1. Стиль  

Известно, что иезуиты немало способствовали формированию нашего представления о литературе. Будучи наследниками латинской риторики, содействуя ее распространению через систему образования, на которую им, можно сказать, принадлежала монополия в старой Европе, они передали буржуазной Франции идею хорошего стиля, и его критерии до сих пор часто неотличимы от наших представлений о литературном творчестве. Тем не менее, иезуиты без смущения отказывали в достоинстве литературы, формированию которого они способствовали, книге их основателя: стиль Духовных упражнений объявляли «сбивающим с толка», «причудливым», «странным». «В нем все вымучено, — пишет один из Отцов, — все бедно с литературной точки зрения. Автор стремился лишь к одному: как можно вернее сформулировать и с предельной точностью передать Обществу Иисуса, а через его посредничество и Церкви, тот дар, который он сам получил от Бога». Мы обнаруживаем здесь тот старый миф эпохи модерна, согласно которому язык — всего лишь послушный и незначащий инструмент для серьезных вещей, которые совершаются в уме, сердце или душе. Этот миф не так наивен. Дискредитация формы служит превознесению важности содержания: сказать, что я плохо пишу, означает сказать, что я хорошо думаю. Классическая идеология практикует в области культуры ту же экономию, какую буржуазная демократия практикует в области политики: разделение и равновесие сил. Удобная, но поднадзорная территория предоставляется литературе при условии, что эта территория останется изолированной, иерархически противостоящей другим областям. Так литература, с ее мирской функцией, оказывается несовместимой с духовностью: первая — это обходные пути, украшательство, завуалированность; вторая — это непосредственность, нагота. Вот почему невозможно быть одновременно святым и писателем. Будучи очищенным от всех соприкосновений с иллюзиями и соблазнами формы, текст Игнатия, внушают нам, в минимальной степени сформирован языком: язык — лишь нейтральное средство, обеспечивающее передачу ментального опыта. Так еще раз удостоверяется то место, которое наше общество отводит языку: служить декорацией или инструментом. В языке видят своего рода паразита человеческого субъекта, который им пользуется или отстраненно в него облекается. Язык — это украшение или орудие, которое берут и употребляют сообразно потребностям субъективности или удобствам социальности. 

Однако возможна и другая идея стиля: не как украшения или орудия, то есть, в конечном счете, как чего-то вторичного, но как первичного, предшествующего человеку, через которого он проходит: стиля как основания человеческих поступков и множества письменных текстов. Тогда становится смешным мерить стиль его атрибутами (объявлять его «богатым», «сдержанным», «бедным», «причудливым» и т. д.). В счет идет только утверждение его бытия, то есть, в итоге, его серьезность. Будучи безразличной к условностям жанров, сюжетов и целей, серьезность формы — не тождественная «духу серьезности» — не имеет ничего общего с драпировками «изящной» словесности. Она может быть даже насквозь пародийной, может насмехаться над членениями и иерархиями, которые наше общество в консервативных целях навязывает языковым актам. При всей своей «духовности» Упражнения Игнатия имеют основанием стиль. Чтобы проявить интерес к этому факту, нет нужды быть ни иезуитом, ни католиком, ни христианином, ни верующим, ни гуманистом. Если мы хотим прочитать дискурс Игнатия в таком прочтении, которое внутренне свойственно литературе, а не вере, то, может быть, есть даже некое преимущество в том, чтобы не быть никем из этого списка. 

Несколько строк, написанных Жоржем Батаем по поводу Упражнений, тоже по-своему весомы перед лицом почти тысячи пятисот комментариев, порожденных, с момента выхода в свет, этим «всеми превозносимым» учебником аскезы.