9. Фантазм  

«Упражнения, — пишет один комментатор-иезуит ^[1], — есть место устрашающее и в то же время желанное...». В самом деле, читающий Упражнения не может не поражаться мощи того желания, которое здесь приводится в волнение. Непосредственную силу этого желания выдает сама материальность объектов, представления которых требует Игнатий: места, во всей полноте и точности его измерений; действующих лиц в соответствующих одеждах; их поступков, произносимых ими речей. Наиболее абстрактные вещи (которые Игнатий называет «невидимыми») должны быть приведены в некое материальное движение, чтобы получить в нем зримое выражение и обрести законченность в живой картине: если нужно вообразить Троицу, пусть она предстанет в виде трех персонажей, которые глядят на людей, сходящих в ад. Но как фон, как сила материальности, как непосредственный шифр желания выступает, конечно, человеческое тело. Образ неустанно представляет это тело в самой игре подражания, где устанавливается буквальная аналогия между телесностью выполняющего упражнения и телесностью Христа, существование которой, почти физиологическое, надлежит обнаружить в процессе личного припоминания. Тело, о котором идет речь у Игнатия, никогда не сводится к понятию; оно всегда есть это тело. Если я переношусь в долину слез, мне нужно вообразить, увидеть эту кожу, эти члены среди тел животных и воспринять зловоние, идущее от этого таинственного предмета, ситуация которого исчерпывающе описывается указательным местоимением (это тело), ибо сей предмет никогда не может быть определен, но только обозначен. Дейктический, показывающий характер тела усиливается благодаря способу его передачи, то есть образу. В самом деле, образ по своей природе дейктичен, он обозначает, а не определяет; в нем всегда присутствует некая остаточная случайность, на которую можно только указать пальцем. С семиологической точки зрения, образ всегда уводит дальше означаемого — к чистой материальности референта. Игнатий всегда следует за этим уводящим движением, полагая смысл в материи, а не в понятии; когда он встает перед распятием (помещает вот это тело перед распятием), он пытается преодолеть обозначенное в образе (то есть его христианский, универсально продуманный смысл), чтобы выйти к референту — вот к этому материальному распятию, к этому деревянному предмету в форме креста, — пытаясь воспринять воображаемыми чувствами все его обстоятельственные характеристики. Такое восхождение к материи, составляющее самую суть набожного реализма, на «отталкивающую грубость» которого жаловался Ренан, есть нечто вроде сознательного фантазирования, упорядоченной импровизации (не таков ли смысл музыкального или фрейдистского Phantasieren?). В замкнутой и темной комнате, где совершается медитация, все готово для фантазматической встречи с желанием, сформировавшимся в самом материальном теле, и со «сценой», рожденной аллегориями одиночества и евангельских тайн. 

Ибо этот театр создан единственно для того, чтобы выполняющий упражнения представил в нем самого себя: эту сцену сыграет его собственное тело. В течение трех последних недель само его затворничество разворачивалось как следование за Христом: с Ним он рождался, с Ним странствовал, с Ним вкушал пищу, с Ним претерпевал Страсти. От выполняющего упражнения непрестанно требовалось двойное подражание — подражание воображаемому: думать о Христе, «как если бы Он вкушал с Апостолами; смотреть, как Он пьет, глядит, говорит; и пытаться Ему подражать». Христоморфическая тема всегда зачаровывала Игнатия: когда он учился в Париже и искал себе места у какого-нибудь регента, он воображал, «что магистр — это Христос; одному из школяров он давал имя святого Петра, другому — святого Иоанна... И вот, когда магистр мне что-нибудь прикажет, я стану думать, что мне приказывает Христос» ^[2]. Существование по образу Бога (как замечает Рюйсбрук) создает сцену, поставляет драматургический материал для фантазма; в фантазме, как известно — ибо это входит в его определение ^[3], — должен быть представлен субъект. Некто реальный (будь то Игнатий, выполняющий упражнения, читатель — не имеет значения) занимает в этой сцене место субъекта и начинает исполнять его роль. Так возникает я: «Воображая Христа, Господа нашего, передо мною, распятого на кресте, вопрошая Его в беседе», и т. д. Перед дей­ствующими лицами сцены Рождества «я изображаю нищего, недостойного раба, который взирает на них, созерцает их и служит им в их нуждах, как если бы я был там». «Я — дворянин, униженный перед всем двором и королем» ^[4]; «я — грешник в цепях, стоящий перед судьей», и т. д. Это я пользуется всеми аргументами, какие только поставляет евангельский сюжет, чтобы выполнить символические фигуры желания: уничижение, ликование, страх, бурные излияния, и т. д. Пластичность этогоя абсолютна: оно способно трансформироваться, умаляться сообразно нуждам сравнения («Смотреть, кто я есмь, и становиться все меньше и меньше через сравнение: а) с людьми, b) с ангелами, с) с Богом»). Подобно курильщику гашиша, впавшему в транс, умаляющий или увеличивающий эффект которого описывает Бодлер, игнатианское я, предаваясь воображению на путях фантазм, не есть личность. С драматургической точки зрения ему то здесь, то там указывается определенное место в сценарии; но с фантазматической точки зрения положениея неустойчиво, расплывчато. Выполняющий упражнения (если предположить, что он является субъектом медитации) не исчезает, но перемещается в вещь, подобно тому как курильщик гашиша целиком сосредоточивается в дыме своей трубки и «курит себя»: отныне затворник — не более чем слово, которым держится и оправдывается сцена. Конечно, вовсе не в этой перспективе возникло знаменитое изречение, ко­торое приписывают Игнатию (в действительности оно взято из Elogium sepulcrae S. Ignatii — «Хвалы гробнице св. Игнатия»): «Не вмещаться в самое большое, но удерживаться самым малым — божественно». Однако достаточно вспомнить о том, как любил цитировать это изречение Гёльдерлин, чтобы разглядеть в нем девиз того самого колеблющегося присутствия субъекта в образе, которым одновременно запечатлеваются у Игнатия как фантазм, так и созерцание. 

^[2] Св. Игнатий Лойола. Рассказ паломника о своей жизни, или «Автобиография» св. Игнатия Лойолы, основателя Общества Иисуса (Ордена иезуитов) — М., 2002. Перевод А.Н. Коваля, сс. 107-108. 

^[3] Фантазм есть «воображаемый сценарий, в котором фигурирует субъект и который представляет... исполнение желания». 

^[4] Чтобы «приспособить к духу нашего времени» предложенную Игнатием аллегорию земного короля, иезуит о. Coathalem предлагает в сценарии публичного унижения заменить короля, наделенного властью по божественному праву, «каким-нибудь начальником производства, выдающимся по своим талантам»!