Символ 50\2006  

Хуго Ранер, SJ

Видение св. Игнатия в часовне Ла Сторта 

Видение в Ла Сторта, как отмечал преп. о. Молла, представляет собой в жизни св. Игнатия момент, отчасти аналогичный вернским стигматам св. Франциска Ассизского. Это момент полной захваченности, полной отдачи Распятому, опыт нового единения между Игнатием и Пресвятой Троицей. 

Сознавая важность этого эпизода для духовного пути их наставника и для основания объединившего их «Общества», товарищи Игнатия оставили нам немало свидетельств, позволяющих достаточно подробно проследить божественное воздействие на душу Игнатия в этот решающий момент. В четырех статьях, опубликованных в «Журнале аскезы и мистики», Хуго Ранер исследовал эти свидетельства с целью вычленить из них все то, что они могут сообщить нам о внутренней жизни св. Игнатия. Нижеследующие страницы представляют собой извлечение из этих статей. 

Внешние обстоятельства 

Вернувшись в Венецию в середине января 1537 г., парижские магистры[1], которых Игнатий называет «эти девять друзей во Господе», решили безотлагательно испросить у Рима позволение и, если возможно, средства для паломничества в Иерусалим. Но в тот конкретный момент задуманное паломничество оказалось невозможным. Отец Лаинес замечает в этой связи, что из всех предшествующих и последующих лет тот год был единственным, когда политические обстоятельства воспрещали это путешествие. То было знамение: друзья, души которых пылали рвением, сосредоточили свое внимание на настоящем и ближайшем будущем, не оставляя, однако, замысла паломничества. В церкви св. Иоанна Крестителя они были рукоположены в священнический сан. То был день «великого утешения» для девяти посвященных, и сам епископ, совершавший посвящение, Висенте Нигусанти, признавал, что никогда не служил ординации с такой духовной радостью и с такой утешительной сладостью. Вновь рукоположенные священники принялись за свое служение со святым усердием. Обнаружилось, что утомительные и непрестанные труды на благо бедных и больных не оставляют им возможности внутреннего покоя, необходимого, чтобы достойно приготовиться к первой мессе. Тогда они с замечательной решимостью, усвоенной от наставника, Игнатия, постановили приготовиться к великому дню в глубочайшем трехмесячном затворничестве. Однако пределов Венеции они покидать не стали, чтобы в любой момент быть на месте – на случай, если представится возможность сесть на корабль. 

Друзья жили группами по два человека, чтобы, насколько возможно, выполнить послушание; но распределились по разным местам, дабы не нарушать одиночества товарищей, исполненного близости Бога. «Мы желали бы жить в совершенном одиночестве, отрешенными от всего земного», – пишет Фавр в своем дневнике. Он и Лаинес отправились вместе с Игнатием в Виченцу, где все разместились в старом, полуразрушенном – без окон – здании монастыря под названием Сан-Пьетро-ин-Вивароло. Владельцы, монахи Санта-Мария-делла-Грация в Виченце, не возражали и предоставили чужеземным постояльцам возможность располагать зданием по своему усмотрению. Остальные расселились вокруг Венеции: в Бассано, Вероне, Тревизе и Монселиче. Виченца служила как бы штаб-квартирой: туда приходили послания, в которых товарищи делились своими скорбями и радостями, подвигая друг друга на подвиги добродетели. Так новорожденное Общество начало свою отшельническую жизнь этой сладостной идиллией, которую годы спустя престарелый Симон Родригес не уставал воспевать. Друзья предавались в одиночестве молитве и созерцанию со всем пылом духа, свободного от любых забот. Игнатий почти все время пребывал в келье, изнуренный небесными посещениями и почти непрестанными слезами. Два его товарища отправлялись просить подаяние из остатков черствого хлеба, который оставляли им не склонные к щедротам жители Виченцы. Игнатий в своей келье варил из него кашу. У отшельников был настоящий пир, когда удавалось принести немного сливочного или оливкового масла. «Игнатий, – рассказывал позднее Поланко, – сидел на соломе и готовил, когда было что готовить». 

Это блаженное одиночество вовсе не было, однако, самоцельным созерцанием, не имевшим определенной направленности. Вовсе не в этом состояло намерение Игнатия, а его друзья были прилежными учениками. Лишь однажды Родригес, человек увлекающийся, возгорелся желанием вечного одиночества. Его соседом в Бассано был некий старый отшельник, человек необразованный, но обладавший глубокой внутренней духовностью. Это соседство пленило Родригеса, и он возмечтал о том, чтобы подражать набожному фра Антонио. Игнатий быстро излечил его от этого увлечения. Его собственный замысел, даже в этот период одиночества, имел вполне апостольский характер. Игнатий настоял на том, чтобы товарищи не снимали сутаны и, таким образом, всегда помнили о том, что их одиночество – не одиночество отшельника, удалившегося от мира. Увидев однажды магистра Игнатия, когда он пришел к больному, находившемуся при смерти Родригесу, фра Антонио в простоте сердца сказал, что тот еще недалеко продвинулся на духовной стезе. У этих парижских магистров фра Антонио отметил множество мелких черт, не сочетавшихся с покаянной жизнью, как он сам ее понимал. Тогда Бог открыл фра Антонио в молитве, что этот магистр имел «душу, исполненную безудержного апостольского рвения». Именно в эти дни одиночества Игнатий пишет о. Хуану де Вердолаю в Барселону: «Да соблаговолит благость Божия простереть на нас свои милости; мы же не должны зарывать в землю, как бесплодные таланты, ее непрестанно посылаемые нам дары». Так что период одиночества, изначально установленный продолжительностью в три месяца, прошел быстро. Когда Кодури присоединился к трем товарищам в Виченце, они уже не могли там оставаться: им надлежало выйти из затворничества и начать проповедовать. Прежде всего, то было для них средством умерщвления плоти, поскольку их итальянский язык, с примесью французского и испанского, представлял собой странную смесь. Не имея ни помещения, ни постоянной паствы, они произносили проповеди на улице; на них сбегались зеваки, чтобы тотчас рассеяться, подшучивая и подсмеиваясь. А ведь то были доктора Святой Варвары в Париже! Вот какими стали в действительности первые шаги «Общества» в Италии. Они явились символом всех будущих апостольских трудов: проповеди того, что было дано усмотреть Игнатию и его друзьям наедине с Богом. 

Другие, видимо, пережили сходный опыт. В начале октября все собрались у магистра Иньиго в руинах монастыря Вивароло. Казалось, их вырвал из одиночества зов души, а также, несомненно, материальная нужда – столь острая, что она лишила их возможности молиться. Но главной причиной было желание всех, за исключением Игнатия, совершить первую мессу[2]. Затем надлежало обдумать планы на ближайшую зиму, потому что до наступления весны нельзя было рассчитывать отправиться в паломничество. Игнатий постановил: зиму следует посвятить труду. Пока достаточно молитв. Труд более не должен ограничиваться случайными проповедями на улицах, произносимыми единственно из умерщвления плоти. Настало время приступить к осуществлению замысла, который в течение многих лет постепенно складывался в уме Игнатия. Теперь, следуя принятому плану, магистры распределились по главным университетским городам Италии: в соответствии со стратегической диспозицией, были выставлены сторожевые посты вдоль линии фронта, связующей Венецию с Римом и проходящей через Падую, Феррару, Болонью и Сиенну. Здесь чувствуется рука бывшего офицера. Магистры должны были по возможности привлекать новых товарищей и заниматься четко определенной апостольской деятельностью, не забывая при этом о странноприимных домах, больницах и о помощи бедным. Тоmagis [«больше»], которому научили их Духовные упражнения, и борьба с собственной чувственностью должны были оставаться лейтмотивом их деятельности. Из упомянутого выше письма мы знаем, что Игнатий исполнился радости, когда три месяца спустя вновь встретил своих парижских докторов в Венеции в окружении бедных и больных, коим они служили самым смиренным образом, выполняя наиболее унизительную и отвратительную работу. 

Пятнадцатого октября товарищи разъехались из Венеции по разным городам. В Падуе они оставили Кодури и молодого Диего Осеса, бакалавра из Малаги, который присоединился к их группе. В земной жизни Игнатий с ним больше не встретился: тому суждено было умереть первым из друзей. После смерти его загорелое лицо излучало столько мягкости и любви, что его товарищ, Кодури, никак не мог на него насмотреться. В тот самый час Игнатий в Монте Кассино, читая на мессеConfiteor [Исповедуюсь], чувствовал, как душу его переполняет радость, ибо в небесном сиянии он видел «своего юного друга во Господе». Леже и Родригес остановились в Ферраре, Бобадилья и Ксаверий – в Болонье (какую сплоченную группу удалось создать там Иньиго!), Броэ и Сальмерон – в Сиенне. Фавр и Лаинес вновь получили позволение сопровождать Игнатия. Из Сиенны старая консульская дорога, Виа Кассиа, спускается к озеру Браччано, пересекает Тибр по мосту Понте Молле и ведет в Рим через ворота Порта дель Пополо. По этой дороге три товарища отправились в сторону Рима. Каждое утро один из двух священников, уже отслуживших свою первую мессу, совершал службу. В то время такая ежедневная месса была чем-то неслыханным. Каждое утро Фавр и Лаинес замечали, как в душе их отца небо делало свое дело. Утешения, которые подавались Игнатию и которые, по его собственному признанию, начались, когда он готовился к рукоположению, во время этого странствия достигли такой высоты и яркости, какой он не знал ранее. Каждый день он принимал святое причастие. Текли блаженные часы. Полностью погруженный в Бога, Игнатий спускался по старой имперской дороге, огибал озеро Браччано, чьи прозрачные воды отражали сияние итальянской осени. И в душе Иньиго назревало предчувствие, что решающее событие близится. Он прямо просил товарищей всякий раз молиться об этом великом свершении и непрестанно думал о нем, продвигаясь к Риму. 

Между озером Браччано и Понте Молле, в двух часах пути до Рима, лежит поселок под названием Ла Сторта. Немного в стороне от дороги высится полуразрушенная часовня. Здесь товарищи остановились на отдых. Но душа Игнатия слишком полна Бога, слишком пылает любовью к Тому, Кого он вкусил тем утром. Он чувствует потребность молиться. В маленькой часовне так хорошо! Рим лежит перед ним; его очертания уже можно различить вдали. Игнатий ощущает внутреннюю необходимость вновь полностью ввериться Отцу. И тогда Пресвятая Троица посылает ему видение, которое мы называем видением в Ла Сторта. 

Душевное состояние Игнатия перед видением  

Видение в Ла Сторта не было запечатлено в душе Игнатия внезапно, без приготовления. Мы достаточно хорошо осведомлены об атмосфере недель одиночества в Вивароло и на пути в Рим, чтобы позволить себе предпринять своего рода реконструкцию душевного состояния святого. Помимо прочего, вся эта картина, делающая видение более понятным, дает нам драгоценные указания, позволяющие осознать его значимость. 

Полуразрушенный дом в Виченце, чудесное одиночество подле фра Антонио, отшельническая пустынь в Монселиче, где проводил свои дни Ксаверий, – все это было лишь образом той несравненной радости, которая наполняла парижских магистров и бурлила в них после рукоположения. Отныне они стали священниками; приняв обет добровольной бедности, они отреклись от всех упований, от всех замыслов, от соблазнительного будущего, о котором еще вчера грезили в Париже. Теперь же, в одиночестве, они чувствовали, как Бог наполняет их очистившиеся сердца преизобилием небесных даров и сладчайших утешений. Наставник Иньиго преподал им Духовные упражнения. Последний из присоединившихся к товарищам выполнил упражнения в Венеции: то был бакалавр Осес. Этот отшельник, некогда неистово пытавшийся побороть благодать силой богословских аргументов, доставлял Иньиго несказанную радость. Благодаря Упражнениям товарищи обрели цель в жизни. Отныне у них было лишь одно желание: прийти к тому, что явило им созерцание Двух Хоругвей: «Быть принятым под хоругвь Христову в величайшей духовной нищете, претерпеть поношения и унижения». В молитве друзья ощущали, сколь сладостно безоглядно следовать за Господом, униженным и поруганным. Солома, на которой они спали, напоминала им о Вифлеемском хлеве. При мысли о сорока днях, проведенных Господом в пустыне, они ликовали: ведь и они в свое время оставят свою пустынь и отправятся возвещать людям тайны, в кои позволила им проникнуть молитва. Им предстояло выйти из тени на арену, дабы проповедовать Христа — их единственного Господа. 

Таково, несомненно, было состояние духа товарищей в эти недели: состояние, которое передавалось им от Игнатия. Он настолько опережал их на духовной стезе! Они не могли смотреть без благоговейного страха в его обожженные слезами глаза. У него они черпали радость в своем стремлении уподобиться Господу Иисусу – неимущему, покинутому, страдающему. Когда в Падуе один несговорчивый епископ велел заключить Кодури и Осеса на одну ночь в тюрьму, оба испытали невыразимую радость. Много лет спустя Родригес вспоминал, как они шли, превозмогая голод, холод и усталость, облеченные сладчайшими дарами благодати, за которые не переставали благодарить Бога. Самый продвинутый из учеников Игнатия, Ксаверий, именно в эти три месяца стяжал возвышеннейшие мистические дары, пережив экстаз однажды в пятницу, на мессе Кресту. Ксаверий более всего любил мессы Страстям; то была «священническая» мистика, вдохновлявшая его духовного отца Игнатия. Письмо магистра Леже, написанное в ту пору в Бассано, свидетельствует о типичном для того периода душевном состоянии: 

По изобилию Своей славы Бог дал нам силу преобразиться действием Святого Духа во внутреннего человека. Да будет так. В субботу утром, первого сентября, магистр Игнатий и магистр Пьер Фавр оставили нас и отправились в Виченцу. После их отбытия у магистра Симона – еще один легкий приступ лихорадки. Да вознесется хвала Иисусу Христу, во имя Которого Он дал нам терпеливо перенести все превратности и страдания сей жизни. Более того, мы хвалимся даже нашими несчастиями, ибо несчастие рождает терпение, терпение – испытанную добродетель, испытанная добродетель – упование, а упование не лжет. Мир взыскует золота и серебра и полагает в них свое сокровище и свою славу. А служитель Христов услаждается лишь в бедности и прославляется в ней. Блажен тот, кто не устремляется за золотом и не вверяется серебру и сокровищам. Мир услаждается восхвалениями от людей, а служитель Божий радуется, когда терпит унижения из любви ко Христу. Крест Христов для мира – безумие, и безумными он считает тех, которые вслед за Христом несут свой Крест. Но Павел сказал: 'А я не желаю хвалиться, разве только крестом Господа нашего Иисуса' [Гал 6, 14]. Итак, дорогой брат во Христе, последуем нагими за нагим Христом. Кто беден со Христом, у того довольно богатства. Богатые, по слову Давида, страждут от нужды и голода, а взыскующие Господа не знают недостатка ни в чем. Из своего одиночества пишет тебе добрый отшельник. Прощай во Христе. Сан Вито, Бассано, 5 сентября 1537 г. 

Подобные ученики доставляли магистру Иньиго несказанную радость. Семена, посеянные Духовными упражнениями в этих благородных сердцах, дали обильные всходы. Радостная любовь учеников к Кресту, их святое усердие, святые безумства, которые он всегда так хорошо понимал, – все это напоминало Игнатию его собственную духовную весну, годами пятнадцатью ранее. Месяцы, проведенные в Манресе, он называл своей «первоначальной Церковью»; в этих словах звучала ностальгия, потому что за годы учебы, особенно в Париже, Бог почти полностью перестал подавать ему внутренние утешения. Но теперь для Игнатия начинался новый этап мистической жизни. «В течение того времени, которое паломник провел в Виченце, – признается он сам, – ему было дано множество духовных видений: утешений, которые, в отличие от того, как это было в Париже, являлись ему часто, почти постоянно». Более того, Игнатий дает драгоценное указание на мощь этой новой мистической волны, по велению Бога хлынувшей ему в душу: «Сначала во время подготовки к рукоположению, затем в то время, когда он готовился служить свою первую мессу, он получал во всех своих странствиях великие сверхъестественные утешения, подобные пережитым в Манресе». Для Иньиго одиночество в Вивароло обернулось новой Манресой. То эхо, которое отзывалось в душах его последователей, было эхом жизни и молитвы Игнатия. Эта новая стадия мистической жизни заключалась прежде всего в том, что впоследствии было довольно точно названо «священнической мистикой», изобилием благодати священства. Отец Поланко пишет об этом совершенно определенно: «Все то время, в течение которого Игнатий, после рукоположения, готовился к своей первой мессе, он получал от Бога самые возвышенные дары благодати и духовное утешение». Перед взором души Игнатия, соединенной со Христом в совершенно новом союзе, вставал Христос бедный, зовущий следовать на Ним «во всяческой духовной и действительной бедности, среди унижений и поношений». Мистика Игнатия пронизана этим духом, составляющим ее основу. Небесные видения в Вивароло, посещавшие его, когда он сидел на охапке соломы, а ветер свистел сквозь зияющие щели в стенах, с каждым днем все более сосредоточивались вокруг Христа, сошедшего с небес, от Троицы, и ставшего бедным ради нас, тоже спавшего на соломе и страдавшего от голода. Тогда, в слезах, Игнатий обращался к этому бедному Христу, дабы следовать за Его хоругвью. Тогда, по его собственным словам, он молил Деву «ниспослать ему в товарищи Своего возлюбленного Сына». Стать товарищем Иисуса: вот глубинная суть этой священнической мистики Виченцы и Ла Сторты. О том, с какой силой эта единственная мысль завладела сердцем Игнатия, свидетельствует одно из редких сохранившихся писем, написанное в тот период. В августе 1537 г. Игнатий пишет Пьетро Контарини: 

До сих пор, по милости Божией, мы держались хорошо. Всякий день мы все более убеждаемся в истинности слов: Мы ничего не имеем, но всем обладаем [2 Кор 6, 10], – тем всем, которое Бог обещал взыскующим Царства Божия и его праведности превыше всего прочего. И если это все обещано тем, кто взыскует Царства Божия и его праведности превыше всего прочего, то разве недостанет чего-либо тем, кто не взыскует ничего, кроме праведности Царства и самого Царства? Разве недостанет чего-либо тем, которые не имеют в себе внутренней раздвоенности, но обращают взоры только на небо? Эту благодать нам послал Тот, Кто, будучи изобилен всем, совлекся всего, чтобы наставить нас; Кто, сияя могуществом, премудростью и высшей благостью, подчинился власти, суду и воле последнего из людей... В окрестностях Вивароло, в миле от врат Святого Креста, мы нашли небольшой монастырь, именуемый Вивароло, абсолютно необитаемый. Монахи из Санта Мария делле Грацие не возражали, чтобы мы провели там столько времени, сколько захотим, – пусть даже несколько месяцев, если попустит Бог. Молитесь Господу вместе с нами, чтобы Он дал нам исполнить Свою святую волю, каковая состоит в освящении всех. Молитесь Богу во Иисусе Христе, Господе нашем. Да ведет нас мирным путем – путем того мира, который обретается только в Нем. 

Стало быть, не будет ошибкой увидеть самую суть обретенных Игнатием мистических даров в молитвенной беседе о Двух Хоругвях. Молитва к Богоматери, с просьбой умолить Иисуса принять молящего под свое знамя; молитва к Иисусу с просьбой вымолить этот дар у Отца; молитва к Отцу о даровании все той же благодати: весь этот глубочайший вероучительный комплекс имеет своим мистическим началом видение в Манресе. Игнатий часто повторял, что главным его обретением в Манресе стало глубокое видение органической связи между истинами веры. Это мистическое видение восхождения через «святых заступников» к Вечному Отцу, к Пресвятой Троице, выстроило не только молитву в книге Духовных упражнений, но и всю молитвенную жизнь Игнатия. Теперь, когда озарения Манресы, после долгого затмения, вспыхнули в его душе с новой силой, это восхождение к Отцу через заступников высветилось полностью. Однако Вивароло являет в себе и новые стороны, соответствующие продвижению Иньиго по духовной стезе. Некогда он испытывал упоение полной самоотдачи, вплоть до растворения в Боге. Теперь все удерживается и высвечивается одной, все более отчетливой идеей: идеей основания общины, которая принадлежала бы к телу видимой Церкви, с ее иерархическим устроением, и ставила бы перед собой единственную цель: «вспомоществование душам». Как и тогда, в Манресе, Христос продолжает являться Игнатию и призывает щедрые сердца следовать за Ним в Его бедности и уничижении. Но это подражание приобретает отныне вполне отчетливую форму. Теперь Иньиго молится небесным заступникам не только о себе самом: вокруг себя он видит собрание в Господе – сообщество друзей, пустынников из округи Венеции. Только вместе с ними желает он предать себя Христу и наместнику Христа – папе. 

Эта нерасторжимая связь любого служения Христу, любой мистики с видимым главой Церкви отныне становится отличительной чертой всех обретаемых Игнатием даров. Когда в октябре товарищи вновь собрались в Виченце, среди руин Вивароло, чтобы вместе, в течение долгих ночей, обдумать свое будущее и те способы, какими пылающая в их сердцах любовь могла быть претворена в действие, один момент стал совершенно ясен Игнатию. Их группа могла носить лишь одно имя – имя «общества» Иисуса, то есть группы людей, которых Отец, по молитве святых заступников, придал Своему Сыну в качестве товарищей. Они носят в своем сердце и стремятся осуществить лишь один идеал: служить только Христу, иметь Его своим вожатым и главой, следовать за Ним – бедным, униженным и распятым. 

Название «Общество» восходит к Вивароло. Теперь понятно, почему отец Поланко позднее писал: 

Что касается названия Общества, этот момент ясен. Игнатий и его товарищи приняли имя «Societas Jesu» [«Общества Иисуса»] еще до прибытия в Рим: тогда, когда они обсуждали между собой, как отвечать вопрошавшим об этом новом объединении. Они принялись молиться и обдумывать, какое название подошло бы им более всего. Поскольку у них не было другого главы, кроме Иисуса Христа – единственного, кому они хотели служить, то они решили, что будет правильным взять имя Того, Кого они признавали главой, и, следовательно, назвать свою группу Обществом Иисуса. 

Итак, это название родилось непосредственно из мистики священства, которой Бог одарил Игнатия в этот второй период его мистического опыта. Друзья Игнатия, чьи души еще полны благодати уединенной молитвы, проникаются мыслью наставника. Чтобы привлечь к своему делу новых товарищей, они распределяются по университетским городам, которые, как вехи, располагаются вдоль дороги в Рим. Под водительством Христа, своего единственного главы, в несказанном смирении и бедности трудятся ученики Игнатия. Они лучатся от радости, когда могут уничиженно пострадать за Христа. Юный Осес буквально убивал себя трудом во имя Господа Иисуса Христа. Иньиго и два его товарища отправились в Рим, в резиденциюЕго наместника, где должно было решиться будущее Общества. Сердца трех пилигримов пылают одним огнем: подражать Христу – бедному, несущему Свой крест. Каждое утро на мессе эти чувства достигают предельной остроты. «На этом пути паломник получал божественные посещения в особенном изобилии... Он непрестанно молил Пресвятую Деву дать ему в товарищи Своего Сына». Таково было, по словам самого Игнатия, состояние его души в этом решающем паломничестве. Внезапно эта подготовленная душа, устремлявшаяся лишь к небу и небесному покою, оказывается во власти некоей божественной силы, наполняется видения в Ла Сторта. 

Видение 

Игнатий входит в уединенную часовню, чтобы в последний раз перед вступлением в Рим принести Вечному Отцу те размышления и замыслы, которые были Им вдохновлены. Он полон одним желанием – через посредство святых заступников обрести от Отца благодатный дар, о котором он молил в течение долгих лет: всецело предаться Христу, встать вместе со своими друзьями во Господе под Его хоругвь. И тогда его охватывает восторг. Мистическая благодать являет себя в преображении души. Игнатий ощущает его, как тогда, в Манресе, когда он пылал таким же мистическим пылом, и ему показалось, что он в одно мгновение обрел новое разумение. Ныне, в Ла Сторта, он пережил мистическое возвышение всех способностей любви, внезапно восхищенных божественным могуществом. В этом состоянии он узнает в глубине своей души, что Отец внял его молитве. Обращенное к нему слово Вечного Отца: « Ego vobisqum ero» («Я пребуду с вами») запечатлевается в сердце Игнатия с неколебимой уверенностью, что Отец «его услышал и внял его молитве». Видение – точнее говоря, духовное слушание – разворачивается в душе, захваченной грандиозным зрелищем: Игнатий видит перед собой Отца и Иисуса – того бедного и распятого Иисуса, за которым он жаждет следовать. Затем Отец обращается к Сыну: «Сын Мой, я хочу, чтобы ты взял этого человека себе в служители». Тогда вступает в разговор Иисус, и это вступление есть действие Отца. Иисус – посредник и Тот, в Ком являет себя Отец – высказывает точно то самое, чего только что пожелал и с чем согласился Отец: «Я хочу, чтобы ты нам служил». Отныне Игнатий больше не ведает сомнений. Его наполняет безмерная уверенность в том, что его товарищи и он сам навеки соединены со Христом, несущим свой крест. 

Игнатий пришел в себя, но ум его не способен собственными силами истолковать небесное видение. От него у Игнатия осталось бесценное сокровище – неколебимая уверенность: мы соединены со Христом, несущим свой крест; Отец благоволит нам; отныне мы навсегда – служители Иисуса. Суждено ли этой благодати выразить себя в кровавой смерти – самой драгоценной для учеников распятого Учителя, безумствующего Кресту? Игнатию это неведомо. Но в Рим он вступает с преображенным сердцем, исполненным небесной радости и божественной уверенности в том, что обещал ему Отец: он станет товарищем Христа. Таково видение в Ла Сторта. 

Видение в Ла Сторта и мистическая жизнь Игнатия 

Мы только что показали, каким образом видение в Ла Сторта встраивается в историю внутренней жизни Игнатия. Теперь возникает соблазн распространить это видение на неисследимые глубины мистической жизни Игнатия, как она развивалась после дней, проведенных в Манресе. Быть может, если мы обратимся к немногим словам, пробившимся сквозь молчание Игнатия, и проявим при этом должное почтение и благоразумие, то сумеем найти в них драгоценный источник, проливающий свет на опыт Ла Сторта. 

От первого мистического дара, обретенного в Манресе, и до высших озарений последних лет жизни Игнатия вся его молитвенная жизнь сохраняет одну направленность: его мистика тринитарна. Он сам говорит нам об этом: «После дней, проведенных в Манресе, он истово поклонялся Пресвятой Троице и всякий день обращал молитвы к каждому из Трех Лиц». Первое настоящее видение было ниспослано ему, когда он читал Малые Часы на ступенях доминиканской церкви. В ходе процессии, в которой он принял участие чуть позже, этот мистический дар еще более усилился. По признанию Игнатия, «на всю жизнь у него сохранилось впечатление от этого события, и он всегда испытывал глубочайшее благоговение, когда молился Пресвятой Троице». 

Такова доминанта, звучавшая на протяжении всей жизни Игнатия. Именно здесь нужно искать ключ к пониманию мистики, которая жила в его душе в последующие годы. Все свидетельства, обретенные им в его молитвенной жизни, подтверждают, что сверхъестественная связь с Троицей составляет существо мистики Игнатия. Надаль, его близкий друг, сообщает: «Мне известно от самого Игнатия, что он находился в постоянных отношениях с божественными Лицами и получал от каждого из Них особые дары благодати». 

По достижении Игнатием духовной зрелости эта благодать Манресы достигла неслыханной высоты. Тот же Надаль свидетельствует: «Не могу умолчать о том, что наш Отец Игнатий получил исключительный дар – способность молиться без усилия и восстанавливать силы в созерцании Пресвятой Троицы. Ему было дано часто созерцать Пресвятую Троицу, но особенно – и тогда уже почти постоянно – в последние годы его паломничества». 

Такое единение с Богом в трех Лицах пронизывает все помыслы, молитвы и труды Игнатия. Оно настолько наполняет собою все его существо, что Надаль усматривает в этом благодать святости: этой спокойной уверенности и силы во всех начинаниях, этой кротости и сердечного мира, которыми были проникнуты все деяния Игнатия. «Эту благодать троичной молитвы наш Отец получил в качестве редкой привилегии, точно так же, как и дар ощущать и созерцать во всякой вещи, во всяком поступке, во всякой беседе присутствие Бога и любви к небесному, дар оставаться созерцателем в действовании. Все это он обычно выражал в словах: находить Бога во всем. Восхищенные и утешенные, мы видели, как лицо его словно излучает эту благодать и этот душевный свет; они проявлялись в твердости и уверенности, с какими он трудился во Христе; и мы ощущали эту благодать как некий поток, который изливается и на нас тоже». 

Эта черта являет нам специфическую сторону тринитарной мистики Игнатия. Его единение с Богом – Троицей, «Творцом и Господом», – не просто некая неподвижность, предание себя тайнам созерцания. Оно есть «нахождение Бога во всем», или, вернее, созерцание всего, исходя из Троицы. Игнатий созерцает «все тварные вещи» в этом мистическом единстве, тайну коего Бог открыл ему по благодати. Еще в Манресе Игнатию дано было узреть, «каким образом Бог сотворил мир, как все творение вышло из этой троичной жизни, из вечного света». Кардонерское видение, о котором он так и не рассказал подробно, было един­ственным в своем роде созерцанием, которое навсегда запечатлелось в его памяти: созерцанием «всего в Боге и Бога во всем». 

Это выражение кардинально важно для понимания игнатианской мистики. Благодать всей его жизни, начиная с того дня, когда ему дано было узреть Троицу, состояла не столько в созерцании и переживании некоей частной истины веры, сколько в том, что можно было бы назвать «видением мистического синтеза». Это способность проникать взглядом, вместе с творящей Троицей, все сотворенные вещи и открывать таинственный смысл всех присущих им отношений, «от исхождения вещей из Бога» до их «возращения к троичному истоку». Св. Фома определял дар мудрости как готовность судить обо всех вещах сообразно «их природному сродству с божественным». Такова была и благодать, дарованная Игнатию. Таков сущностный характер его тринитарной мистики. 

Игнатий устремляет взор на то, как все вещи с замечательной цикличностью возвращаются к Вечному Отцу. Он созерцает таинства Евхаристии в их связи с Троицей; прослеживает в различных истинах веры таинственное воздействие тринитарных истечений. Размышляя о бедности церквей Ордена, он взирает на бедность апостолов, этих посланников Христа и Святого Духа, и видит, что эта бедность в конечном счете восходит к божественным Лицам. Он замечает, что все доводы и все утешения усовершаются во внутренней жизни Троицы. В самых ничтожных деталях повседневной жизни его глаза различают Бога в трех Лицах. Его чаруют листья апельсинового дерева, потому что он узнает в них некий намек на Троицу. 19 февраля 1544 г. Игнатий записывает в дневнике: 

Сегодня, когда шел по городу с великой внутренней радостью, моему духу непрестанно представлялась Пресвятая Троица, когда видел то трех людей, то трех животных, то три вещи; и это чувство длилось долго. 

Это размышление вовсе не отталкивается от чувственного факта, чтобы подняться от тварного образа к нетварному прообразу. Как и во всех попытках Игнатия найти Бога в мире, здесь речь идет о нисхождении Бога к творениям, о том, чтобы увидеть их с точки зрения самого Бога. 

Так как мистика Игнатия тринитарна, Троица отражается в ней не только как неразличимое единство, но и сообразно собственному характеру каждого из Лиц. Троичная мистика – это всегда возращение к Богу, но, сообразно собственному характеру трех Лиц, это возвращение завершается в Отце. Над всякой молитвой Игнатия довлеет совершенно отчетливое осознание того места, которое принадлежит Вечному Сыну: Он – посредник, ведущий к Отцу. Он обнимает душу во Святом Духе, чтобы вместе с Собой привести ее к Отцу. Такова мистическая рольтесит [«Со Мной»] в Царстве. Таков смысл тройной беседы в Духовных упражнениях. Во всякой твари, и даже в Пресвятом Человечестве Иисуса, Игнатий видит лишь «средство, приводящее нас в итоге к той цели, ради которой мы были сотворены». Итак, беседа принадлежит к ряду тех «историй», которые в Духовных упражнениях несут на себе печать игнатианской мистики. Перед нами – история наших молитв, которые восходят к Отцу через посредничество святых заступников; но это также история даров благодати, которые нисходят от Отца и достигают нас, пройдя через то же посредничество. Этот взор, проникающий в мир благодати, этот живой ритм прилива и отлива, который устанавливается между душой и Богом, – все это и есть мистика Игнатия. 

Итак, Иисус по Своей сути есть вожатый и путь к Отцу. В мистике святого Игнатия, основанием которой служит фундаментальная структура положений веры, единственный путь, которым Иисус ведет нас к Отцу, есть путь Креста. Так как вечная воля Творца к тому, чтобы «привлекать к Себе Свое творение, облекая его в Свою славу и Свою любовь», действительно осуществилась в Страстях Воплощенного Слова, Основоположение повторяется в начале второй недели, где оно переносится в конкретную перспективу Искупления. Строгая игнатианская логика magis [«большего»], красной нитью проходящая сквозь Упражнения, начиная с первых слов Основоположения, необходимо приводит к Кресту. Ибо единственный путь, ведущий к Отцу, есть путь следования за распятым «Царем всего мира»; ибо из всех творений, которые «далее» ведут нас к конечной цели – к Вечному Отцу, – первым является Крест. 

Итак, в Духовных упражнениях Крест занимает центральное место не сам по себе. Ответ души не сводится к погружению в бездну пылкой любви, которая приносится, как жертва, Крестному пути. Крест поистине сопряжен с Троицей, за ним неизменно видится сияние Вечного Отца. Всякий раз, когда св. Игнатий выражает свою любовь к распятому Господу, она проникнута благоговением к Отцу, пославшему Сына на крестную смерть. «Какой Отец, и какой Сын!». Св. Игнатий не может взирать на Того, Кто принял страдание на Кресте, не ощущая в то же время внутреннего огня и мистического порыва, которым он тотчас возносится к вечной божественной Троице. И этот контраст потрясает его. 

Эта роль Распятого как вожатого, приводящего мир к Отцу, определяет логику игнатианской мистики, требующую беззаветно повиноваться Ему. Для того, кто осознал, что Отец есть цель, а Сын – путь, нести свой крест в подражание Ему становится настоятельной потребностью. Таково мистическое значение игнатианскоготесит. Вся энергия воли, устремленной к вечной цели – к Отцу, обращается на средство, ведущее к этой цели: на Сына – униженного и поруганного. Только этот тринитарный фон объясняет то фундаментальное и благодатное значение, которым обладает, в глазах Игнатия, «товарищество Христу»: оно есть небесное свидетельство продвижения по пути к Отцу. Страстная любовь Игнатия к Кресту есть, по сути, не что иное, как страстная любовь к Вечному Отцу, от Которого Сын принимает всю Свою красоту и все Свое могущество. 

^[1] Наше повествование начинается с того момента, когда во исполнение одного из пунктов обета, принесенного на Монмартре тремя годами ранее, девять первых товарищей Игнатия, ставшие «магистрами искусств» Парижского университета, отправляются в Иерусалим. Общества Иисуса еще не существует, есть только объединение этих немногочисленных молодых людей, решивших жить в бедности и посвятить себя служению ближнему. 

^[2] Игнатий, несомненно, все еще надеялся отслужить свою первую мессу во Святой Земле.