ГЛАВА 3
МОНИЗМ И
ДУАЛИЗМ
Из вышесказанного
ясно, что если христианство и буддизм скрещивают духовные
мечи, то это – противопоставление монизма
и дуализма. Как говорил мне старый роши, Бог должен
исчезнуть, и только Джонстон должен остаться. То же
соответствовало и точке зрения моего друга, который считал,
что никто не может ничего сказать о Боге и Пустотности.
Роши тоже имел это в виду, когда говорил о
просветлении Христа, сопровождаемом словами «Я
есмь». И д-р
Судзуки отмечал это, говоря «Но здесь нет ничего другого».
Итак, основной проблемой остается: «Есть многое или –
только
одно?»
Конфликт
монизма и дуализма,
конечно, создавал разногласия на Западе в течение многих
столетий. И христиане давно предупреждены об опасностях
проникновения в религию пантеизма и нигилизма, а также
обо всех ужасных воззрениях, которых придерживались люди,
подобные Экхарту, в четырнадцатом веке. Но теперь, когда
чистый и свежий бриз диалога и терпимости овевает мир, мы
можем начать задавать некоторые вопросы. Мы можем
спросить: а что же хорошего в этом «монизме»? Что можем
мы почерпнуть из него? Что он действительно означает? И
действительно ли он – неприятель христианства?
И какую весть он несет Западу?
Позвольте мне
немедленно дать собственный ответ на этот вопрос. Я уверен,
что христианскому Западу нужна крепость этого так
называемого монизма. Современный человек ищет его, и более
того, может понять его чувством христианина. Этого же,
думаю, придерживался и великий
Томас Мертон. Я имел счастье встречаться с семьей
знаменитого трапписта в Гефсимании (к сожалению, наши
встречи были кратки, так как он был отозван оттуда), и
впоследствии мы обменивались письмами. Спустя некоторое
время мы снова встретились в Японии, а позже я был потрясен,
услышав о его внезапной кончине в Бангкоке: неисправный
вентилятор, удар током… Я держал Мертона в курсе наших
скромных опытов дзена, а следил за ними он с острым
интересом. Из-за возможных юридических осложнений, я
несколько перефразировал письмо вместо того, чтобы
цитировать его. Но, насколько возможно, оно точно
соответствует сказанному Мертоном.
Дорогой
Отец Джонстон,
Большое
спасибо за ваше любезное письмо. Мне было очень интересно
услышать о сессине. Я сам полагал, что поза лотоса
совсем не важна. Но возможно, отец Лассаль и сам хотел
выглядеть похожим на сведущего человека в глазах японцев, и
по этой причине поза может быть уместна. Проблема
сатори более деликатна.
А
поскольку я нахожусь слишком далеко от вас и не знаю точно,
что происходит в Японии, то лишь попытаюсь высказать мнение,
которое могло бы иметь некоторое значение.
Возможно,
люди дзена имеют свое собственное представление о нашей вере
в Бога. Возможно, думают, что она обязательно подразумевает
дуализм и взаимосвязь «Я-Ты», что-то вроде отношения между
субъектом и объектом. И, конечно, это сделало бы
сатори недостижимым. Я удивлюсь, если они знают о
Экхарте, который сказал, что это возможно – быть таким нищим, что не
иметь даже Бога. И Экхарт здесь не дискутирует о
христианском атеизме и смерти Бога. Он просто рассуждает об
опыте, который обнаруживается ясно во всех формах
апофатического мистицизма. Кроме того, люди дзена могут
думать о христианском мистицизме, отталкиваясь от выражений
«невеста» и «жених». Что тоже очень далеко уводит нас от
сатори.
Но
давайте посмотрим на вещь с другой позиции. Возможно,
кто-нибудь симпатизирует отцу Лассалю, который хочет, будучи
христианином, достичь окончательного сатори в
ситуации, которая делает это психологически невозможным.
Поскольку, чтобы добраться до истины сатори, нужно не
иметь планов, связанных с достижением сатори
христианином, нужно полностью отрешиться от каких бы то ни
было планов. Возможно, люди дзена интуитивно подозревают,
что христиане, практикующие дзен, находятся именно в такой
психологической позиции.
Сам
же я верю, что христианин может получить сатори столь
же легко, как и буддист. Это – просто состояние, выходящее
за все формы, образы, понятия, категории и т.п. Другое дело,
что трудным это может сделать ныне практикуемый тип
христианства. Вероятно, наилучшим сейчас будет использовать
дзен для целей внутренней чистоты и освобождения от
системного и концептуального думания, не беспокоясь о том,
получим ли мы сатори. Но все же, если отец Лассаль
чувствует, что это – его путь, я всецело за
него. Пожалуйста, расскажите мне побольше обо всем этом.
Есть ли немецкие книги Думоулина и Лассаля, переведенные на
английский? Я пытаюсь просматривать их, но мой немецкий не
слишком хорош.
С наилучшими пожеланиями,
Ваш во Христе
Томас Мертон.
По
правде сказать, я не присоединяюсь ко всему, что Мертон
пишет в этом письме. Вероятно, поза с перекрестием ног более
важна, чем он полагает – хотя и не принципиальна. Кроме
того, я не думаю, что кто-либо из нас, людей с запада, очень
уж хотел бы быть добившимся реальных результатов в глазах
японцев. И еще я думаю, что мы всегда знали достаточно
хорошо: человек, стремящийся к сатори и при этом
обремененный чем-либо, никогда не достигнет его. Собственно,
эти незначительные замечания не умаляют глубины мыслей
великого человека. Он четко и ясно указывает, что дзен
выходит за рамки всех категорий и дуальности, и что
христианство может делать то же. На определенных ступенях
апофатического опыта (как дают понять мистики Рейнских
земель) субъектно-объектное отношение исчезает. И это
никакой не христианский атеизм или отрицание Бога, но просто
другой путь осознания Бога. Об этом стоило поговорить, и я
был очень благодарен весьма занятому Мертону за то, что он
нашел время сесть за пишущую машинку и отстукать это письмо
ко мне. Позвольте же мне теперь попытаться дополнить его
идеи моими собственными.
На
протяжении нескольких минувших столетий популярное
христианство говорило о Боге дуалистически и даже
антропоморфно. Я пишу: «популярное христианство», поскольку
мистики, подобные Экхарту, анонимный автор «Облака», Св.
Иоанн Креста и остальные никогда не были виновны в этом
чрезмерном упрощении. Но популяризаторы христианства,
проповедуя с кафедры, обычно говорили о Боге, как о
находящемся где-то снаружи, – что Робинсон пригвоздил к
позорному столбу в «Честности по отношению к Богу».
Возможно, в какой-то степени это оказалось следствием
интерпретации Библии, которое было слишком
фундаменталистским, с буквальным восприятием Бога, который
гулял в саду с Адамом, который сердился на своих людей, и к
которому обращались «Отец». Популярное христианство имело
прочную, пусть и бессознательную, тенденцию к тому, чтобы
поместить Бога в какое-то определенное место, и эта
тенденция все еще сильна. Сколько христиан, даже наиболее
продвинутых во внутренние пространства, хотели поместить
Бога или выше облаков, или (если такое неприемлемо для
современного человека) в глубинах сердца или в центре бытия.
Но во всех таких случаях, Бог есть
где-нибудь.
Ну,
теперь-то ясно, что ортодоксальный монах дзена отвергнет
существование такого Бога, скажет, что тот не имеет никакого
сходства с Богом его медитации, и вообще любой диалог с
трансцендентным бытием исключен. И более того, он скажет,
что подобное мнение уничтожило бы дзен. Совершенно
естественным для него стало полное принятие не-дуальности.
Он – последовательный противник всяких субъектно-объектных
отношений в этой сфере; он – против такой деятельности
анализирующего интеллекта. Как мог бы он принять идею того,
что Бог есть там, а я есть
здесь?
И
конечно, немало верного в том, что отмечает Мертон.
Христиане должны восстановить старую-старую философскую
истину, о которой многажды твердили мистики, и которую
хорошо разработал сам Акуинас: Бог не находится в
каком-то определенном месте. Он – не там в значении,
соответствующем
«я здесь». Конечно, это верно, что мы можем воображать Его
находящимся где-то – удобства ради, подобно
тому, как мы можем написать красками изображения Бога-Отца.
Но мы должны всегда помнить о неадекватности такого подхода,
и иметь в виду то, что Бог – вне места. Он просто есть.
Разместить Бога где бы то ни было – значит ограничить и
заключить в пределы того, кто является неограниченным по
определению. Если вы говорите что Бог – там, вы
подразумеваете, что он – не здесь. Что
абсурдно. И, возможно, много людей видели нелепость этого и
поэтому отвергали Бога вообще. Таким образом, «Бог умер» –
это волна,
которая разрушает Западный мир.
Возвращаясь
к писаниям христианских мистиков, мы находим там мужчин и
женщин, чьи медитации (или созерцание) были весьма
родственными тем, которым обучали Мастера дзена, –
с обретением
опыта, который стоит за субъектом и объектом. Особенно
впечатлило меня в этом смысле «Облако». Английский автор в
одном из своих маленьких трактатов, названных «Послание к
Тайному Совету» (который я рекомендую каждому,
заинтересованному в Дзене), писал, что нет никого
неотступнее, чем Мастер в его действиях, направленных на
избавление ученика от субъектно-объектных отношений. Он
говорит: «Бог есть ваша сущность, (не «Бог есть в вас или в
вашей сущности», etc.) однако ваша сущность –
не сущность
Бога». Просто быть! Потеряйте ощущение вашего
собственного бытия для ощущения бытия Бога! Этот
английский автор твердо пребывает в великой традиции
«теологии отрицания», основанной Дионисием, развиваемой
Рейнскими мистиками и достигшей кульминации в
наставлениях Св. Иоанна Креста. Мертон тоже принадлежит
этой традиции, вот почему он столь симпатизирует
дзену.
Могло
бы быть доказано, что эти уводящие прочь субъектно-объектные
отношения не основываются на Библии, которая вполне
дуалистична. Подобное воззрение иногда поддерживается даже
такими знаменитыми теологами как Карл Барт – явный противник
традиции Дионисия. Они рассматривают целый апофатический
поток, достигающий высшей точки в учении Св. Иоанна Креста,
как загрязнение монистикой прекрасной духовности,
проистекающей из Библии. Но я вовсе не придерживаюсь таких
убеждений. Если отвлечься того, что Библия не является
целиком христианской, что она создана в рамках еврейской
культуры, и если читать Библию внимательно, то можно найти
там и зародыши семян теологии отрицания. Не то, чтобы этот
мистический материал был представлен в терминах
без-вещности, пустности и пустоты, поскольку евреи просто не
говорили на эту тему. Но у них было свое собственное
представление о том, что Бог – непостижим, что он не
находится в определенном месте, и так далее. Они говорили о
запрете делать образа, утверждая, что Бог не
приветствует подобных вещей, поскольку нет человека,
когда-либо видевшего его. Кроме того, история гласит, (и
этот рассказ действительно трогает меня), что когда
победоносный Помпей, переполняемый любопытством, шагнул в
Святая Святых, чтобы увидеть, что там сокрыто, он ничего не
обнаружил (как установлено в конце концов буддизмом!). Таким
был еврейский путь, провозглашающий высшую непостижимость
Бога. Кроме того, семена апофатической мистики разбросаны в
трудах и Деутеро-Исайаса (или так лишь кажется
мне).
Я
полагаю, что обсуждаемая тема имеет большое значение для
диалога с дзеном и для тех христиан, которые хотели бы
практиковать его, оставаясь верными Богу. И вовсе не
обязательно быть атеистом, чтобы сказать: «Бог исчезнет и
только Джонстон останется». Это означает, что христиане
могут практиковать медитацию подобную дзену, будучи искренне
преданными Богу, но не делая его объектом размышлений. Бог –
не есть, строго говоря, объект. Он – основа бытия. Если
этого не понять, дзен будет назван атеистическим, и его
проникновение в христианство будет воспринято резко
негативно или подозрительно.
Но не
следовало бы отвергать и дуалистический аспект реальности,
всегда остающийся для христианина. И здесь мы приходим к
знаменитой проблеме «один и много», которая занимала великие
умы Запада от Парменида и Аристотеля до Акуинаса. Есть одно,
и все-таки есть много. Это столь деликатная и трудная тема,
что я не осмеливаюсь здесь пускаться в рассуждения, даже
если бы у меня была способность делать это. Достаточным
только отметить, что Аристотелевская традиция (которая, я
уверен, еще что-то говорит людям), придерживается обеих
ветвей – единственности и множественности. И все же я –
не философ, я
всегда думал об этом с позиции здравого смысла,
подтвержденной опытом. Повседневная жизнь говорит, что есть
много вещей; опыт, подобный получаемому в дзене, говорит,
что есть одна вещь. Почему не прислушаться к обеим? Должны
ли мы отвергнуть одну область опыта?
Точка
зрения, которую я хочу предложить здесь: в христианской
молитве должно найтись место для обеих граней
действительности. Как и в дзене, она может быть безмолвной,
лишенной образов, без субъектно-объектного отношения, вне
диалога. В таком типе медитации все есть одно, Бог есть все
во всем, «Я» потеряно. Такова – молитва мистиков. Но
возможен и диалог между творением и Создателем, творением,
которое восходит при Его поддержке, подобно Моисею, чтобы
впоследствии выступать в роли заступника за людей и за мир.
Обычно христианская молитва, переходящая в медитацию, –
смесь обоих
типов, когда есть моменты вне-образной тишины и моменты
диалога с Отцом. Следовательно, обращаясь к практике, я
должен предлагать христианам, которые интересуются и дзеном,
использовать оба метода медитации. И пока они здесь, дать им
следовать дорогой Духа – в соответствии со своими глубокими
духовными инстинктами. И настанет время, когда они захотят
быть совершенно безмолвными, при отсутствии
субъектно-объектного отношения и во внутренней гармонии. И
тогда они должны последовать этой склонности. У многих
христиан, обучавшихся в рамках дуализма «Я-Ты», появлялись
угрызения совести от занятий медитацией (я обнаружил такие
тенденции у своих друзей-христиан, начавших заниматься
дзеном), словно отказ от дуализма означал отказ от Бога. Но
они должны отбросить подобные угрызения. Позвольте им
входить в сферы апофатического опыта, наполненные красотой и
необъятностью, и добродетелью Бога. Даже если это есть Бог в
темноте. С другой стороны, если слова диалога поднимаются в
сердце, если, например, они хотят повторять всем известную
«Иисусову молитву» или взывать к Богу; если они хотят
восхвалять и восславлять Бога или молить его о чем-то –
позвольте им
делать это. Позвольте им быть свободными. Дайте следовать за
Духом.
Здесь
же я еще раз подчеркиваю, что христианская молитва достигает
совершенства, когда от «моего диалога с Богом» мы переходим
к «христианскому диалогу с Отцом во мне». То есть, настоящая
христианская молитва – не «моя» молитва, но –
Христа. Это –
голос Христа в
пределах моей души, взывающей: «Авва, Отче!». Как прекрасно
это делал Св. Павел! В такой молитве у нас нет самости
(муга или санскритская анатта), с этих пор
больше не я живу, но Христос живет во мне.
Здесь
я хотел бы сослаться на высказывание Св. Григория из Ниссы,
кого называют «отцом христианского мистицизма» (хотя я
полагаю, что не он, а Христос – отец христианского
мистицизма), где он говорит о движении сквозь безмолвие,
наподобие дзеновского, с достижением высшей точки в
воззвании: «Авва, Отче!».
«Затем
я покидаю землю и миную срединные области воздуха; я
достигаю прекрасного эфира, звезд и созерцаю их. Но даже там
я пребываю недолго, и, проходя за них, становлюсь
странником, который путешествует и изменяется, и осознает
постоянство Природы, неподвижную Мощь, существующие по своим
собственным законам, определяющим и сохраняющим все сущее,
зависящее от несказанной Святой Мудрости. Так что мой ум
должен стать отделенным от всего субъективного, подлежащего
изменению, и спокойно пребывать в неподвижном отдохновении,
с тем, чтобы, предаться родственному Ему, вечно неизменному;
и лишь затем можно воззвать к Нему таким родным именем:
«Отче!»».
Здесь
слово «Отче» не является простым обращением; это то, что
восстает из глубин бытия, когда, отрешенный от всего,
пребываешь спокойно в неподвижном духовном отдохновении.
Такой опыт может казаться удаленным в тысячи миль от дзена,
но есть здесь и тождество – не только в безмолвии,
глубоком отдохновении, отрешении и слиянии с целым, но также
и в состоянии не-самости, когда слово «Отче» восстает в
сердце. Читая Св. Григория и глубоких мистиков, видим, что
этот крик души не исходит из эмпирической личности (которая
утрачена). Это – воззвание Христа к его
Отцу, Сына, предлагающего себя Отцу в любви Святой Троицы,
Сына, о котором Св. Павел говорит: «Теперь не я живу; но
Христос живет во мне». Так что христианская молитва
заканчивается в контексте Святой Троицы. И это завершение
сопровождается тревожащим парадоксом: имеет место быть
диалог с сущностью, которая тотально одна.
Но
будет ли чрезмерным упрощением говорить, что Восток считает
основополагающим единение, а Запад – разнообразие? И что они
необходимы друг другу? Или лучше сказать, что мистический
Восток открывает нам путь, где все – одно, тогда как научный
Запад прекрасно улавливает суть разнообразия и
множественности? И они нужны друг другу. Возможно, мы должны
уйти от необдуманных обобщений. Пока же я предпочитаю
думать, что наш путь лежит в диалоге с
дзеном.

|