3. Мантика
Идея подчинения
религиозной медитации определенному методу не нова. Игнатий
мог унаследовать ее от devotio moderna
[нового благочестия]
фламандских мистиков, с чьими трактатами по упорядоченной
молитве, как говорят, он познакомился во время пребывания
в Монсеррате; с другой стороны, в некоторых случаях —
например, когда Игнатий рекомендует молиться в заданном
ритме, сопровождая словом Pater [Отче] каждый вздох, — его метод
напоминает определенные техники Восточной Церкви (исихазм
Иоанна Лествичника или непрерывную молитву в соответствии
с дыхательным ритмом), не говоря уже, разумеется, о
дисциплинах буддистской медитации. Но все эти методы
(если ограничиться лишь теми, которые могли быть известны
Игнатию) были нацелены только на то, чтобы молящийся
осуществил в себе внутреннюю теофанию, единение с Богом.
Игнатий придает методу молитвы совершенно другое
назначение: речь идет о технической разработке беседы, то
есть нового языка, который мог бы служить средством
общения для божества и того, кто выполняет упражнения.
Рабочая модель молитвы здесь гораздо менее мистична,
нежели риторична: ведь риторика тоже была поиском некоего
вторичного кода, искусственного языка, разработанного на
основе данного наречия. Античный оратор располагал
правилами (отбора и следования), позволявшими находить,
собирать вместе и сочленять аргументы, способные
достигнуть слуха собеседника и вынудить его к ответу.
Точно так же Игнатий выстраивает «искусство», призванное
обеспечить беседу с божеством. И в том, и в другом случае
речь идет о разработке общих правил, позволяющих субъекту
находить, что
сказать (invenire quid
dicas), то есть просто говорить. У истоков как
риторики, так и медитации Игнатия (которая фиксируется в
своих мельчайших подробностях, как если бы каждое
мгновение приходилось преодолевать инерцию слова), стоит,
несомненно, ощущение человеческой афазии: и оратор, и
выполняющий упражнения с самого начала бьются в глубокой
словесной недостаточности, как если бы им нечего было
сказать, и требовалось невероятное усилие, чтобы помочь
им обрести язык. Именно поэтому, вне всякого сомнения,
разработанная Игнатием методика, регулируя дни, часы,
позы, режимы молитвы, заставляет вспомнить в своей
скрупулезной мелочности о протокольных действиях писателя
(правда, они в целом изучены слабо, и это серьезный
пробел). Человек пишущий производит сообразно
определенным правилам подготовку материальных условий
письма (готовит рабочее место, расписание, записные
книжки, бумагу, и т. д.). Все это обычно называют
писательским «трудом», тогда как чаще всего это не более
чем магическое заклинание врожденной афазии, сачок для
ловли «идеи» (то, чем пользовался ритор). И точно так же
Игнатий пытается найти средства, позволяющие уловить знак
божества.
Язык, который хочет
создать Игнатий, — это язык спрашивания. В то время как в
естественных языках элементарная структура фразы,
артикулированная в виде субъекта и предиката, имеет
утвердительный характер, здесь наиболее типична артикуляция
виде вопроса и ответа. Эта вопросительная структура
составляет историческую оригинальность Упражнений:
если прежде, замечает один из комментаторов, беспокоились
более всего о том, чтобы исполнить волю Бога, то Игнатий
хочет эту волю узнать (какова она? В чем она? К чему она
склоняется?), и поэтому его сочинение имеет дело не с
проблематикой совершенства, а с проблематикой знака. Поле
Упражнений
есть, по сути, поле обмена знаками. Со времен греков это
поле, простирающееся между божеством и человеком, было полем
мантики, своего рода божественного консультирования. Как
язык вопрошания, мантика подразумевает наличие двух кодов:
кода вопроса, адресованного человеком божеству, и кода
ответа, ниспосланного божеством человеку. Мантика Игнатия
тоже опирается на эти два кода: первый (код вопроса) мы
находим главным образом в Упражнениях,
второй (код ответа) — в Духовном
дневнике. Но, как мы яснее увидим к
концу, их нельзя разъединять: речь идет о двух
соотносительных системах, о совокупности, радикально
двойственный характер которой засвидетельствован природой
языка.
В этом нетрудно
убедиться, бросив взгляд на общую структуру Упражнений.
Эта структура обсуждалась весьма причудливым образом: никто
не мог понять, как четыре Недели у Игнатия могли совпадать
(потому что, как считалось, они должны совпадать) с тремя
путями (путем очищения, просвещения, единения) классического
богословия? Как три могло быть равно четырем? Выход из
положения находили в том, что расчленяли второй путь на два
отрезка, соответствующие двум средним неделям. Ставка в этом
таксономическом споре отнюдь не формальна. Троичная схема,
куда пытаются втиснуть четыре Недели, совпадает с обычной
моделью dispositio,
то есть разработанного в
риторике расположения частей в речи, членимой на
вступление, среднюю часть и завершение; совпадает она и с
моделью силлогизма, который строится из двух посылок и
вывода. Это диалектическая схема (основанная на идее
созревания), благодаря которой любой процесс оказывается
натурализированным, рационализированным, адаптированным и
усмиренным: придатьУпражнениям
троичную структуру означает умиротворить выполняющего
упражнения, дать ему утешение и подспорье в виде
опосредованного преображения. Но никакие богословские
соображения не в силах возобладать над структурной
очевидностью: число четыре (ибо речь идет о четырех
Неделях затворничества) отсылает к бинарности, и никакие
сделки тут не пройдут. Как отмечает один из последних по
времени комментаторов Игнатия
[1], четыре Недели артикулируются как два
момента: до
и после.
Средоточием этой двойственности служит вовсе не какое-то
срединное «пространство», но самый центр, а именно, в терминах
второй Недели, акт свободы: в нем выполняющий упражнения
выбирает, в соответствии с божественной волей, ту или иную
линию поведения, относительно которой он ранее пребывал в
сомнениях. Именно это Игнатий называет: сделать
выбор. Выбор — не диалектический момент: это
мгновенный контакт свободы и воли.
До означает условия правильного выбора;
после
— его последствия. Посередине располагается свобода, то есть, в
субстанциальном смысле, ничто.
Выбор (решение)
исчерпывает собой общее назначение Упражнений.
С течением веков текст утратил остроту; ему то и дело
пытались приписать довольно расплывчатую роль некоего
наставления в благочестии. Так, переводчик XVIII в. о.
Климент «раздробляет» Упражнения
и усматривает за каждой неделей, как за отдельным
инструментом, свою жестко фиксированную функцию: первая
неделя — для полноты исповеди, вторая — для принятия важного
решения, третья и четвертая — для религиозной души в
смятении. В действительности функция Упражнений,
привязанная к единой структуре, может быть только единой:
как во всякой мантике, она состоит в том, чтобы определить
выбор, решение. Можно, конечно, придать этому выбору
общебогословский характер («каким образом я должен всякий
раз сопрягать мою свободу с волей Вечного?»). Но
Упражнения
вполне материальны, проникнуты духом конкретности
(составляющим их силу и остроту). Выбор, который ими
подготавливается и санкционируется, имеет поистине
практическую природу. Сам Игнатий приводит образцовый
перечень предметов, относительно которых надлежит
совершать выбор: священство, брак, бенефиции, способ
управления домохозяйством, вспомоществование бедным, и т.
д. Но лучший образец выбора дается не в Упражнениях,
а в Духовном
дневнике. В нем Игнатий подробно
излагает вопрос, на который он в течение долгих месяцев
пытался найти ответ самостоятельно и просил у Бога
решающего знака. Речь шла о том, следовало ли при
создании Общества Иисуса признать за Церквами право
получать доходы. Наступает момент выбора, когда нужно
сказатьда
илинет;
именно в этот решающий момент и должен прийти ответ от
Бога. Язык вопрошания, разработанный Игнатием, тоже
нацелен не столько на классический вопрос, возникающий в
ходе консультирования: что
делать?, сколько на драматическую
альтернативу, в которой в конечном счете приготовляется и
определяется всякая практика: сделать
это или то? Для Игнатия любой
человеческий поступок имеет парадигматическую природу. Но
так же обстоит дело и у Аристотеля: πραξις — это наука, и
своим основанием она имеет именно альтернативное
действие, προαιρεσις, которое состоит в том, чтобы найти
в поведенческом замысле пункты раздвоения, рассмотреть
обе перспективы, выбрать одну, а не другую, и затем
приступить к действию. Таково само движение выбора, и оно
высвечивает возможную связь между праксисом
и языком вопрошания. Такой связью служит строго бинарная
форма, присущая тому и другому: двойственности любой
ситуации соответствует двойственность языка,
артикулированного как вопрос и ответ. Из того становится
очевидной оригинальность третьего текста Упражнений
— этого кода, созданного Игнатием для
того, чтобы побудить Бога воздействовать на праксис:
обычно коды создаются для того, чтобы их расшифровывали;
это же код создан для того, чтобы посредством него
расшифровывали (волю Бога).
[1]
G. Fessard. La Dialectique des exercices spirituels de
saint Ignace de Loyola. Paris, Aubier,
1956.

|