І.  

Обычно говорят, что литература есть выражение мышления народа. Но из этого принципа есть много исключений. В России, например, было бы большим заблуждением судить о том, что говорят и что думают по тому, что напечатано. До тех пор, пока цензура будет действовать там с той же строгостью, придется не читать то, что печатают, а прислушиваться к тому, что говорят, чтобы судить об этой стране со знанием дела. Между этими столь экспансивными разговорами и столь сдержанными книгами находится рукописная, доверенная бумаге литература в стихах или прозе, которая переходит из рук в руки и копии которой тем легче размножаются, чем короче и содержательнее сочинение. Легко понять, что в таких условиях эта ветвь литературы не способна к значительному развитию. Но лишь здесь у нас есть шанс обнаружить истинное мышление нации. 

Среди тех, кто в нашем столетии приобрел в России репутацию серьезных мыслителей и писателей благодаря рукописной литературе, первое место бесспорно принадлежит Петру Чаадаеву. По стечению благоприятных обстоятельств в наших руках оказалась значительная часть его сочинений, и мы хотели бы представить читателям «Correspondant» одно из наиболее любопытных. Но прежде всего надо сказать несколько слов о личности Чаадаева. 

Прослужив несколько лет в одном из гвардейских полков в царствование императора Александра I, Чаадаев как умный и любознательный путешественник объездил значительную часть Европы, изучая, наблюдая и вступая в контакты с самыми выдающимися людьми из разных стран, которые он посетил. Затем он возвратился в Россию и поселился в Москве, где скончался 26 апреля (8 мая) 1856 г. 

В 1829 г. он написал ряд писем, адресованных, как я полагаю, госпоже Орлове А, урожденной Раевской. В них он развивал некоторые из своих идей о философии истории и особо изучал роль России в человечестве. Эти письма остались рукописными, но они стали известны некоторым лицам. Чаадаев, в частности, сообщил о них великому русскому поэту Пушкину, который, ознакомившись с ними, направил ему следующее письмо из Царского Села, оно датировано 6 (18) июля 1830 г., когда холера свирепствовала в Санкт-Петербурге и его окрестностях. Письмо написано по-французски; вот его текст: 

Мой друг, я буду говорить с Вами на языке Европы: он мне лучше знаком, чем наш, и мы продолжим наши беседы, которые начались некогда в Царском Селе и так часто прерывались. 

Вы знаете, что происходит с нами в Петербурге: народ вообразил, что его отравляют. Газеты переполнены увещаниями и протестами; к сожалению, народ не умеет читать, и кровавые сцены вот-вот возобновятся. Мы «кружены в Царском Селе и в Павловске, и у нас нет никакой связи с Петербургом. Вот почему я не виден ни Б.., ни …. Ваша рукопись все еще у меня; хотите, я Вам ее вышлю. Но что Вы будете с ней делать к Некрополе (Москве)? Оставьте ее у меня еще на некоторое время. Я только что ее перечитал; мне кажется, что начало слишком связано с предшествующими разговорами и прежде разработанными идеями, которые вполне ясны и позитивны для Вас, но о которых читатель не имеет представления. Первые страницы настолько непонятны, что, как я полагаю, Вам бы лучше заменить их простым примечанием или же сделать из них извлечение. Я готов также отметить для Вас отсутствие порядка и метода во всем отрывке, но я подумал, что это письмо, и сам жанр извиняет и допускает такое небрежение и свободу действий. Все, что Вы говорите о Моисее, Риме, Аристотеле, об идее Бога истинного, об античном искусстве, о протестантизме, восхитительно по своей силе, истине и красноречию. Все, что представляет собой портрет и картину, широко, блистательно, грандиозно. Ваше понимание истории для меня совершенно ново, и поэтому я не могу всегда соглашаться с Вашим мнением; например, я не понимаю ни Вашей неприязни к Марку Аврелию, ни Вашего расположения к Давиду, псалмами которого я восхищаюсь, если только они написаны им. Я не понимаю, почему сильное и наивное изображение у Гомера Вас возмущает. Кроме его собственной заслуги, это, по Вашему же мнению, великий исторический памятник. И разве не обнаруживается в Библии все то кровожадное, что предлагает Илиада? Вы усматриваете христианское единство в католичестве, то есть в папе. Но нет ли его в идее Христа, которая также обнаруживается в протестантизме? Первая идея была монархической; она стала республиканской. Я плохо выражаю свои мысли, но Вы меня понимаете. Напишите мне, мой друг, даже если Вам придется меня ругать Лучше прислушаться, говорит Экклезиаст, к исправлению человека, чем к пению безумца. 

В 1836 г. г-н Надеждин, главный редактор журнала, который издавался и Москве и назывался «Телескоп», получил от Чаадаева разрешение опубликовать русский перевод его письма. Как только эта публикация достигли Санкт-Петербурга, она вызвала там подлинную бурю. Император Николай был чрезвычайно разгневан. Журнал был закрыт, Надеждин был выслан в беломорские земли, а цензор, пропустивший статью, был уволен, что касается Чаадаева, то император объявил, что он сошел с ума; в результате этого ему запретили выходить из дому даже на прогулку, и в определенный день врач, назначаемый по должности, приходил констатировать его умственное состояние. 

Именно в эту эпоху Чаадаев написал другое, весьма примечательное сочинение, которое он озаглавил: «Апология сумасшедшего». Как и следовало ожидать, оно осталось в рукописи. Мы надеемся , что когда-нибудь нам удастся извлечь его из мрака. Сегодня мы публикуем письмо Чаадаева, перевод которого бы включен в «Телескоп». Его оригинальный текст никогда не был опубликован, и русский перевод стал раритетом, что легко себе представить. Здесь представлено суждение автора о России и то глубокое впечатление, которое католицизм произвел на его разум, вполне понятно, что мы не несем ответственности за это сочинение, а в начале есть даже отрывок, где говорится об обязанности практиковать религию, которую формально отвергаем; но при таких оговорках мы полагаем, что эти великие и сильные мысли будут читать не без интереса. Мы должны лишь напомнить читателю, что сочинение датируется 1829 г. С тех пор выдающиеся католические писатели, среди которых достаточно упомянуть о Бальмесе, изучали влияние, которое Католическая Церковь оказала на различные народы. С помощью этих работ Чаадаеву было бы легче констатировать огромные результаты, вызванные в России отсутствием этого влияния; но в тот момент, когда он писал, он не мог этим воспользоваться. Из одного примечания мы видим, что курсы г-на Гизо, наделавшие в то время столько шума в Париже, еще не достигли Москвы. 

Чаадаев писал по-французски; у него причудливо неправильный стиль. Поначалу мы подумали об исправлении этих неправильностей, но мы побоялись, что, изменяя выражения, мы изменили бы мысль, и мы решили сохранить небрежности в тексте, чтобы не посягать на его грубую энергию. Читатель сам будет судить об этом. 

Advenitat regnum tuum. 

Сударыня, 

В Вас я люблю, я почитаю больше всего Вашу искренность. Вашу откровенность. Судите сами, если Ваше письмо застало меня врасплох! Эти Ваши любезные качества очаровали меня, когда я с Вами познакомился, и подтолкнули меня к разговору о религии с Вами. Все вокруг Вас было сделано для того, чтобы заставить меня молчать. Итак, судите еще раз сами, каково было мое удивление, когда я получил Ваше письмо! Вот все, что я должен Вам сказать, сударыня, по поводу мнения, которое, как Вы предполагаете, сложилось у меня о Вашем характере. Не будем более говорить об этом и перейдем сразу к серьезной части Вашего письма. Прежде всего откуда исходит эта тревога в Ваших идеях, которая Вас так волнует, которая, как Вы говорите, утомляет Вас так, что Ваше здоровье ухудшилось? Это было бы печальным результатом нашего общения. Вместо спокойствия и мира, которые должно было бы Вам дать новое чувство, пробужденное в Вашем сердце, оно вызвало тревогу, сомнения, почти что угрызения совести. Но следует ли мне удивляться этому? Это естественный результат печального состояния дел, которое охватывает все сердце и все помыслы у всех нас. Вы всего лишь уступили действию сил, которые будоражат здесь все, от самых вершин общества и до раба, который существует лишь для удовольствия своего хозяина. 

Но как же Вы могли бы сопротивляться этому? Сами качества, отличающие Вас от толпы, должны были сделать Вас более восприимчивой к дурному влиянию воздуха, которым Вы дышите. Могло ли то малое, что я позволил себе сказать Вам, определить Ваши идеи среди всего, что Вас окружает? Можете ли Вы очистить атмосферу, в которой мы живем? Мне следовало предвидеть последствия, и я действительно их предвидел. Отсюда эти частые недомолвки, которые так мало подходят для того, чтобы дать убеждение Вашей душе, и которые естественно должны были Вас ввести в заблуждение. И если бы я не был убежден, что какую бы боль не вызвало в сердце несовершенно пробудившееся религиозное чувство, это все-таки лучше, чем полное забытье, мне пришлось бы каяться в своем усердии. Но эти картины, омрачающие сегодня Ваше небо, однажды, как я надеюсь, рассеются, превратившись в целительную росу, которая оплодотворяет зародыш, брошенный в Ваше сердце, и то воздействие, которое несколько малозначащих слов оказали на Вас, является для меня надежным гарантом еще большего воздействия, которое в результате этого безусловно окажет труд Вашею собственного разумения. Итак, сударыня, доверьтесь без страха эмоциям, которые вызывают у Вас религиозные идеи: из этого чистого источника могут исходить лишь чистые чувства. 

Что же касается внешних понятий, то сегодня Вам достаточно понять, что лишь учение, опирающееся ни высший принцип единства и непосредственной передачи истины в непрерывной последовательности се служителей может быть наиболее соответствующим истинному духу религии; ибо он полностью включен в идею слияния всех нравственных сил, существующих в мире, в единую мысль, единое чувство и постепенное установление социальной системы или Церкви, которая должна заставить истину господствовать среди людей. Всякое иное учение, всего лишь в силу его отделения от первоначального учения, отталкивает далеко от себя воздействие этого возвышенного призыва Спасителя «Отче, молю Тебя, дабы они были едино, как и Мы» и не желает Царствия Божия на земле. Но из этого не следует, что Вы обязаны являть эту истину перед лицом мира: разумеется, не в этом Ваше призвание. Сам принцип, из которого исходит эта истина, напротив, обязывает Вас, — если учесть Ваше положение в свете, — видеть здесь лишь внутренний светильник Вашего ясновидения и не более того. Я чувствую себя счастливым, что смог содействовать повороту Ваших идей к религии, но я счел бы себя весьма несчастным, сударыня, если бы в то же время я вызвал замешательство в Вашем сознании, которое в долгосрочной перспективе могло бы лишь охладить Вашу веру. 

Кажется, однажды я Вам сказал, что лучшим способом сохранения религиозного чувства является следование всем обычаям, предписанным Церковью. Это упражнение подчинения, которое вмещает в себя больше, чем можно вообразить, и которое с рассудительностью и знанием великие умы вменяли себе в обязанность, является истинным поклонением Богу. Ничто так не укрепляет дух в его верованиях, как религиозное претворение всех связанных с ними обязательств. Кроме того, большинство обрядов христианской религии, исходящих от самого высокого разума, обладают реальной действенностью для всякого, умеющего проникнуть в выражаемые ими истины. Существует лишь единственное и притом самое общее исключение из этого правила, а именно, когда в себе обнаруживают более высокого порядка, чем верования, исповедуемые массами, — верования, возводящие душу к самому источнику, от которого исходят все наши убеждения, и не противоречащие при этом народным верованиям, которые, напротив, их утверждают, тогда и только тогда позволительно пренебрегать внешним соблюдением, чтобы иметь возможность еще лучше посвятить себя более важным трудам. 

Но горе тому, кто сочтет иллюзии собственного тщеславия, заблуждения собственного разума необычным светом, освобождающим его от общего закона! Что же Вы можете, сударыня, сделать лучшего, чем облачиться в платье смирения, которое так подходит Вашему полу? Это сможет лучше всего, поверьте мне, успокоить Ваш взволнованный разум и наполнить сладостью Ваше существование. 

И даже если говорить в соответствии с мирскими идеями существует ли, прошу Вас, способ быть более естественной для женщины, образованный дух которой умеет находить очарование в проникновениях и глубоких переживаниях медитаций, чем образ несколько серьезной жизни, поглощенной в значительной мере мыслью и практикой религии? В Ваших чтениях утверждаете Вы, ничто не говорит так много Вашему воображению, как образы спокойного и серьезного существования, вид которых, как вид прекрасной сельской местности на исходе дня, успокаивает душу и на мгновение удаляет нас от мучительной или ничтожной действительности. Так вот, это вовсе не фантастические картины: и Вам следует лишь постичь один ид этих чарующих вымыслов, для этого у Вас есть все. Вы видите, что я вовсе не проповедую строгую нравственность именно в Ваших вкусах, в самых приятных мечтах Вашего воображения я буду искать то, что может дать мир Вашей душе. 

В жизни существует некоторая подробность, которая относится не к физическому бытию, а к бытию разумному, ею не следует пренебрегать; существует режим для души, как существует режим для тела: надо уметь ему подчиняться. Это старая поговорка, я это знаю, но я полагаю, что в нашей стране она часто все еще заслуженно считается новшеством. Одной из самых печальных вещей в нашей особой цивилизации является то, что нам все еще предстоит раскрыть истины, самые тривиальные в других местах и даже среди гораздо менее развитых в определенном отношении народов, чем мы. Ибо мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к какой великой семье рода человеческого, мы не относимся ни к Западу, ни к Востоку и мы не имеем традиций ни того, ни другого. Поскольку мы находимся как бы вне времени, всеобщее образование рода человеческого нас не затронуло. 

Удивительная связь человеческих идей в последовательности веков, история духа человеческого, приведшая его в состояние, в котором он ныне пребывает в остальной части мира, не оказали никакого влияния на нас. То, что в других местах уже давно составляет элемент общества и жизни, для нас все еще теория и умозаключение. И, например, я должен сказать это Вам, сударыня, — Вам, столь прекрасно устроенной для восприятии всего тот, что существует в мире хорошего и истинного, созданной, чтобы ничем не пренебрегать из всего того, что дает самые сладкие и самые чистые радости души: где же Вы, прошу Вас, со всеми этими преимуществами? Все еще ищете то, что должно наполнить не жизнь, но день. Вам совершенно недостает тех самых вещей, которые в других местах составляют необходимые рамки жизни, в которых все события дня выстраиваются естественно, что является также необходимым условием для здравого нравственного существования, как чистый воздух — для здорового физического существования. Вы понимаете, что здесь речь идет еще не о нравственных принципах или философских максимах, а просто об упорядоченной жизни, о привычках, о навыках разума, которые дают непринужденность духу и налагают отпечаток на регулярное движение души. Посмотрите вокруг себя. Не стоит ли каждый при дверях? Словно весь мир странствует. Ни для кого не определены сферы существования, нет просто добрых привычек, нет правил ни в чем, нет даже домашнего очага, ничто не привлекает, ничто не пробуждает Ваши симпатии, привязанности, нет ничего долговременного, непреходящего: все уходит, все течет, не оставляя следов ни вне, ни внутри Вас. В наших домах мы словно расположились лагерем, в наших семьях мы словно чужестранцы, в наших городах мы словно кочевники, в большей степени кочевники, чем те, что пасут стада в степях, поскольку они в большей степени привязаны к своему пустынному месту, чем мы к нашим городам. И не воображайте, что здесь речь идет о чем-то маловажном. И мы, бедные души, не будем усугублять прочие наши беды тем, что мы не знаем самих себя, не будем стремиться к жизни чистого разума; давайте научимся жить разумно в данной нам действительности. Но прежде всего поговорим еще немного о нашей стране. Мы не будем выходить за рамки нашей темы. Без этого введения Вы не смогли бы понять то, что я намерен Вам сообщить. 

У всех народов бывает время сильной тревоги, страстного беспокойства, действия без обдуманного мотива. И тогда люди странствуют в этом мире телом и духом. Это век великих эмоций, великих начинаний, великих страстей народов. И тогда народы приходят в бурное движение без очевидного повода, но не безрезультатно для будущих поколений. Все общества пережили такие периоды. Они дают им самые живые воспоминания, все самое чудесное, их поэзию, все их самые сильные и самые плодотворные идеи: таковы необходимые основы общества. Иначе у них ничего не будет в памяти, к чему можно было бы привязаться, что можно любить; они держались бы лишь праха своей земли. Эта интересная эпоха в истории народов есть юность народов, это момент, когда их способности развиваются наиболее мощно, и память о нем явится радостью и уроком в их зрелом возрасте. У нас же ничего подобного нет. Поначалу дикое варварство, затем грубое суеверие, затем жестокое, унизительное чужестранное господство, дух которого впоследствии унаследовала национальная власть, — вот печальная история нашей молодости. У нас нет ничего похожего на век бурной деятельности и вдохновенной игры нравственных сил народов. Эпоха нашей социальной жизни, отвечающая этому моменту, была исполнена тусклого и мрачного существования, без силы, без энергии, и се вдохновляла лишь злодеяние и смягчало порабощение. Никаких чарующих воспоминаний, никаких привлекательных картин в памяти, никакого мощного наставления в национальной традиции. Обойдите взглядом все пройденные нами столетия, всю нашу землю, и вы не найдете никакого привлекательного воспоминания, ни одного чтимого памятника, который убедительно рассказал бы нам о прошлых временах и живо и красочно представлял бы их. Мы живем лишь самым узким настоящим, без прошлого и будущего, посреди плоского спокойствия. И если порой мы встревожены, то не в надежде на общее благо и не с желанием его, но с мальчишеским легкомыслием ребенка, которые истает и протягивает руки к погремушке в руках кормилицы. 

Подлинное развитие человеческого существа в обществе не начинается для народа до тех пор, пока жизнь не станет более упорядоченной, легкой и мягкой, чем это было в неуверенности первого века. Пока общества все еще раскачивайся без убеждений и правил даже в обыденных вещах, а жизнь вовсе не упорядочена, как же Вы хотите, чтобы там созрели зародыши добра? Хаотическое брожение вещей нравственного порядка, подобно вращениям земного шара, которые предшествовали нынешнему состоянию планеты. Мы все еще пребываем в этом. 

Наши первые годы, проведенные в неподвижном огрубении, не оставили никаких следов в нашем разуме, и у нас нет ничего индивидуального, на чем водрузить нашу мысль; но, изолированные странной судьбой от всеобщего движения человечества, мы ничего также не почерпнули из позднейших идей рода человеческого. Однако именно на этих идеях зиждется жизнь народов и из этих идей развертывается их будущее и исходит их нравственное развитие. Если мы хотим достичь положения, схожее с положением других цивилизованных народов, нужно у нас в какой-то мере возвратиться ко всему воспитанию, пройденному родом человеческим. Для этого у нас есть история народов, и вот перед нами результат движения столетий. Без сомнения, это трудная задача, и, может быть, человеку не дано исчерпать эту обширную тему; но прежде всего следует знать, о чем идет речь, каково это образование рода человеческого, каково место, занимаемое нами в общем порядке? 

Народы живут лишь сильными впечатлениями, которые прошлые столетия оставляют в их разуме, и общением с другими народами. Так каждый индивидуум ощущает свое отношение со всем человечеством. 

Что такое жизнь человека, говорит Цицерон, если память о прежних событиях не связывает настоящее с прошлым? У нас же, пришедших в мир, словно незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с теми людьми, которые были прежде нас на земле, нет ничего в наших сердцах от учений, предшествовавших нашему собственному существованию. Надо, чтобы каждый из нас стремился вновь связать нить, разорванную в семье. С помощью молотка мы должны вдолбить в наши головы то, что привычно, инстинктивно у других народов. Наши воспоминания не простираются дальше вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды сами себе. Мы так необычно движемся во времени, что по мере нашего продвижения вчерашний день исчезает безвозвратно. Это естественное следствие культуры, которая полностью заимствована и подражательна. У нас вовсе нет внутреннего развития, естественного прогресса, новые идеи выметают прежние, поскольку они к ним не восходят, а валятся к нам неизвестно откуда. Поскольку мы воспринимаем лишь готовые идеи, нестираемый след, который прогрессивное движение идей запечатлевает в разуме и составляет его силу, не запечатлевается в нашем разумении. Мы вырастаем, но не созреваем, мы движемся вперед, но окольным путем, то есть путем, который не ведет нас к цели. Мы словно дети, которых не научили мыслить самостоятельно; когда они взрослеют, у них нет ничего своего; все их знание лежит на поверхности их бытия, вся их душа вне их. Именно так обстоит дело с нами. 

Народы являются столь же нравственными существами, как и индивидуумы. Столетия осуществили их образование, как годы осуществляют образование личности. В каком-то смысле можно сказать, что мы исключительный народ. Мы принадлежим к числу тех наций, которые, вероятно, не являются составной частью рода человеческого, но существуют лишь для того, чтобы преподать некий великий урок миру Наставление, которое мы призваны дать, безусловно не потеряется, но кто знает тот день, когда мы вновь окажемся посреди человечества, и сколько несчастий нам придется пережить прежде, чем исполнится наша судьба? 

Народы Европы имеют общее лицо, некий образ семьи. Несмотря на общее разделение этих народов на латинскую и тевтонскую линии, на южных и северных, есть общие узы, соединяющие их в единую связку, хорошо видимую тем, кто глубоко знает их общую историю. Вы знаете, что не так давно всю Европу еще называли христианским миром и что этот термин занимал свое место в общественном праве. Кроме этого сущего характера каждый из этих народов обладает частным характером, но все это относится лишь к истории и преданию. Оно составляет унаследованное идейное достояние этих народов. Каждый индивидуум обладает в нем причитающейся ему долей, без устали и труда накопляет в жизни понятия, рассеянные в обществе, и извлекает свою пользу. Сделайте то же самое, и Вы увидите, что мы можем таким образом в простом общении, через обмен элементарными идеями так или иначе воспользоваться ими и с их помощью направить нашу жизнь? И, заметьте, здесь речь идет ни о занятиях, ни о чтении, вовсе не о литературе или науке, но просто о соприкосновении разумов, об идеях, которые охватывают ребенка в колыбели и окружают его и среднем возрасте, которые мать ему навевает своими ласками, приникающими в виде разных чувств в его костный мозг вместе с воздухом, которым он дышит и который уже сформировал его нравственное состояние еще до того, как он окажется в мире и обществе. Хотите ли Вы знать, что это за идеи?! Это идеи долга, справедливости, права, порядка. Они восходят к самим событиям, которые сформировали общество; они являются составными элементами социального мира этих стран. 

Такова атмосфера Запада; это больше, чем история, это больше, чем психология, это физиология человека Европы. Что же Вы предложите вместо этого у нас? Я не знаю, можно ли вывести из сказанного нами нечто совершенно абсолютное и подойти тем самым к неким твердым принципам, но вполне ясно, что то странное положение народа, который не может связать свою мысль ни с какой вереницей идей, постепенно развивавшихся в обществе и медленно развертывающихся одна на другой, который принял участие о общем движении человеческого духа лишь посредством слепого, поверхностного и нередко неумелого подражания другим народам должно оказать мощное влияние на дух каждого индивидуума этою народа. 

В результате этого Вы обнаружите, что нам всем недостает определенного апломба, определенного метода в уме, определенной логики. Силлогизм Запада нам не известен. В наших лучших головах есть нечто большее, чем легкомыслие. В наших мозгах парализованы лучшие идеи, остающиеся бесплодными вспышками из-за отсутствия связи или продолжения. По своей природе человеку свойственно теряться, когда нет возможности установить связь с предшествующим и последующим. И тогда ускользает всякая устойчивость, всякая уверенность Если чувство непрерывного постоянства им не водительствует, он оказывается заблу­дившимся в мире. Во всех странах есть такие потерянные существа; у нас это общая черта. Это не то легкомыслие, за которое прежде упрекали французов и которое, впрочем, было лишь непринужденной манерой восприятия вещей, не исключавшей ни глубину, ни широту духа, и придававшей бесконечное изящество и очарование общению, но легкомыслие жизни без опыта и предвидения, которое связано лишь с эфемерным существованием индивидуума, отделенного от рода, и чуждое почестям, развитию некоей совокупности идей и интересов и даже родовому наследию и тому множеству предписаний и перспектив, составляющих в общем порядке вещей, основанном на памяти о прошлом и восприятии будущего, как общественную, так и частную жизнь. В наших головах нет абсолютно ничего общего; здесь все индивидуально, все переменчиво и неполно. Я нахожу, что даже в нашем взгляде есть нечто странно мутное, холодное, неясное, несколько напоминающее лицо народов, находящихся на более низкой социальной ступени. В чужой стране, в особенности, на юге, где лица живы и так о многом говорят, когда я сравнивал моих соотечественников с лицами представителей местного населения, я много раз поражался немому выражению наших лиц. Иностранцы считают нашей заслугой некую безработную дерзость, обнаруживаемую прежде всего в низших классах нянин; но они не смогли судить обо всем в целом, так как могут наблюдать лишь некоторые изолированные черты национального характера. Они не увидели, что тот же самый принцип, который делает нас порой столь дерзкими, обуславливает то, что мы всегда неспособны на глубину и упорство; они не увидели, что то, что делает нас столь безразличными к жизненным случайностям, делает нас такими же безразличными ко всякому благу, всякому злу, всякой истине, всякой лжи, и что именно это лишает нас всякой мощной движущей силы, которая устремляет людей по пути совершенствования; они не увидели, что именно в силу ленивой дерзости у нас даже высшие классы, как это ни печально, не лишены пороков, которые у других относятся лишь к низшим классам; наконец, они не увидели, что если у нас есть некоторые добродетели молодых и мало продвинувшихся к цивилизации народов, то у нас нет никаких добродетелей зрелых народов, обладающих высокой культурой. Конечно, я не намерен говорить, что среди нас лишь пороки, а среди народов Европы только добродетели, Боже упаси! Но, вынося суждение о народах, я говорю, что следует изучать общий дух, обуславливающий их существование, ибо лишь этот дух может устремить их к более совершенному нравственному состоянию и безграничному развитию, а не к той или иной черте их характера. Массы подчинены некоторым силам, которые находятся на верхушке общества. Они сами не думают, среди них есть некоторое число мыслителей, которые думают за них, дают импульс коллективному разуму нации и заставляют ее двигаться вперед. Пока небольшое число думает, остальные чувствуют, и имеет место общее движение. За исключением некоторых забитых рас, которые сохранили облик человеческий только внешне, это истинно для всех народов земли. У примитивных народов Европы, кельтов, скандинавов, германцев были свои друиды, скальды, барды, которые были могущественными мыслителями на свой образец. Посмотрите на народы севера Америки, которых материальная цивилизация Соединенных Штатов так настойчиво стремится разрушить; среди них есть замечательные по своей глубине люди, Но я спрашиваю Вас: где же наши мудрецы, наши мыслители? Кто некогда думал за нас, кто думает за нас сегодня? И все же, расположенные между двумя великими мировыми цивилизациями, между Востоком и Западом, мы одним локтем опираемся на Китай, а другим — на Германию, и нам бы следовало соединить в самих себе два великих принципа разумной природы, воображение и разум, и объединить в нашей цивилизации истории всего земного шара. 

Но не такова роль, которую нам отвело Провидение. Вовсе нет; оно словно вообще не занималось нашей судьбой. Прекратив в отношении нас свое благотворное воздействие на разум людей, оно предоставило нас полностью самим себе, оно не пожелало ни во что вмешиваться в отношении нас и не захотело ничему нас научить. Опыт времени для нас не существует, века и поколения прошли бесплодно для нас. При виде нас можно сказать, что общий закон человечества был для нас отменен. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру и ничего не взяли у мира; мы не влили ни одной идеи в массу человеческих идей, мы не внесли никакого вклада в прогресс человеческого разума и исказили все, что мы восприняли от этого прогресса. С первого мгновения нашего социального существования ничто не вышло от нас ради общего блага людей, ни одна полезная мысль не проросла на стерильной почве нашей родины, ни одна великая истина не появилась среди нас; мы не потрудились ничего придумать самостоятельно, а из всего, что придумали другие, мы заимствовали лишь обманчивый внешний вид и бесполезную роскошь. 

Странное дело! Даже в мире науки, охватывающей вес, наша история не связана ни с чем, не объясняет ничего, не доказывает ничего. Если бы орды варваров, которые потрясли мир, не пересекли страну, в которой мы живем, чтобы напасть на Запад, едва ли мы дали бы главу всемирной истории. Чтобы нас заметили, нам пришлось растянуться от Берингова пролива до Одера. Однажды великий муж решил нас цивилизовать, и, чтобы дать нам предвкушение просвещения, он бросил нам мантию цивилизации; мы подобрали мантию, но цивилизация нас так и не затронула. В другой раз иной великий государь, приобщая нас к своей славной миссии, победоносно провел нас от одного края Европы до другого; возвратившись из этого триумфального похода через самые цивилизованные страны мира, мы принесли с собой лишь идеи и стремления, результатом чего явилось огромное несчастие, отбросившее нас на полстолетия. Я не знаю, что у нас в крови, что отвергает всякий истинный прогресс. Наконец, мы жили, мы живем лишь для того, чтобы служить неким великим уроком для отдаленных поколений, которые его поймут; сегодня, что бы там ни говорили, мы составляем лакуну в интеллектуальном порядке. Я не могу не поражаться этой пустотой и удивительным одиночеством нашего социального существования. Конечно, в этом играет свою роль непостижимая судьба, но, по-видимому, человек здесь также играет роль, как и во всем, что происходит в нравственном мире. Обратимся же еще раз к истории: именно она объясняет народы. 

Что мы делали, когда в лоне борьбы энергичного варварства северных народов и высокой религиозной мысли возводилось здание современной цивилизации? Движимые фатальной судьбой, мы стали искать в жалкой Византии, ставшей предметом презрительного отношения этих народов, нравственный кодекс, который должен был лечь в основу нашего воспитания. За мгновение до этого некий амбициозный человек отнял эту семью у вселенского братства: мы восприняли эту идею, искаженную человеческой страстью. Животворящий принцип единства вдохновлял тогда все в Европе. Все исходило из него, и все в нем соединялось. Все интеллектуальное движение этого времени стремилось лишь установить единство человеческой мысли, и всякий импульс исходил из этой необходимости, чтобы прийти к универсальной идее, которая является гением нового времени Чуждые этому чудесному принципу, мы стали добычей завоеваний И когда чужестранное иго было преодолено и мы могли бы воспользоваться идеями, возникшими в это время среди наших западных братьев, если бы мы не были отделены от общей семьи, мы впали в еще более жестокое порабощение, которое было освящено самим фактом нашего освобождения. 

Сколько живительного света уже в то время излилось в Европе из очевидного мрака, которым она была покрыта? Человеческий разум уже предвкушал большую часть знаний, которыми сегодня он кичится; характер общества был уже устойчивым, и, опираясь на языческую античность, христианский мир вновь обрел формы прекрасного, которых ему еще недоставало. Мы же были замкнуты в нашем расколе, и у нас не было ничего из того, что происходило в Европе. Нам нечего было распутывать в великом деянии мира. Выдающиеся качества, которыми религия наделила современные народы и которые, с точки зрения здравого смысла, возвышают их в той же мере над древними народами, в какой они сами возвышаются над готтентотами и лопарями; эти новые силы, которыми религия обогатила человеческое разумение, эти нравы, которые подчинение безоружной власти сделало столь мягкими, сколь грубыми они были изначально, — ничего такого у нас не произошло. Несмотря на имя христиан, которое мы носили, когда христианство величественно шло путем, предначертанным ему его Божественным Творцом, увлекая за собой поколения, мы не двигались с места. Когда мир целиком перестраивался, у нас ничего не воздвигалось; мы оставались замкнутыми в деревянных и соломенных лачугах. Одним словом, новые судьбы рода человеческого не исполнялись среди нас. Мы были христианами, но плоды христианства не вызревали для нас. 

И я спрашиваю Вас, не абсурдно ли предполагать, как это обычно у нас делают, что мы могли бы усвоить так медленно развивающийся прогресс европейских народов непосредственным и очевидным действием одной лишь нравственной силы, что мы могли усвоить его сразу, даже не прилагая усилий к постижению того, как он произошел? 

В христианстве ничего не поймешь, не имея представления о том, что в нем есть и чисто историческая сторона, которая составляет столь существенную часть догмата, что в какой-то мере он включает в себя всю философию христианства, поскольку являет то, что оно сделало для людей и что оно должно сделать для них в будущем. Так христианская религия предстает не только как нравственная система, понимаемая в обреченных формах человеческого разума, но и как божественная, вечная сила, которая действует во всем интеллектуальном мире, зримое действие которой должно стать для нас наставлением навечно. Таков собственный смысл догмата, выраженный в символе верой в единую вселенскую Церковь. В христианском мире все должно необходимо содействовать установлению совершенного порядка на земле, и оно действительно содействует этому, иначе слово Господне было бы опровергнуто действительностью. Оно не пребывало бы в Его Церкви до скончания века. Новый порядок, Царствие Божие, которое должно было осуществить искупление, не отличался бы от древнего порядка, от царства зла, которое оно должно было упразднить, и осталось бы лишь воображаемая способ­ность совершенствования, о которой мечтает философия и которую отвергает каждая страница истории, тщетное возбуждение духа, которое удовлетворяет лишь нужды материального бытия и которое поднимало человека на некоторую высоту лишь для того, чтобы низвергнуть его в еще более глубокую бездну. 

Но, наконец, Вы мне скажете: разве мы не христиане и можно ли быть цивилизованными только на европейский манер? Безусловно, мы христиане. Но разве абиссинцы не христиане тоже? Конечно, можно быть цивилизованным иначе, чем в Европе, — разве это не происходит в Японии и еще больше, чем в России, если верить одному из наших соотечественников? Думаете ли Вы, что христианство абиссинцев и цивилизация японцев установят порядок вещей, о которых я только что говорил и что это и есть окончательная судьба рода человеческого? Думаете ли Вы, что абсурдные извращения божественных и человеческих истин низведут небо на землю? 

Есть две очень различные вещи в христианстве. Одно — это его воздействие на индивидуума; другое — это его воздействие на всеобщее восприятие. Естественно, они перекрещиваются в высшем разуме и ведут необходимо к одной и той же цели. Но наше ограниченное видение не могло бы охватить период осуществления вечных замыслов божественной премудрости. Мы должны отличать божественное действие, проявляющееся в данном времени в жизни человека, от того действия, которое имеет место в бесконечном. В день окончательного завершения деяния искупления все сердца и все разумы станут лишь одним чувством и одной мыслью, и рухнут все стены, разделяющие все народы и все конфессии. Но сегодня каждый должен знать свое место в порядке всеобщего призвания христиан, то есть каковы средства, которые он обнаруживает в себе и вокруг себя для сотрудничества ради достижения цели, предложенной всему человеческому обществу. Итак, необходимо существует определенный круг идей, где происходит движение разума в обществе, в котором эта цель должна быть достигнута, то есть там, где данная по откровению мысль должна созреть и достичь своей полноты. Этот круг идей, эта нравственная сфера естественно порождает в этом обществе определенный способ существования и определенную точку зрения, хотя эти идеи не одинаковы у каждого в отношении нас и в отношении всех европейских народов, они создают единый способ бытия, результат огромного интеллектуального труда на протяжении восемнадцати столетий, в котором приняли участие все страсти, все интересы, все страдания, все воображение, все усилия разума. 

Все народы Европы держались за руки в своем продвижении сквозь столетия. Что бы они ни делали сегодня, чтобы разойтись каждый в свою сторону, они вновь оказывались на том же пути. Чтобы постичь развитие семьи этих народов, нет нужды изучать историю. Прочтите хотя бы Тассо и Вы увидите, что все пали ниц пред стенами Иерусалима. Вспомните, что в течение пятнадцати столетий они располагали лишь одной идиомой, чтобы обращаться к Богу, одним нравственным авторитетом, одним убеждением. Подумайте о том, что в течение пятнадцати столетий ежегодно, ежедневно, ежечасно, одними и теми же словами они возносили свой голос к высшему Существу, чтобы прославить Его в самом великом из Его благодеяний. Прекрасная гармония, более возвышенная, чем все гармонии физического мира! Но поскольку эта сфера, в которой живут европейцы и только в которой род человеческий может достичь своей окончательной судьбы, есть результат влияния, оказанного религией на них, то вполне очевидно, что если до сих пор слабость наших верований или недостаточность нашего догмата удерживали нас за пределами этого всеобщего движения, в котором социальная идея христианства развивалась и была сформулирована, и отбросили нас в категорию народов, которым предстоит лишь косвенно и гораздо позже ощутить полное воздействие христианства, то надо стремиться вдохновить наши верования всеми возможными средствами и дать нам подлинно христианский импульс, ибо именно христианство там сделало все. Вот что я хотел сказать, когда говорил, что у нас следовало приступить заново к воспитанию рода человеческого. 

Вся история рода человеческого развертывается в сфере мнения. Здесь и происходит настоящее воспитание. Установленное первоначально на этой основе, оно развивалось лишь благодаря мысли. Там интересы всегда следовали за идеями и никогда им не предшествовали. Там мнения всегда порождали интересы, но интересы никогда не порождали мнения. В принципе все политические революции всегда были лишь нравственными революциями. Искали истину и обретали свободу и благосостояние. Так объясняется явление современного общества и его цивилизации; иначе ничего нельзя было бы понять. 

Религиозные преследования, мученичества, распространение христианства, ереси, соборы — вот события, наполняющие первые столетия. Все движение этой эпохи, включая нашествие варваров, связано с этими усилиями детского периода современного разума. Формирование иерархии, централизация духовной власти, непрерывное распространение религии в северных странах — вот что наполняет вторую эпоху. Затем идет превознесение религиозного чувства до высшей степени и укрепление религиозной власти. Философское и литературное развитие разума и культуры нравов под властью религии завершают эту историю, которую можно назвать священной в той же мере, в какой и историю древнего избранного народа. Наконец, нынешний облик общества обусловили очередная религиозная реакция, новый стимул, данный религией человеческому разуму. Итак, у современных народов величайший, можно сказать, единственный интерес был интерес ко мнению. Этот интерес поглощал все материальные, позитивные, личные интересы. 

Я знаю, что вместо того, чтобы восторгаться этим чудесным порывом человеческой природы к ее возможному совершенству, это было сочтено фанатизмом и предрассудком. Но что бы там ни говорили, судите сами, какой глубокий отпечаток на характере этих народов оставило социальное развитие в целом, вызванное единственным чувством как в добре, так и во зле! Пусть поверхностная философия шумит, как ей угодно, по поводу религиозных войн, горящих кострах нетерпимости, — что касается нас, то мы можем лишь завидовать судьбе народов, которые в этом столкновении мнений, в этих кровавых конфликтах ради дела истины создали себе мир идей, о котором мы даже не можем составить представления и тем более перенестись в него телом и душой, хотя мы на это претендуем. 

Еще раз: все не является безусловно разумом, добродетелью, религией в странах Европы, этого далеко нет. Но все таинственно находится под господством власти, которая единодержавно доминировала здесь на протяжении столетий; все здесь является результатом длинной вереницы фактов и идей, которые вызвали нынешнее состояние общества. И вот, в частности, доказательство тому. Нация, чье лицо носит наиболее самобытный характер, а институты которой больше всего несут отпечаток нового времени, англичане, собственно говоря, имеют лишь религиозную историю. Их последняя революция, которой они обязаны своей свободой и своим процветанием, и вся последующая вереница событий, которые восходят к Генриху VIII и привели к этой революции, является всего лишь религиозным развитием. В течение всего этого периода собственно политический интерес предстает лишь как второстепенная движущая сила, порой он полностью исчезает или же принесен в жертву мнению. И в тот момент, когда я пишу эти строки, именно интерес к религии по-прежнему волнует эту привилегированную землю. Но есть ли вообще в Европе народ, который не нашел бы в своем национальном сознании, если бы приложил усилие к такому поиску, тот особый элемент, который в форме священной мысли всегда оставался бы животворящим принципом, душой своего социального бытия в течение всего его существования.' 

Действие христианства никак не ограничивается его непосредственным и прямым влиянием на разум людей. Огромный результат, к которому оно должно привести, должен быть лишь эффектом множества нравственных, интеллектуальных и социальных комбинаций, в которых совершенная свобода человеческого разума должна непременно обрести всю возможную широту. Вполне очевидно, что нее, что было сделано с первого дня нашей эры или, скорее, с того момента, когда Спаситель мира сказал своим ученикам: «Идите и проповедуйте Евангелие всей твари», включая все нападки на христианство, прекрасно вписывается в общую идею его влияния. Достаточно видеть, как власть Христа претворяется повсеместно, сознательно или неосознанно, добровольно или насильственно, в сердцах, чтобы признать исполнение этого прорицания. Так, несмотря на все несовершенное, порочное и виновное в этом европейском обществе, каким оно предстает сегодня, не менее верно то, что Царствие Божие в какой-то мере в нем претворено, поскольку это общество содержит принцип бесконечного прогресса и обладает в зародыше или в элементах всем тем, что необходимо для его окончательного установления когда-то на земле. Прежде чем закончить, сударыня, эти размышления о влиянии религии на общество, я напишу здесь то, что я некогда говорил в работе, которая Вам не известна. 

Безусловно, говорил я, что пока не видно действия христианства везде, где человеческая мысль соприкасается с ним так или иначе, даже тогда, когда речь идет о борьбе с ним, точного представления о нем не существует. Везде, где произносится имя Христа, лишь это имя увлекает людей, что бы они ни делали. Ничто не являет лучше божественное происхождение этой религии, чем характер ее абсолютной универсальности, благодаря которому в общем порядке она проникает во все души любыми способами, охватывает разум без его ведома, господствует над ним, подчиняет его, даже когда разум, на первый взгляд, больше всего этому противиться, вводя в него истины, которых прежде там не было, заставляя сердце испытывать эмоции, которых оно никогда не ощущало, и без нашего ведома внушая нам чувства, которые нам нравятся. Именно так использование каждой индивидуальности определяется ею, и она заставляет все содействовать достижению единой цели. Рассматривая христианство с этой точки зрения, каждое прорицание Христово становится истинной притчей. И в этом случае отчетливо видна игра всех рычагов, которые его могучая рука приводит в движение, чтобы вести человека к его назначению, не посягая на его свободу, не парализуя никакие силы его природы, но, напротив, способствуя их интенсивности и превознося до бесконечности всю ту мощь, которой он обладает. Ясно, что ни один нравственный элемент не останется бездействующим и новой икономии, что самые энергичные способности мысли, как и пылкое распространение чувства, что героизм сильной души как и самоотречение подчиненного духа, — что все здесь находит свое место и применение. Данная по откровению мысль, доступная всякой разумной твари, присоединяющаяся к каждому биению нашего сердца, каким бы оно ни было, все уносит с собой, возрастает и укрепляется благодаря тем препятствиям, с которыми она сталкивается. Вместе с гением она возносится на высоту, не достижимую остальным человеческим существам; вместе с застенчивым разумом она лишь тащится по земле и продвигается лишь считанными шагами: в разуме, склонном к размышлению, она абсолюта и глубока; в разуме, склонном к воображению, она эфирна и наполнена об разами; в любящем и нежном сердце она растворяется в милосердии и любви, и она всенла идет одновременно со всем разумением, которое ей предоставлено, наполняя ее теплом, силой и ясностью. Видите, какое разнообразие природ, какое многообразие сил она приводит в движение; сколько различных сил творят лишь одно, сколько по-разному уст роенных сердец бьются лишь во имя одной идеи! Но воздействие христианства на существо в целом еще более изумительно. Представим всю панораму развития нового общества, и мы увидим, что христианство преобразует все интересы людей и свои собственные, повсюду заменяет материальные нужды нравственными, порождает в области мысли великие дебаты, примеров которых не даст история никакой эпохи и никакого иного общества, — эти ужасные столкновения мнений, где вся жизнь народов целиком становилась великой идеей и бесконечным чувством; мы увидим, что все станет им и только им: частная жизнь и общественная жизнь, семья и родина, наука и поэзия, разум и воображение, воспоминания и надежды, радости и страдания. Счастливы те, кто в этом великом движении, сообщенном миру самим Богом, обладают в сердце внутренним пониманием последствий того, что они творят! Но не все являются активными орудиями, не все действуют сознательно; множества неизбежно движутся слепо, как неодушевленные атомы, инертные массы, не зная сил, приводящих их в движение, и не видя цели, к которой они устремлены. 

Настало время возвратиться к Вам, сударыня. Признаюсь, что мне трудно оторваться от этих общих представлений. Из этой панорамы, которая предстает моим глазам с этой высоты, я извлекаю все мое утешение; и я нахожу убежище в кроткое упование на грядущее человеческое блаженство, тогда как, преследуемый мрачной реальностью, окружающей меня, я ощущаю необходимость дышать белее чистым воздухом и смотреть на более безмятежное небо. И все же я полагаю, что не злоупотребил Вашим временем. Мне надо было познакомить Вас с точкой зрения, исходя из которой нужно видеть христианский мир, и с тем, что мы все делаем в этом мире. Я, вероятно, показался Вам исполненным горечи, когда говорил о нашей стране, но я высказал, однако, лишь истину и даже не всю истину. Впрочем, христианский разум не страдает ни от какого ослеплении и от ослепления от национальных предрассудков не менее, чем от любого другого, так как именно оно больше всего разделяет людей. 

Вот довольно длинное письмо, сударыня, и мне кажется, что нам обоим надо передохнуть. Поначалу я думал, что в нескольких словах смогу сказать Вам то, что мне надо было Вам сказать; но, поразмыслив, я обнаружил, что здесь есть из чего составить целый том. Это Вас устроит, сударыня? Вы мне скажете об этом. Но во всяком случае Вы не можете избежать второго письма, ибо мы лишь подошли к теме А пока что я был бы Вам весьма обязан, если бы Вы восприняли многословие первого письма как компенсацию за то время, которое я заставил Вас ждать. Я взялся за перо в тот же день, когда получил Ваше письмо: тогда печальные и утомительные занятия поглощали меня полностью, и мне надо было избавиться от них прежде, чем я начну говорить Вам о столь серьезных вещах, потом мне пришлось переписать мои каракули, которые совершенно невозможно расшифровать. На сей раз Вам не придется долго ждать, и уже завтра я снова берусь за перо. 

Некрополь, 1 декабря 1829 г 

Эти страницы были написаны более тридцати лет тому назад, и их любопытно сопоставить с теми, что были только что опубликованы князем Долгоруковым. Эти два писателя строго судят о русском обществе, но если они согласны в констатации существования и масштабов зла, то они расходятся во мнениях, когда речь идет об обращении к его источнику и о поиске средства исцеления. 

Князь Долгоруков хочет видеть здесь лишь вопрос чисто политический; по его мнению, самодержавие является причиной всякого зла и исцеление состоит в ограничении царской власти. Но не все мыслители удовлетворятся таким решением. Они спросят, почему самодержавие пустило в России столь глубокие корни и почему все попытки, предпринимаемые против него, всегда проваливались. На этот вопрос отвечает Чаадаев. Вместе с графом де Местром он охотно сказал бы, что у всех народов есть то правительство, которое они заслужили, и, оставляя в стороне политический вопрос, он изучает положение духа и души. В его глазах источником зла в России является состояние изоляции, в котором осталась Русская Церковь перед лицом вселенской Церкви; средством исцеления является возвращение к религиозному единству. 

Князь Долгоруков, требующий свободы, и Чаадаев, требующий католичества, гораздо ближе к согласию друг с другом, чем в это можно было бы поверить. Религиозная свобода есть первая из всех свобод, и католической Церкви в России недостает прежде всего свободы. Более того, основным препятствием для примирения между Русской Церковью и Римской Церковью является порабощение этой Церкви государством. Вследствие этого те, кто служит в России делу свободы, служат делу Католической Церкви, а те, кто служит здесь католическому делу, служат делу свободы. 

Можно прийти к тому же выводу иным путем. Нигде нет большего смешения различных властей, чем в России: исполнительная власть и законодательная власть, административная власть и судебная власть, военная власть и гражданская власть — все здесь смешено и перепутано. Князь Долгорукое весьма справедливо настаивает на срочной необходимости прекратить, как можно скорее подобный беспорядок; но по той же причине следует также осуществить отделение духовной власти от светской власти; ведь нельзя не признавать, что католицизм не решил эту проблему самым простым и самым действенным способом. У всех католических народов духовная класть, подчиненная папству, находит в этом подчинении даже гарантию независимости перед лицом светской власти. В России нет ничего подобного, никакого реального различии между обеими властями, никакой гарантии независимости, смешение и порабощение. А если посмотреть с близкого расстояния. то это и есть сущность раскола. Переставая быть вселенской и становясь национальной, Церковь естественно оказывается под влиянием политической власти; утрата ею своей независимости является самым реальным препятствием для примирения с папством — примирения, которое предполагает подчинение центральной власти Церкви, освобождение от политической власти. Подчеркивание этого момента не может быть чрезмерным. Русская Церковь страдает от двух великих зол, она изолирована, она порабощена. Ее зависимость усиливает ее изоляцию, а ее изоляция усиливает ее зависимость. Необходимо вывести ее из изоляции, дать ей возможность вновь обрести независимость, установить различие между двумя властями на серьезной основе.

Как осуществить это деяние по исправлению ситуации? Путем сближения с Римом, путем эмансипации попечительства царей? Не легко это сказать, и это не так уж важно. Начнем ли мы со свободы или с католицизма — свобода приведет к католицизму, а католицизм приведет к свободе.