ІІ.  

Письмо Чаадаева подсказывает нам не только эти соображения. Но чтобы читатель мог сам оценить то, что нам остается сказать, мы просим его разрешить сделать небольшое отступление и начать с воспроизведения письма г-на графа Димитрия Толстого о госпоже Свечиной, которое было опубликовано на русском языке в московской газете и которое было представлено в переводе в «Ami de la Religion» от 26 апреля 1860 г. 

Недавно, говорит граф Толстой в газете «Notre Temps», в Париже вышла работа, озаглавленная «Госпожа Свечина, ее жизнь и деяния», первый том которой содержит ее биографию, составленную г-ном Фаллу. 

Вопреки всем правилам я начну с тех выводов, которые она содержит. Странное дело! Русский может играть любую роль в первом попавшемся краю, но не в России. Прочитав жизнь госпожи Свечиной, я нисколько не удивлюсь, если мне скажут, что Петр Иванович стал первым мандарином в Пекине, а Иван Петрович избран папой Римским. Однажды в моем присутствии молодая шалунья уверяла старика, что граф X. провозглашен королем Неаполитанским, на что тот ответил. «Я счастлив, я его знаю, это очаровательный человек». Этот ответ я объяснил возрастной слабостью; сегодня я признаю в нем глубокую прозорливость. Знаете ли Вы, кем была в Париже госпожа Свечина? Ни более, ни менее как главой ультрамонтанистской партии во Франции. Она сформировала Лакордера, Монталамбера, Фаллу и многих других. Папство обязано ей тем, что она помешала Монталамберу последовать за Ламеннэ в 1833 г, а Лакордер обязан ей примирением с епископом Парижским. Невозможно играть такую роль, не будучи наделенной необычными качествами. И такую женщину потеряло русское общество! Действительно! Мы так богаты таким типом людей! Вместо того, чтобы быть полезной нашей Церкви и нашему обществу, эта умная, эрудированная и уважаемая русская превратилась в дублершу папского нунция в Париже! Теперь Вы понимаете, почему чтение госпожи Свечиной произвело на меня столь тягостное впечатление, Читая воспоминания варнавита Шувалова, я жалел его, как можно жалеть слабого человека, обманутого иезуитами; читая биографию госпожи Свечиной, я плакал о нас, я был безутешен потому, что мы потеряли такую женщину. Разумеется, это зависело от среды, в которой она оказалась, и от ее образования. Дочь Соймонова, секретаря императрицы Екатерины, госпожа Свечина была воспитана, как и все русское дворянство этой эпохи, по французскому методу и не получила никакого религиозного образования. Когда ее разум и сердце проснулись, она жадно искала в религии истину и мир. В то время мои друзья-иезуиты хозяйничали в петербургском бомонде; г-жа Свечина познакомилась с графом Жозефом де Местром и в 1815 г. приняла латинство. Как Вы видите, все, что произошло, вполне естественно; но то, что явилось результатом происшедшего, приводит в отчаяние. С 1817 г, по 1857 г, когда она умерла, госпожа Свечина почти постоянно жила в Париже, ее салон был открыт всем французским знаменитостям, в особенности легитимистам, а в ее часовне был алтарь, на котором некоторые русские жертвовали верой своих отцов, чтобы стать римо-католиками. Всякий фанатизм и в особенности религиозный фанатизм весьма понятен, каким бы опасным он ни был: отнимите у человека разум, оставьте его наедине с его страстью, которая не дает ни оглянуться, ни остановиться, и вот вам фанатик. Таковы эти несчастные русские, которые стали монахами и приняли латинство. Госпожа Свечина таковой не была, вовсе не отделяясь от общества, она искала в нем и всегда сохраняла большое влияние. Ее деятельность была не аскетической, а политико-религиозной. Узкий ультра-монтанизм не подошел бы к парижскому обществу: она смягчала его инквизиторскую нетерпимость, оно заставляло его участвовать в новейших достижениях науки, как и в приобщении к искусству; одним словом, оно придавало ему самую привлекательную и самую подходящую современным вкусам внешность, но все ее усилия были направлены к единой це ли — к пропаганде, но не к едкой и отталкивающей пропаганде, которой отличаются латинские монахи, а к рафинированной, ненавязчивой, увлекательной пропаганде, на которую только способна умная женщина, все действия которой были устремлены к этой цели. Какое странное призвание для русской женщины! Нам кажется, что именно это может оскорбить русское чувство. Как всякое спонтанное и страстное увлечение, фанатизм несет с собой свое оправдание; но политическая деятельность, развивающаяся либо в Церкви, либо в другом месте, принадлежит к суждению холодного разума. На сей раз мой разум безжалостен, он не может простить госпоже Свечиной, что из русской она превратилась во француженку, как она сама это признает (в той мере, в какой, конечно, ультрамонтанизм может выносить какую-либо национальность), и взяла на себя миссию римского агента в Париже. Он не прощает ей того, что она добровольно лишила Россию своих качеств, своих привязанностей и своих добродетелей. Чем выше я ценю ее как женщину, тем больше я осуждаю ее как русскую; мое естественное чувство здесь в полной дисгармонии с моей национальностью. Франция могла бы обойтись без еще одного великого ума; мы же не можем потерять ни одного. Иезуитство, как Вам известно, умеет извлекать пользу из жизни и смерти. Жизнь госпожи Свечиной была полностью ему посвящена; теперь оно пользуется ее смертью, чтобы поднять свой престиж в глазах публики, чтобы показать, какими выдающимися членами оно располагает, насколько они уважаемы и, следовательно, как выгодно к нему присоединяться. Словно эта иезуитская загробная пропаганда говорит русским – входите, пожалуйста. 

Это омерзительно, но это ловко. Заметьте, кроме того, что в книге собственных сочинений госпожи Свечиной нет совершенно ничего достойного внимания; это несколько расплывчатых мыслей в духе Ларошфуко, несколько неоконченных глав, несколько маленьких рассуждений о старости, о религиозности. Безусловно здесь чувствуется выдающаяся женщина, которая за свои долгие семьдесят лет отметила все, что ей пришло в голову, но не более того. И г-н Фаллу превратил ее в писателя. Я повторяю: это весьма изобретательно. Если бы подобная женщина жила среди нас, если бы она сделала для православия то, что госпожа Свечина сделала для Рима, остались бы какие-либо следы от нее? Нет, мы не люди традиций; у нас традиции исчезают так же, как все наши семейные впечатления вместе с домами наших отцов и дедов; мы живем в настоящем и будущем, но без прошлого, словно на русской земле ничего нс существовало до нас. История Запада содержится не только в летописях, но и в памятниках. У нас эта зримая история состоит лишь из деревенских руин. Как и у быстро сгнивающих памятников, воспоминание о людях, которые более всех достойны памяти, у нас стирается в одно мгновение. Нет, тщеславные люди должны решительно обращаться к ультра-монтанистам, чтобы найти таких, как Фаллу после своей смерти; нас же можно сравнить лишь с христианами первых столетий, на могилах которых водружали простой деревянный крест без надписи. 

Граф Дмитрий Толстой 

Я надеюсь, читатель не будет жаловаться на то, что письмо графа Толстого слишком длинное; оно любопытно во многих отношениях и, конечно, весьма умно написано. Но для чего нужен разум, если мы стоим на ложном основании? Кроме того, само это письмо является еще одним аргументом в пользу сказанного нами в начале. Госпожа Свечина находит в России много читателей, которые судили о ней и ценили ее совершенно иначе, чем граф Толстой. Но письма, выражавшие их мнения, так и не увидели свет. Это было бы невозможно в России. Гласность существовала только для графа Толстого и тех, кто подобно ему, предстали защитниками официальной Церкви. 

Замечу между прочим, что в более мягкой форме и без попытки обратиться к причинам граф Толстой подтверждает некоторые самые поразительные утверждения Чаадаева. Он жалуется на недостаток людей; лучше было бы изучить, почему Россия отталкивает тех, кем она располагает. Продолжение нашего повествования объяснит эту мысль. 

Основной ошибкой графа Толстого было то, что он считал госпожу Свечину чуждой России. Мы всеми силами протестуем против такого представления. Когда захотят серьезно написать историю движения идей в России в девятнадцатом веке, придется признаться, что в царствование императора Александра I значительное число выдающихся мыслителей обратилось в сторону Католической Церкви. Сколько бы мы ни закрывали глаза на эту очевидность, все равно придется признать, что Россия в сфере идей кое-что заимствует у западных наций. Я очень согласен, что Лютер и Кальвин, Вольтер и Руссо, Гегель, Штраус и Фейербах, Ледрю-Роллен и Прудон нашли и России больше учеников, чем Святейший Отец наш. Речь идет здесь не о том, чтобы знать, в какую сторону движется толпа, но в том, чтобы констатировать, что католические идеи, которые, несмотря ни на что, все еще играют большую роль в Европе, все же оказывают некоторое влияние в России. Среди тех. кого можно считать подлинными современниками госпожи Свечиной, я с первого взгляда нахожу трех, которые разделили ее убеждения: Лунин, Козлов ский , Чаадаев. Никто не скажет о них, что это были незначительные личности, и сегодня Россия была бы рада найти в самой себе несколько человек такой значимости. Однако все трое, каждый в разной мере, приняли католические идеи, все трое обладали сильными католическими убеждениями. Я знаю, что Чаадаев никогда не принадлежал к Католической Церкви: он скончался в лоне Русской Церкви и в последние годы жизни часто приобщался к таинствам этой Церкви. Но, как мы только что слышали, есть ли сомнения в направлении его идей? 

Козловский был католик; он прекратил общение с Русской Церковью, чтобы вступить в общение с Римской Церковью. Его поведение не всегда соответствовало его вере: будучи светским человеком, человеком удовольствий, он не заставлял себя исполнить обязанности христианской жизни и его, конечно, не будут упрекать в фанатизме, но его убеждения были совершенно твердыми, и достаточно несколько продолжительно побеседовать с ним, чтобы вспомнить о направлении и характере его идей Что же касается тех кто не смог самостоятельно оценить очарование искрящейся остроумием беседы с ним, его ума, веселости и здравого смысла, то они могут составить себе представление по маленькой книжке, опубликованной в Германии; здесь удалось объединить примерно все, что можно было собрать об этой примечательной личности. Католик и либерал, князь Косовский должен был живо интересоваться положением католиков в Ирландии. В 1825 г., за четыре года до того, как парламент голосовалпо акту об эмансипации, он опубликовал письмо из Германии монсеньеру епископу Честерскому, которое было подписано «Протестант». Этобыло опровержение выступления д-ра Блумфильда на эту тему, которое было сделано на заседании Палаты Лордов17 мая. Необходимо воспроизвести этотответ полностью, чтобы оценить, какую силу, рассудительность, язвительный пыл и ясность ума вложил Козловский в этот ответ. 

Несколько лет спустя он опубликовал также анонимно три письма герцогу Брольи о венсенских узниках. Эти узники были министрами короля Карла X. Начал он так: 

Будучи чужим для Франции и Англии, я призываю Бога в свидетели, что никакая личная привязанность, никакие политические соображения, никакой дух фракции не связывают меня с венсенскими узниками: среди четырех есть лишь один, которого я видел прежде. Я был в Лондоне, когда герцог Полиньяк был вызван в министерство, а я принадлежу к небольшому числу тех, кто, несмотря на похвалы газеты «Times», в то время упрекавшей французский народ в слепом предубеждении, отчетливо предвидели те несчастья, которые его (Полиньяка) непопулярность должна необходимо навлечь на короля и на него самого. К этим свидетельствам беспристрастности я мог бы добавить и другие, которым предстояло бы снять с моих рассуждений всякое подозрение в том, что я защитник по обязанности или вдохновению разума, подверженного древним предрассудкам. Мое обучение и пребывание в Англии приучили меня всегда восторгаться свободными институтами, и я всегда выражал такое восхищение, рискуя подвергнуться обвинению моих врагов в преувеличении. Если необходимо назвать себя по имени, чтобы придать больше силы моим аргументам, то я, господин герцог, может быть, буду настойчиво требовать Вашего собственного свидетельства в пользу всего того, что я выдвигаю. 

Процитируем еще один отрывок 

Если бы страсти не объясняли, как лучшие разумы могут заблуждаться в своих суждениях, то нельзя не удивляться, что у столь математического и умного народа, как французы, есть не только индивидуумы, у которых недостает логического образования, но и депутаты, государственные деятели, которые, обвиняя министра Полиньяка в непредусмотрительности и слепоте, сваливают на него также ответственность за несчастья тех трех дней. И все же ясно, что утверждать, что моя непредусмотрительность или легкомыслие вызвали пожар, — означает, что я более не поджигатель» 

И далее: 

Когда у какого-нибудь народа заимствуется институт, господин герцог, здравый смысл, по-видимому, требует, чтобы были изучены также мотивы, лежащие в его основе. Министерская ответственность в Англии — это не более, чем эгида короля, и естественным следствием этого английского принципа является то, что король не может причинить зло. Франция не только недавно отвергла эту идею, но она еще и наказывает все потомство короля, которого она смещает. 

Как же в данном случае считать с этим действием принцип министерской ответственности и после столь ужасного приговора, который ударил по семье монарха, стараться в этой связи во имя человечества присоединить к ним еще и подчиненные жертвы, словно катастрофа была не достаточно трагической, чтобы напугать и принцев, и народы. 

Но я спешу приступить к беседам князя Козловского на любекском пароходе с маркизом де Кюстин, который сохранил нам некоторые се фрагменты в своем знаменитом труде «Россия в 1839 г.» 

Я хочу привлечь Ваше внимание к важному моменту: я дам Вам ключ, который поможет Вам все понять в стране, в которую Вы едете. 

При каждом Вашем шаге в этом азиатском народе подумайте о том, что рыцарского и католического влияния русским не хватало, они не только не получили его, но и злобно реагировали на него в своих долгих войнах с Литвой, Польшей, с Тевтонским орденом и орденом рыцарей-меченосцев. 

Вы не можете себе представить глубокую нетерпимость русских, люди образованные и вступающие по своим делам в общение с Западной Европой, искусно скрывают свою главенствующую мысль о торжестве греческого православия, что для них тождественно русской политике. 

Без этой мысли ничто нельзя объяснить ни в наших нравах, ни в нашей политике. Вы не верите, например, что преследование Польши является результатом личного злопамятства императора; это результат холодного и глубокого расчета. 

Ваши легитимистские газеты нс знают чего хотят, когда ищут союзников среди раскольников. Мы будем лицезреть европейскую революцию еще до того, как увидим, что император российский искренне служит католической партии: протестанты по крайней мере откровенные противники; впрочем, их легче воссоединить с папой, чем главу русскою самодержания, ибо протестантам, увидевшим, что все их верования вырождаются в систему, а их религиозная вера превращается в философское сомнение, остается лишь принести Риму в жертву свою сектантскую гордыню, тогда как император обладает весьма реальной и позитивной духовной властью, от которой он никогда добровольно нс откажется. У Рима и всего того, что связано с Римской Церковью, нет более опасного врага, чем московский самодержец, зримый глава Церкви, и я удивлен, что итальянская проницательность еще не раскрыла опасность, которая нам угрожает с этой стороны. Согласно этой весьма достоверной картине судите об иллюзиях, которыми успокаивает себя часть парижских легитимистов. 

Русские не были сформированы блестящей школой добросовестности, которой рыцарская Европа сумела воспользоваться так хорошо, что слово «честь» долгое время оставалось синонимом верности слову, и слово чести все еще остается священным даже во Франции, где забыли о многих вещах! Благородное влияние крестоносцев остановилось в Польше вместе с влиянием католицизма; русские воинственны, но, чтобы завоевывать, они сражаются из послушания и жадности, польские рыцари воевали только ради славы. Итак, хотя по своему происхождению эти две нации вышли из одной и той же ветви и поэтому у них много родственного, результат истории, которая есть воспитание народов, так глубоко их разделяет, что русской политике потребуется больше столетий, чтобы их вновь слить, чем потребовалось религии и обществу, чтобы их разделить. 

Когда Европа едва дышала от усилий, которые она приложила на протяжении столетий, чтобы вырвать Гроб Иисуса Христа из рук неверных, русские платили дань магометанам при Узбеке и продолжали, согласно их прежней привычке, получать от греческой империи свое искусство, нравы, науку, религию, политику с ее традициями лукавства и обмана и ее неприятием латинского крестного знамения. 

Полный деспотизм, как он царит у нас, возник в тот момент, когда рабство упразднялось во всей остальной Европе. С нашествия монголов славяне, до того времени самый свободный народ в мире, превратились в рабов сначала завоевателей, а затем собственных князей. Тогда среди них установилось рабство не только как факт, но и как фундаментальный закон общества. Оно опозорило человеческое слово в России до такой степени, что здесь оно считается лишь ловушкой: наше правительство говорит ложь, ибо истина путает как тирана, так и раба. И как мало ни говорят в России, там говорят слишком много, поскольку в этой стране всякая речь есть выражение религиозного или политического лицемерия. 

Самодержавие, являющееся лишь идолопоклоннической демократией, приводит к нивелированию, как абсолютная демократия приводит к этому в простых республиках. В прошлом наши самодержцы в ущерб себе овладели искусством тирании. Русские великие князья, которые были вынуждены выжимать из народа все в пользу татар, которых нередко самих уводили в рабство вглубь Азии, которых вызывали в Орду по любому капризу, которые правили лишь при условии, что они будут служить покорными средствами угнетения, которых смещали при малейшем непослушании, которых рабство воспитало в деспотизме, приучили свои народы к насилию, которому они сами подвергались. Вот как со временем князья и нация взаимно извратили друг друга. 

Сегодня поляки находятся перед русскими в совершенно таком же положении, в каком эти последние находились перед монголами при преемниках Батыя. Иго, которому пришлось подвергнуться, не всегда заставляет того, кто его навязывает, сделать его менее тяжелым. Князья и народы порой мстят невинным людям как частные лица; они считают себя сильными потому, что создают жертвы. 

Невозможно не признать в этих фрагментах достаточно живое сходство и некоторое родство с идеями Чаадаева. И тот, и другой были поряжены огромными результатами, которые в России вызвало отсутствие католицизма, и они сожалели об этом. Нам остается сказать несколько слои о Лунине. Михаил Лунин, известный своей храбростью по время кампании 1812 г., довольно долго пробыл в Париже. Позже он снова поступил на службу и жил в Варшаве, когда решил покинуть Русскую Церковь и присоединиться к католической вере. Мы не намерены обсуждать здесь его роль в деятельности тайных обществ, которая привела к восстанию 14 декабря 1825 г. Он был осужден на двадцать лет каторжных работ в Сибири, отправлен поочередно в самые негостеприимные места этого края, претерпел время от времени усиление наказания, но всегда черпал в живости своей веры и в ревности своего благочестия силу для того, чтобы оставаться непоколебимым, спокойным, безмятежным среди окружавшей его жесточайшей действительности. Нам удалось вступить в контакт с его товарищами по заключению: предавшись молитве, чтению благочестивых книг, проявлению самого искреннего милосердия, он ничего не потерял из независимости ни своего характера ни языка, ни любви к свободе. Когда он оказывался порой среди своих товарищей по ссылке, его манеры оставались вполне городскими, его речь была живой, жизнерадостной, разумной, и они могли вполне поверить, что встретились не в сибирской глубинке, а в парижском салоне или каком-то французском дворце. Всегда ровный к самому себе, всегда верный своим убеждениям, еще незадолго до смерти Михаил Лунин принимал таинства из рук католического священника. Такие священники были в Сибири. 

Я несколько пространно остановился на Чаадаеве, Козловском и Лунине, поскольку они суть три выдающихся человека, поскольку все трое в разном качестве принадлежат истории. Я не буду приводить имена всех тех мужчин и женщин, которые в царствование императора Александра отказались от общения Русской Церкви, чтобы присоединиться к общению Церкви Римской, но все знают, что таких людей было много. Если бы граф Дмитрий Толстой вместо того, чтобы говорить об эпохе Александра I, говорил о времени ЕкатериныII, если бы вместо того, чтобы говорить о госпоже Свечиной, он приводит пример княгини Амалии Галицыной, своего сына князя Дмитрия, католического миссионера в Америке, мы бы меньше удивлялись его утверждениям. Совершенно верно, что со времен Екатерины влияние Вольтера, Дидро, Д’Аламбера было настолько сильным, всеобщим, что в Санкт-Петербурге вовсе не обнаруживалось следов католического влияния и реакции на философию восемнадцатого столетия, которая проявилась в конце этого столетия в Москве, была не католической, а мартинистской. Я не испытываю никакой признательности к этим теософам, но их существование, их влияние является фактом, который я констатирую, и я бы хотел, чтобы граф Толстой также не отказался от констатации влияния католических идей в России в царствование императора Александра. Но был ли Александр всегда чужд этому влиянию? Кто мог бы это утверждать? Трудно прийти к какому-то точному определению направления его идей после того, как он перестал видеть госпожу Крюденер. Однако много свидетельств согласуется между собой в том, что он значительно сблизился с католичеством; говорили даже, что он умер католиком.В самом близком окружении Александра был ревностный католик, который поставил себе задачу обратить его и который усердно трудился в этом направлении. Это был генерал Мишо. В его руках были весьма важные бумаги, которые могли бы бросить свет на этот вопрос; он передал их епископу Кунео в Пьмонте; после смерти генерала Мишо и согласно его ясно выраженной воле, эти бумаги были направлены его братом императору Николаю, и утверждают, что они оказались в его руках в тот день, когда император принял послание Григория XVI от 22 июля 1842 г. По крайней мере, мне это сообщили лица, достойные доверия и — у меня есть псе основания полагать — достаточно информированные. 

В своем словаре в статье «Россия» Морони касается весьма любопытных деталей этой темы, утверждая, что получил их из уст самого папы Григория XVI. Согласно этому сообщению, генерал Мишо направился к Льву XII, чтобы сообщить ему о добрых намерениях Александра и просить его направить в Россию священника, пользующегося полным доверием, чтобы принять отречение императора. Лев XII сначала назначил Мавра Капеллари, аббата камальдолезского монастыря в Риме и позднее папу под именем Григория XVI, но поскольку тот отказался, эта деликатная миссия была поручена о. Ориоли, францисканцу и впоследствии кардиналу; но, вероятно, в момент своего отъезда он узнал о смерти Александра. 

Я не намерен придавать этому сообщению значение исторического документа и доказанного факта; но нельзя не заметить, что это весьма важный отрывок. Все сообщение опирается на свидетельство трех человек — Льва XII, Мавра Капеллари, ставшего папой Григорием XVI, и Морони, который утверждает, что записал рассказ папы в тот самый день, когда услышал это из его уст. Если затем подумать о множестве иных свидетельств, которые устанавливают католические тенденции императора Александра в последние годы его жизни, то трудно не признать действительность и искренность этих чувств. Существуют факты, которые по-прежнему остаются в значительной степени во мраке. Совершил ли Александр акт отречения? Вступил ли он в лоно Католической Церкви перед смертью? Сформулировал ли он точно и ясно свое желание приступить к этому великому акту, когда скончался? Мы ничего об этом не знаем; но трудно не признать, что католичество произвело на него глубокое впечатление. 

После того, как мы доказали достаточно убедительными примерами, что католические идеи в начале этого столетия оказали в России гораздо более значительное влияние, чем это можно было бы предположить, нам позволительно возвратиться к госпоже Свечиной и заявить, что она не представляет собой изолированного явления; она лишь полнее и совершеннее осуществила то, что, как мы видим, набросали или начали многие ее самые выдающиеся современники. 

Что же мы теперь скажем о странной наивности, с которой граф Дмитрий Толстой спрашивает, почему умная, образованная, уважаемая госпожа Свечина оказалась бесполезной для Русской Церкви, для русского общества? Это напоминает мне историю профессора физики, который объяснил, почему тусклые тела бросают тень, перехватывая лучи света; он представил несколько гипотез, когда один из слушателей спросил его, что было бы, если бы в тень пометили светящееся тело. Совершенно так же обстоит дело с графом Толстым; если бы госпожа Свечина не была католичкой, она стала бы тем, чем были многочисленные умные, образованные, уважаемые женщины в Русской Церкви: она не была бы госпожой Свечиной. Впрочем, можно ли себе представить, что ей было, я бы не сказал, легко, но просто возможно удушить свои самые глубокие и самые дорогие убеждения, или же не принимать их в расчет и оставаться в общении с Русской Церковью, тогда как вера ее была бы в другом месте? Но оставим Русскую Церковь и займемся русским обществом. 

Могла ли госпожа Свечина быть в Петербурге тем, кем она была в Париже? Могла ли она иметь, я бы не сказал, такой же салон, но отдаленно напоминающий тот, который у нее был? 

Конечно же, граф Толстой кривит душой, когда заявляет, что госпожа Свечина была главой ультрамонтанистской партии во Франции, что она сформировала г-на Монталамбера, г-на Фаллу, о. Лакордера, и читатели сами обнаружат, что граф Толстой был почти что не в курсе тех вещей, о которых он говорит. Но, оставив в стороне все преувеличения и все неточности, весьма вероятно, что г-н Монталамбер, г-н Фаллу и о. Лакордер были связаны с госпожой Свечиной, дорожили ее сердцем и разумом, что в беседах и переписке с ней они находили мудрые советы, что они не защищались от мягкого, но реального влияния, которое она оказывала на них. Действительно, выдающиеся люди оказались облеченными истинной мощью благодаря авторитету, который придавали им их убеждения, благодаря красноречию, с которым они излагали свои идеи и заставляли их принимать, короче говоря, благодаря своему слову. В обществе, где слово обладает таким могуществом, где оно осуществляет некую юридическую власть, вполне понятно влияние такой женщины, как госпожа Свечина, такого салона, где эти великие риторы собирались вокруг нее и в излияниях интимной беседы предваряли те речи, которые звучали по всей Франции и по всей Европе. 

Но что бы делала госпожа Свечина в Петербурге? Кого бы она принимала у себя? Где на берегах Невы великие риторы и великие писатели с их могучим пером и словом? Все, что я говорю здесь, никак не ведет к обесцениванию русской нации. Я весьма склонен верить, что в России столько же талантов, столько же гениев, как и в других местах. Но, конечно, следует признать, что существуют климатические условия, в которых некоторые растения не могут дать ни цветов, ни плодов; то же самое относится и к социальной среде. Предположим на мгновение, что Лунин, Козловский, Чаадаев сгруппировались вокруг госпожи Свечиной; разумеется, им не недоставало бы ни ума, ни таланта; но, во-первых, ни один из них не был бы защитником Русской Церкви, а, во-вторых какое влияние они могли бы осуществить? Лунин умер в Сибири, Козловский провел большую часть своей жизни за пределами своей страны, Чаадаев не был сослан, он провел почти всю жизнь в Москве, но верховная власть объявила его сумасшедшим; его пример показывает нам, что климат России не благоприятствует разуму, который претендует на самостоятельное мышление. В Петербурге были граф де Метр, госпожа де Сталь; эмиграция доставила ему осколки элегантного и отшлифованного общества. Как же получилось, что здесь никогда не видели салона, который имел хотя бы отдаленное сходство с салоном госпожи Свечиной? Может быть, существует более тесная связь, чем можно себе предположить, между жизнью салона и общественной жизнью? Когда в Петербурге будет, я не осмеливаюсь сказать, трибуна, но, по крайней мере, независимая кафедра, можно будет надеяться, что там будет и салон. 

Каким почтением может быть окружена мысль в стране, где самодержец может сказать: Я честный человек в той мере, в какой писатель может быть честным человеком. 

Следует сделать вывод, что госпожа Свечина не могла бы стать тем, кем она была, ни в лоне Русской Церкви, ни в атмосфере Петербурга, но было бы несправедливо не признать в то же время, что в тот день, когда Россия, отвергнув печальные прецеденты, предоставит вере, мысли и слову свободу, которойони далеко необладают сегодня, не трудно будет найти живое понимание и возвышенный разум, готовые пойти новыми путями. Обращая взгляд на Лунина, Козловского, Чаадаева, госпожу Свечину. легко представить себе, чем стала бы Россия, если бы она могла свободно говорить, мыслить, верить. Все, что может показаться горьким и чрезмерным в оценках Козловского и Чаадаева, стало бы беспредметным, и русским католикам было легко любить свою родину и в то же время служить ей — родине, которой принадлежит их преданность, и Церкви, которой принадлежит их вера. 

Из всего только что сказанного о госпоже Свечиной и о Чаадаеве следует, что даже если русское общество, ослепленное прискорбными предрассудками, оттолкнет от себя все души, стремящиеся к католичеству, это не помешает возникновению в этом обществе течения мнений, которое привлечет некоторое число мыслителей — и притом мыслителей замечательных — к вселенской Церкви. Волей-неволей следует учитывать это движение, которое, как мы надеемся, не только не остановится, но будет постоянно возрастать. 

Недавно в первом распоряжении генерала Ламорсьера, адресованном к папским войскам, мы читали фразу, которая передает нашу мысль на эту тему гораздо лучше, чем мы могли бы это сделать. Позвольте мне ее воспроизвести. Знаменитый генерал говорил: «Христианство — это не только религия цивилизованного мира; это принцип и сама жизнь цивилизации; папство есть «замковый камень» в христианстве, и все христианские нации сегодня, вероятно, осознают великие истины, которые составляют нашу веру». 

Россия входит в число христианских наций, о которых говорит генерал Ламорсьер. Как мы только что видели, она еще не верит, что папство является «замковым камнем» христианства, она этого не понимает, но она начнет это осознавать, и у нее есть постоянно растущее число мыслителей, которые распознают эту великую истину, которые поражены ею и которые вместе со своей верой возлагают на нее самые дорогие надежды. 

Перевод с французского М. Воскресенского 

Под редакцией А Стерпина ОИ