ГЛАВА 5   

ХРИСТИАНСКИЙ ДЗЕН (2) 

Некоторые Мастера допускали, что дзен можно отыскать не только в буддизме, но и в других религиях. Если это верно, то он должен существовать и в рамках христианства; в таком случае задача христианства – найти дзен, развить его и применить к нашим дням с помощью Востока. Но где же дзен в пределах христианской традиции? 

Признаюсь, терпеть не могу утверждений, что дзен обнаруживается в христианстве точно в той же форме, как и в буддизме. Это одно из упрощений, которым подвержены и христиане, и буддисты одинаково, но я не очень хочу потерять всех моих друзей. Однако могу спокойно сказать, что существует христианское самадхи, всегда занимавшее почетное место в духовности Запада и, я уверен, максимально приближающееся в этой части к дзену. Это то, что и названо мной  христианским дзеном. 

Я уже упоминал о практике самадхи, процветающей в знаменитых школах духовности, традиции которых коренились в богатой культурной почве средневековой Европы. Были школы систерциев, доминиканцев, кармелитов, францисканцев и другие. Затем, в викторианскую эпоху, существовали школы мистики в Рейнских землях, во Фландрии и даже во флегматичной старой Англии. Не говоря уж об известных ортодоксальных школах, которые дали нам «Добротолюбие» («Филокалия») и наставления о молитве сердцем. Все эти школы имели свои пути, ведущие к созерцательной тишине и миру – за пределами слов, образов, идей и желаний. Созерцательному опыту давались различные названия. Автор «Облака» поэтически описывает его, как «невидящее движение любви». Невидящее – поскольку не содержит никаких мыслей и образов, существует лишь в качестве «ничего»; это – не более чем легкое и простое внутреннее движение любви в безмолвии.  

Кроме того, тот же автор называет подобное переживание «обнаженным намерением желания». Упоминание желания указывает на элемент любви, тогда как нагота, или обнаженность, традиционно используется в христианской молитве, чтобы указывать на полное отделение от всего, даже от мыслей, образов и желаний. «Будь уверен, что (душа твоя) обнажена», – говорит английский автор ученику, многократно предупреждая, чтобы тот был «неприкрытым» в своем устремлении к Богу. Другие авторы говорят о «безмолвной мистике», указывая, что за всеми мыслями и речами там лежит область утонченной тишины. Кроме того, упоминают «духовный сон», поскольку это состояние имеет глубину и тишину, и силу, как прекрасный сон, который дает наслаждение. Св. Иоанн Креста (мой гуру) называет его «живым пламенем любви», имея в виду динамическую природу такого самадхи, которое становится ревущим пламенем, завладевает всем существом и приводит человека к тотальному забвению себя. Тот же автор пишет о нем, как о темной ночи – из-за духовной обнаженности и отсутствия мыслей, что характеризует состояние глубокого самадхи. Терминология эта проистекает из трудов значительно более раннего автора – Дионисия. 

«В серьезной практике мистического созерцания отбросьте прочь чувства и работу интеллекта, и все то, что чувства и интеллект могут воспринять, и все то, что есть и чего нет, и устремитесь вверх к непознаваемому, так высоко, насколько возможно, к объединению с Ним, который – над всеми вещами и над всем знанием. Постоянно и абсолютно изымая из себя все – до полной чистоты, отбрасывая все и освобождаясь от всего, ты будешь вознесен к лучу Божественной темноты, которая превосходит все бытие». 

Этот яркий луч божественной темноты пронзает всю апофатическую школу мистики, главным представителем которой является Св. Иоанн Креста. А вот сестра Тереза в меньшей степени делает упор на темноту. Для нее самадхи – это состояние пребывания в центре собственного внутреннего замка, в глубине своего бытия. Оно имеет отношение к внутренним, духовным чувствам – слышанию, касанию и обонянию, таким образом добавляя богатства пустоте внутренней тишины. 

Каждая школа имела собственный характерный метод, но одно было присуще им всем – придание особого значения любви или божественному милосердию. Здесь, конечно, происходит интуитивное восхождение к Священным писаниям, особенно к текстам, которые говорят: тот, кто любит, знает Бога, а тот, кто не любит, не знает Бога. Просветление – это плод любви, похожий на свечу, которая дает свет и способность видеть. «Предложи свечу пламени», – пишет автора «Облака», прося нас осветить наши сердца огромным пламенем, которое – любовь Бога. Любовь ведет людей вплоть до психического уровня, где пребывает самадхи (думаю, это – истинно и для человеческой любви), и где мудрости можно коснуться. Для созерцания любовь не столь важна, как для обретения прекрасной Мудрости, которую столь ценило средневековое христианство. «Если кто любит меня, он будет любим и Отцом моим, и будем ведомы Духом…». Дух мудрости дается тем, кто любит. 

Что касается техники, приводящей людей к самадхи, западная традиция значительно отличалась от дзена. Не было и речи о позе лотоса, лишь вскользь – о положении тела. Впрочем, кажется, отмечался интерес к дыханию, особенно в Восточной церкви и в традиции, которая процветала вокруг Горы Афон. Но большая часть этих методик была утеряна или забыта, и далее духовность Запад развивалась в основном путем умствований. 

Люди приводились к медитации через чтение Священных писаний и размышление об их содержании. Постепенно эта дискурсивная медитация переходила в нечто более простое (подобное дыханию или повторению слов), и, в конечном счете, в бессловесную и надконцептуальную тишину, которая и есть созерцание, или – если вы предпочитаете иное выражение – христианское самадхи. На эту ступень должны были перейти все, кто серьезно посвящал себя внутренней молитве. И это было обычным развитием медитации. 

Именно так меня учили медитации, когда я был послушником. Мне велели брать Библию, или несколько книг о Библии, и обдумывать их, и усваивать, и молиться. Для начала это было довольно хорошо, и я тоже рекомендовал бы начинать таким образом. Моя единственная претензия: в религиозных установлениях, как того, так и нашего времени, ничего не продвигалось дальше изучения Библии и молитв. Старая средневековая традиция проведения людей через различные этапы самадхи была в общем-то потеряна. Просто не принято было знакомить людей с надконцептуальными формами молитвы; впрочем, и «мистицизм» не был хорошим словом. Разумеется, если люди случайно выходили на самадхи или активно предпринимали что-то подобное на свое собственное усмотрение, как это делали многие, их ничто не останавливало, но квалифицированной и эффективной методологии в этом направлении существенно не доставало. 

Олдос Хаксли и другие упрекали иезуитов в причастности к упадку мистики в Европе девятнадцатого столетия, обвиняли сыновей Игнатия в обучении такому типу молитвы, который был скорее математикой, чем созерцанием. Но, возможно, это не вполне справедливо. Дело здесь в другом. Прежде всего, уместной считалась предусмотрительность в сокрытии мистики – ввиду волны мистики ложной, которая произвела опустошение в религиозной жизни более раннего периода. Затем сказывался дух времени (мои немецкие друзья, если я слышу их правильно, называют его Zeitgeist), когда серьезный удар был нанесен монастырям – как и сегодня общество не препятствует их разрушению. Последнее столетие отмечалось духом наукообразности, рационализма, догматизма, который ценил понятия, образы, математику, идеи, однако был поставлен в тупик безмолвной темнотой мистической мудрости. Все это способствовало нарушению мистической традиции. Добавьте к этому общий упадок сил Запад в течение последнего десятилетия, и вы поймете, почему так много религиозных орденов утратили свою мистику, и с нею – свое прозрение. 

Таково положение дел, при котором дзен и другие формы восточной мистики появляются на горизонте. Я уверен, они имеют, что сказать нам. Я уверен, они могут помочь угасающим религиозным орденам разрешить некоторые свои проблемы и произвести преобразования. Они могут помочь и мирянам-христианам достичь самадхи. Встретившись с подобным феноменом и желая почерпнуть учения из сокровищницы Востока, человек с Запада может занять одну из двух позиций. 

Первая: он может выбросить за борт свои собственные традиции, чтобы принять все восточные. Пренебрегая гигантами собственного прошлого, он может сесть у ног роши и пытаться достичь сатори, который передается из рук в руки через многие поколения со времени Бодхидхармы, и даже со времен Будды. Таким образом, он вошел бы в поток восточного буддизма, и если он – христианин, то сумел бы ввести свой сатори в рамки христианства. Кое-кто из людей Запада пошел по этому пути. 

Сам я, однако, никогда не мог так делать. Возможно, Юнг и Элиот дали мне слишком глубоко прочувствовать мощность традиции и силу тех архетипов, которые прочно укоренились во мне. Юнг с восторгом отзывался о дзене и йоге, но при этом утверждал, что в своей восточной форме они не подходят западному человеку, который имеет другие традиции и архетипы. Широко известно его высказывание, что Запад имеет собственную йогу, возведенную на фундаменте христианства. Здесь, думаю, он имел харизматическую вспышку прорицания, которое скоро будет исполнено. Наряду с Юнгом, Элиот говорит нам, что прошлое есть настоящее, оно живет в нас, являясь частью нас, подталкивая нас. А если это так, то возможно ли отбросить прочь свое прошлое и заменить другим? Возможно ли выкинуть западные архетипы и заменить их восточными? Для меня – нет. И несмотря на двадцать лет жизни на Востоке, несмотря на мою очень глубокую любовь к Японии, я все еще чувствую себя неисправимо западным и даже, увы, неисправимо ирландцем. Очевидно, не стоит и говорить, что моя собственная традиция преобладает – и это не моя уверенность, а констатация факта. 

По этой причине мне всегда казалось, что психологически реалистичный путь – пребывать в русле собственной традиции и лишь брать наиболее подходящее и ценное из другой. В частности, таким образом работают ведущие религиозные ордена – доминиканцы, францисканцы, иезуиты и т.д. – пересматривая свои мистические традиции, они обнаруживали утраты и обогащали их духовно тем, что предлагал Восток. Правда, это приводило отчасти к отказу от апостольских радостей – преподавания математики, участия в демонстрациях и походов на базары. Но подобная жертва, несомненно, имеет смысл. 

О переливании крови – изучении всего, что возможно, и интеграции с учетом нашего прошлого – я уже рассказал кое-что в предыдущей главе. Теперь позвольте добавить еще несколько слов. Как дзен может подкорректировать и сделать более важной традицию созерцательности в христианстве, которая находилась в упадке более тысячелетия и теперь крайне нуждается в восстановлении? Прежде всего, думаю, учения подобные дзену могут помочь нам подправить и демифологизировать многое в теологии, которая опирается на христианскую мистику. Позвольте объяснить, что я имею в виду. 

Традиция иудео-христианства, как хорошо известно, – чрезвычайно теоцентрична. Все зависит от Бога. Такое положение проистекает в основном из Библии, где все приписывается управлению Яхве. Если дождь падает, это – работа Яхве. Если кто-то сбивается с пути, Яхве укрепляет его сердце. Если человек умирает, это Яхве поражает его. И так далее. Это особенно подчеркивается при отношении Бога к человеку: Авраам, Моисей и Павел ничего не достигали своими собственными средствами, своим собственным аскетизмом, своей собственной молитвой. Все было даром Яхве. И такой подход был перенесен в мистическую традицию христианства, где все было работой Бога, и деятельность человека не заслуживала особого внимания. 

То, что я назвал «христианским самадхи» имеет отношение к внушению свыше в процессе созерцания, поскольку является чистым даром одного лишь Бога, наполняющего душу. 

Теперь об этом можно говорить открыто. В конце концов, сие – истина, и евреи были правы, передавая все Богу. Но здесь таится ущербность – люди становятся ленивыми в развитии способностей, необходимых для мистики. Еще один пункт, довольно неприемлемый для современного человека, максимально антропоцентричного и имеющего трудности с терминологией, – непрерывные (и, на его взгляд, бесполезные) разговоры о Боге. Он демифологизировал действие Бога в сфере природы, обнаружив множество следственно-причинных связей, и ему трудно воспринимать мистическую теорию христианства, которая постоянно уповает на прямое воздействие Бога и строго теоцентрична. 

По сравнению с этим, дзен предельно отцентрирован на человеке и экзистенциален. Вам просто говорят, чтобы вы сидели и добивались успеха в вашей работе. Инструкции относятся к вашему позвоночнику и вашим глазам, и вашему животу; дается практический путь к самадхи, в нем не слишком много теории. Вам предлагают верить лишь в то, что вы обладаете природой Будды и что просветление возможно. 

Здесь есть нечто и для христианства. Терминологические сложности в дискуссиях о достигнутом деятельностью и внушенном в процессе созерцания, об обычной и высшей молитве, о «gratia gratisdata» и «gratia gratum faciens » – все затруднения можно тихо и удобно разрешить. В них нет особой необходимости, поскольку сам опыт – очень прост. По-моему, мы могли бы обойтись даже без слов, заменив размышления «христианским самадхи». Эта практика должна бы иметь хороший эффект наряду с другими духовными традициями, которые используют слово. К тому же, «созерцание» (contemplation) – латинское слово, калька с греческого theoria. Но должны ли христиане навсегда прикипеть к эллинистическому словарю? 

Использование общедоступного языка и методики сделает возможным для многих людей приобщиться к христианскому самадхи. Это будет огромным благом для христианства – особенно для католического христианства, люди которого теряют преданность, теряют интерес к четкам, крестовому пути, послушничеству – всему, что повсеместно поддерживало веру в прошлом. Я не говорю, что нужно отказаться от подобных практик, но они могут быть заменены простым созерцанием, доступным каждому, было бы желание. Прежняя христианская созерцательность годилась для элиты – францисканцев, иезуитов, доминиканцев… Но бедный мирянин, обыватель, оставался в стороне. А в этом нет необходимости. Созерцательность, также как литургия нынче, может стать доступной каждому. Вредная стена, которая отделяла общенародное христианство от монашеского, может быть сломана, чтобы все ищущие имели возможность обрести внутреннее зрение, достичь самадхи. 

Нет, я не хочу сказать, что роль бессребреников-францисканцев, мудрых доминиканцев, изощренных иезуитов и т.д. пришла к счастливому концу. Нет, им, с их наработками в созерцательности, следует быть руководителями для остальных. Таким образом, они оказали бы большую услугу обществу и миру. Но если они не станут способствовать делу, которое может сделать мир лучше, они просто перестанут существовать. У них, не приносящих пользу обществу, не будет повода к существованию. Другие займут их место.