Вечером  

Чтение нескольких писем и новые беседы еще раз убедили меня, что герцог Блака и кардинал Латиль (Пьер-Луи-Жан-Казимир, герцог Блака д'Ольп (1771-1839) — французский политический деятель, бывший одним из самых приближенных Людовику XVIII людей. Жан-Батист-Мари-Анн-Антуан, кардинал и герцог Латиль (1761-1839) — один из вдохновителей клерикальной и реакционной политики правительства Карла X. После июльской революции Блака и Латиль последовали за Карлом X в изгнание), иезуиты со скрытыми мотивами, властвуют над умами Карла X и дофина, что они заставляют их делать все, что им угодно, и что они надеются или распространяют надежду на реставрацию при помощи дарованного Провидением чуда или австрийских штыков — реставрацию, которая, вернув на трон Карла X или, скорее, дофина, оставила бы свободное поле для их системы абсолютизма, права помазанника Божьего, иезуитизма и проч. и проч. 

Другая партия, которая понимает нелепость сих доктрин и которую все отталкивает от этого старого и дряхлого двора, но которая, однако, в дополнение к своей верности принципу легитимности сохраняет ненависть к буржуазии, в первую очередь характеризующую эту партию, готова признать свободы, но при условии, что она сможет ими воспользоваться, чтобы унизить и уничтожить буржуазию. Отсюда система, отстаиваемая «Gazette», — всеобщее избирательное право с двухступенчатыми выборами, сводящееся к избранию людей деревни, которые будут орудием крупных собственников; эта система представляет собой не странную мечту или выдумку одного человека, а логическое выражение позиции сей партии; более того, эта система содержит в зародыше идею союза между карлистами и республиканцами и выражает его смысл, оправдывая таким образом свое политическое обоснование. 

Именно буржуазия сделала революцию; из-за этого она равно ненавистна королевской семье и остаткам французской аристократии. И те и другие хотели бы возглавить контрреволюцию: семья желает разорвать Хартию (Хартия 1830 г. установила во Франции конституционную монархию; власть отправлялась совместно королем и палатой депутатов; право голоса принадлежало мужчинам, достигшим возраста 25 лет и платившим 200 франков годового налога. В 1846 г. избиратели составляли 2,8% мужского населения страны в возрасте 21 года и выше)в пользу абсолютной власти (и Церковь была бы близко связана с таким триумфом), аристократия желает внести в нее изменения в выгодном для себя смысле. 

Однако во Франции дело абсолютной власти и права помазанника Божьего полностью проиграно, поэтому надежды на новую реставрацию обоснованы только в том случае, если ее проведут 500000 солдат, но даже тогда она бы долго не продлилась. Всякая надежда на это — химера, и Карл X вместе с дофином, верные своим привычкам и принципам, вправе не желать что-либо делать во Франции для того, чтобы подготовить свое возвращение. 

Бесспорно, что буржуазия представляет собой наиболее цивилизованный и наиболее цивилизующий элемент французского общества, как и наиболее способный поглотить в себе другие классы; но она еще этого не сделала, и, кроме того, нет сомнения, что именно она издает законы и управляет страной, что Хартия является ее Хартией и что другие классы, поскольку они не ассимилировались полностью в буржуазии, будут против нее бороться. 

Потомки старых дворян, которые все еще не стали частью буржуазии, хотели бы разделить с ней ее влияние, ее власть или даже хотели бы обрести их полностью. Как и в случае римских патрициев, их политический адрес не в городе, а в деревне. Они хотели бы иметь палату, члены коей назначались бы людьми деревни, которые избирали бы их путем двухступенчатых выборов, потому что дворяне обладают тысячью возможностей влиять на сельских жителей, а двухступенчатые выборы, конечно, будут выгодны крупным помещикам. — Города, где проживает большинство буржуазии, составляют корпус избирателей, и именно города главным образом и посылают депутатов в палату. Вопрос теперь состоит в том, чтобы упразднить голоса городов в пользу голосов деревни или, другими словами, в том, чтобы установить хорошее правительство, мудрым образом устроенное, с наследственной монархией, сильной аристократией и палатой, избранной всей суммой граждан, которая таким образом была бы демократической. Что может быть восхитительнее, чем эта прекрасная комбинация, в которой можно найти все, но в которой, как в притче Мененея, забыли о желудке — то есть нет буржуазии! (Мененей Агриппа — римский патриций; в 503 г. до Р. X. был консулом. В период политической борьбы между плебсом и патрициями убедил толпу плебеев, бежавших из Рима, вернуться в город, рассказав им следующую притчу: Руки, рот и зубы все отказались кормить брюхо, гневаясь на его тунеядство. Итак, они лишили брюхо пиши, но вскоре они и вместе с ними нее тело стали ослабевать и изнемогать: оказалось, чго брюхо трудилось для общей пользы не меньше, чем другие члены, ибо оно питало живительную кровь, без которой тело не может существовать. В заключение Мененей сравнил плебеев с частями тела, а Отцов Рима — с брюхом. См.: Тит Ливии. История Рима. Книга II. Глава XXXII). 

Таким образом, как и в старину, королевская семья и (буржуазия) коммуны во Франции объединились против аристократии; жалкие обломки французской аристократии ищут теперь себе опоры против буржуазии в жителях деревни.  

Сей партии нужен вождь; она надеется найти его в королевской семье. Она избрала своим королем Генриха V, природного врага буржуазии и, следовательно, своего союзника. Из всей семьи лишь одна герцогиня Беррийская поняла, что единственный шанс на успех для ее сына — это встать во главе сей партии, которая призывает его к себе на помощь. Герцогиня говорит: «Всё для Франции — силами Франции!» — Но, лишенная поддержки и влияния, она не в состоянии воздействовать на Карла X и на дофина, которые единственно могли бы дать направление ходу вещей, но упрямо отказываются это сделать. Вследствие этого в мерах, предпринятых партией легитимистов, нет последовательности, и она сама себя разрушает. 

Я недостаточно хорошо знаю Францию, чтобы позволить себе судить о ней; но я твердо убежден, что буржуазия всегда будет самой сильной партией этой нации, хотя вполне возможно, что с помощью крупных помещиков люди деревни смогут успешно бороться с ней и сумеют внести некоторые изменения в конституцию. 

Я не знаю, был ли этот вопрос уже рассмотрен с такой точки зрения, — она мне кажется новой. Я пришел к этой манере смотреть на вещи после размышлений над тем, что я видел и слышал в продолжении нескольких дней и, в первую очередь, в результате беседы, которую имел вчера в салоне герцогини Беррийской с г-ном де Суло, ее советником. Он был далек оттого, чтобы представить мне последствия именно так, как они мне здесь видятся в своем развитии, но я пришел к этим выводам раздумывая над тем, что он мне сказал, и вполне беспристрастно рассматривая его манеру объяснять систему «Gazette».  

Из всего этого видно, что карлистско-республиканский союз имеет свое основание в глубине вещей, что люди деревни и помещики должны будут подать друг другу руку и что возможно, что в этом союзе больше искренности, чем полагают даже те, кто его между собой заключили. 

26 сентября  

Бремя мое легко — но оно чрезмерно! Никогда не следует ставить себя в положение, в котором вы зависите от каприза одного человека. И без того вам достаточно приходится бороться с превратностями судьбы и собственными страстями. Как это мучительно — желать чего-то, повинуясь своим желаниям стремиться к этой цели и слышать в ответ безжалостное «нет», когда вы знаете, что оно нелепо и ничем не мотивировано! Капризное настроение, леность мысли, варение желудка более или менее легкое... — и вот вас уже мучают беспомощные желания и ненужные сожаления, хотя этот же человек, в другую минуту, в которую он имел бы более справедливое понятие о вещах, мог бы сказать вам «да» также, как сказал вам «нет». 

Ах! да , следовательно, столь же отвратительно, сколь инет.  

Ах! кто мне откроет тайну того, как я могу навсегда посвятить себя одной идее, полезной и сильной; эта прекрасная свадьба мысли оплодотворила бы мой ум и заставила бы его приносить цветы и плоды! Почему, равнодушный к тому, что меня окружает, я все еще не проникся страстью ни к одной благородной цели, ни к одной красивой и полезной идее, которой я мог бы посвятить все дни моей жизни, каждый ее миг, все способности моего существа? О, мое отечество, — нет, твой культ во мне не угас; он вновь начинает греть и прояснять мое сердце. Тебе, мое отечество, посвящу я мою жизнь и мои помыслы. Мои занятия, мои труды, мои усилия, мою жизнь — я всё отдам тебе. 

О Россия, самая юная из сестер европейской семьи, твое будущее величественно и прекрасно; оно достойно того, чтобы заставить биться самые благородные сердца. Внешне ты сильна и могущественна, и твои враги тебя страшатся, твои друзья надеются на тебя, для многих ты предмет надежд и упований. Но ты еще молода и неопытна среди других наций — твоих сестер; пора тебе больше не считаться младшей в семействе и пойти вперед наравне с другими, пора твоему несовершеннолетию закончиться, пора тебе тоже стать взрослой. Да будешь ты богатой, просвещенной, свободной и счастливой! Радости ребенка в пеленах, который счастлив, когда он может спать и сосать грудь кормилицы, скоро тебе должны надоесть. Твой ум, теперь созревший, уже алчет более серьезных занятий и ты уже вопрошаешь, каким даром ты обогатишь мир разума и деятельности твоих старших сестер. Ибо они уже разумны и деятельны, и Небо благословляет их труды. — Ты, самая юная из них, ребенком была покинута в чужой стране, и там, слабая и беззащитная, ты многое претерпела от ее обитателей. Но печать могущества была на челе твоем, и ты из своих угнетателей сделала — рабов и вновь присоединилась к своим сестрам. Один из твоих сынов, великий, мудрый и сильный, отправился искать твоих старших сестер и, вернувшись, принес добрую весть. С тех пор ты держишься за руку своих старших сестер и идешь за ними вослед, но из-за того, что они продвинулись далеко вперед, ты была вынуждена долго бежать, чтобы их догнать, и ты все еще бежишь; ты прошла уже большой путь, но тебе еще предстоит идти дальше, и поэтому твои сыны должны пойти впереди тебя и расчищать камни и тернии, устилающие твою дорогу. 

3 октября 

Мне холодно от бесстрастности; о, страсть, когда же ты придешь и какой же ты будешь? Приди же! — твое отсутствие меня оледеняет. Это — больше, чем пустота, это — томление, это — мучение. Я возмущен своим спокойствием, своей праздностью. Пребываю ли я в зиме моей жизни? неужели не будет у меня лета? 

8 октября 

Я кончил читать шесть томов «Полный курс практической политической экономии» Ж. Б. Сая (Жан-Батист Сай (1767-1832) — французский экономист). В жизни общества промышленность играет ту же роль, что пищеварение и питание в жизни индивидуума. Это — общественный механизм, цель которого — накормить и одеть людей, дать им кров, согреть их — одним словом, удовлетворить их материальные потребности. Такое сравнение показывает важность промышленности и ее место; громадное значение, которое материя имеет в человеческой жизни, делает из промышленности основу общественного строя — основу необходимую, хотя и непрочную, на которой все покоится, но которой тем не менее все пренебрегают. Что есть промышленность по сравнению с возвышенными концепциями гения, что есть она пред трудом Разума, пред миром идей, чувств и искусства? Во всем том, к чему она прикасается, есть нечто низкое и вульгарное. Тем не менее, она необходима, незаменима, полезна: в этом ее обоснование; она подчиняет природу человеку: в этом ее величие; она объемлет весь механизм общества, она есть фундамент его материального существования: в этом ее значение. Более того, это — наука, это — идеи, приложенные к грубым мате­риальным фактам; сие собрание фактов, предметов и идей не лишено очарования и придает ученым занятиям жизненность и реальность. — Мы не лишаем нашего тела рта, желудка и всей его питательной и пищеварительной системы, а, напротив, заботимся о ней, ибо она {источник} поддерживает в нас жизнь; подобным же образом мы не должны отвергать промышленность и политическую экономию, которая является ее наукой, ибо богатство делает материальную жизнь общества возможной. Но мы не должны забывать, что, хотя ее место, быть может, более полезно, чем место прочих наук человечества, оно менее прекрасно. 

Сегодня я начал просматривать «Курс римского права» Макелдея (Фердинанд Макелдеи (1784-1834) — немецкий правовед)и «История римского права» Гюго (Густав Гюго (1764-1844) — немецкий правовед), сочетая изучение этих двух сочинений и дополняя одно другим. Это — полезная и необходимая подготовка к моему курсу права. Право отличается от политической экономии: оно раскрывает и объемлет более красивую и возвышенную сторону общественной и индивидуальной жизни; оно определяет нравственные отношения. По сути дела, это — основание науки об обществе, ибо всякое общество существенным образом основано на отношениях своих членов. 

Я только что прочитал новое сочинение Низара — «Критическая история латинских поэтов эпохи упадка» (Дезире Низар (1806-1888) — французский литератор, сторонник неоклассицизма. Здесь имеется в виду его книга «Этюды о латинских поэтах эпохи упадка» (1834), в которой он критиковал французскую романтическую школу, выводя в образе Стаса — А. Ламартина, а в образе Лукана — В. Гюго).— Сие замечательное сочинение проникнуто идеей — которая в нем выражена, так сказать, фатальным образом — постоянного сопоставления с нашей эпохой и с современной словесностью; эту идею автор открыто разбирает в конце книги. Он находит достаточно много различий, но не думает, что они способны уравновесить сходства, и, похоже, считает, что французская поэзия находится в состоянии упадка. 

Впрочем, несмотря на множество верных и метких замечаний о литературе этих двух эпох, мне кажется, что вся идея сочинения страдает определенной близорукостью, узкостью и неловкостью, которая искажает весь его смысл. Действительно, нельзя отрицать, что между этими двумя эпохами существует {некое} сходство: но в чем оно заключается? Один общественный синтез разрушается, потому что его замещает синтез вполне новый, о существовании которого и не подозревали; следовательно, разложение старого общества, которое должно было уступить место новому обществу, определило общий характер упадка античного мира. Что же мы, однако, видим в нашу эпоху? — общественный синтез расшатан, в этом нет сомнения; однако следует ли из этого заключить, что сей синтез находится в состоянии полного разложения и что ему суждено уступить место новому синтезу; что мы живем в последние дни мира, который кончает цикл своего развития и которому не осталось ничего больше, как умереть; что основания нового мира, пришедшего на смену античному миру, истощены и более не в состоянии нести на себе общество? Но, Боже мой, где же тогда симптомы этого страшного вырождения общества? — некоторое перемещение власти, которое явно представляет собой лишь вторичное следствие, беспорядки, материальные неурядицы — все это есть нечто незначительное. Следует подняться в мир идей, где мы найдем причину и источник явлений, нами замеченных. Мы должны спросить себя, устарели ли все те идеи, которые служат опорной точкой современного или, иначе говоря, христианского мира; сказали ли они свое последнее слово; являют ли они характер полного упадка и умирания; или, напротив, не видим ли мы в них признаков продолжения, развития, прогресса, реакции — быть может, частичной, и нельзя ли установить, если такое сравнение позволительно, параллель между этими двумя обществами, принадлежащими столь разным эпохам? 

Мюнхен. 11 октября 1834 года 

Пустой день; я был поражен сообщением о слухах, касающихся до меня. Эти люди очень глупы. Если прямо предо мной я вижу людей, суетящихся в пустоте, то эти суетятся в абсурде. Они живут слухами, как рентой. В них они находят вдохновение своей ненависти, зависти, соперничеству; ими, как оружием, они пользуются, чтобы вредить другим, чтобы разрушить одного человека в сознании другого. Коммераж, если он закончен, если он сочинен с умом и талантом, может быть забавен; это — фельетон в газете общества, а фельетон, когда он хорошо написан, — отнюдь не худшая часть газеты. Но эти несчастные, слышащие слово, и слышащие его вкось, его объясняющие, комментирующие, усиливающие и затем сообщающие с тем, чтобы внести в общество разлад, — неуклюжи и презренны. 

Общество имеет свою газету. Она не печатается, в ней пишут лишь изредка и частично, но она говорится, она рассказывается, она делает разговоры в салонах. Однако эта газета теряет громадную долю своего интереса в обществе, не имеющем своей истории и не могущем ее иметь; в этом случае на всех се страницах появляются лишь фельетоны и анекдоты — суть описания индивидуальных характеров. Но когда они нелепы, когда в них нет ни вкуса, ни остроумия, то стыдно чувствовать из-за них беспокойство. И за всем этим стоит характер клеветника: он не рассказывает вам анекдот, он не делится с вами известием о светском приключении, которое, быть может, должно остаться втайне; он вам говорит: есть такой-то, сказавший такому-то о вас то-то и то-то, что сей последний пересказал мне, а я вам это сообщаю, — о презренный! 

Эти рассуждения, вызванные обстоятельствами, весьма уместны на первой странице тетради, в которой я хочу начать новую главу. 

Несколько замечаний о характерах. Толпа есть смесь фальшивого, нелепого и тщетного; временами она вызывает отвращение. Я знаю человека, всегда живущего в пустоте, никогда не видящего вещи с правильной точки зрения, непоследовательного даже в своих ложных идеях. Вы ему говорите о чем-то, вы говорите серьезно, вы прилагаете бесконечные усилия, чтобы убедить его; наконец вы сумели это сделать; он целиком во власти ваших идей, он целиком согласен с вами; но, поскольку ему никогда не дано вникнуть в какой бы то ни было вопрос, а лишь в нечто пустое, неясное и ложное — нечто, что он принимает за этот вопрос, он ускользает от вас и ошеломляет вас какой-нибудь грубой нелепостью. Напрасно пытались бы вы направлять движение его идей: это все равно, что пытаться править кораблем, потерявшим мачты. Полное отсутствие идей, мнений, манеры видеть; что-то похожее на свет и тени, вместо мыслей, и это называется головой человека!!! 

12 октября 

В этом лживом и нелепом мире в первую очередь следует думать о себе и подчинять все остальное этой мысли. Если вы имеете счастье быть знакомым с личностью, которая не лжива и не нелепа и к которой вы питаете определенное доверие, то это прекрасно; вам следует этим воспользоваться и найти как можно больше утешения в сем доверии. Вот мои правила поведения: доверие к небольшому числу тех, кто мне кажутся его заслуживающими, равнодушие или пренебрежение к прочим; а в остальном — начертать себе путь и идти по нему, невзирая на это проклятое племя. Они бесполезны, тщеславны, себялюбивы, смешны — об этом даже не стоит говорить; это — самодовольные завистники и сплетники. Как можно пребывать в хороших отношениях с такими людьми и в то же время не знаться с ними; не искать их общества, не чувствовать из-за них беспокойства? — В конечном счете все это верно; но они меня раздражают, ибо они ущемляют мое самолюбие, — вот самый большой проступок, в котором я могу их обвинить. В салоне, состоящем из 10-12 человек, идет общий разговор, каждый говорит свое слово; но, когда между этими десятью или двенадцатью три или четыре высказываются умно, уместно и злословно, прочие остаются в тени и имеют вид весьма глупый, особенно потому, что среди них три или четыре человека действительно глупы; итак, в подобном разговоре очень трудно принять участие. Нелегко поставить себя на уровне разговаривающей и умной фракции или хотя бы следовать за нею; но, когда вы держитесь в стороне, вы оказываетесь в одной компании с глупцами и сами имеете вид глупца. За людьми, больше других жившими, читавшими, видевшими (больше видевшими мир и разные страны), трудно следовать; но я думаю, что тем не менее вы можете и не оставаться в полном безмолвии, и не говорить глупостей; однако, для этого необходимо сделать усилие, для этого недостаточно довольствоваться тем, чтобы просто слушать и следить за разговором; тут нужно пытаться вставить свое слово, умея в то же время подчиняться разговору и иногда из него выходить. Впрочем, этот разговор большую часть времени столь глуп, столь бесполезен и пуст, что нужно лишь пошевелить языком, чтобы принять в нем участие. — Умственная леность мешает мне думать; с непривычки мне трудно выражать мои мысли. 

Понедельник. 13 октября 

Д[ёнгоф] (Август-Герман Дёнгоф( 1797-1874) — прусский дипломат, в 1833-1842 гг. посланник Пруссии в Мюнхене)— это человек, меня {мучающий} раздражающий. Его аффектированная манера выражаться, его прононс сквозь сжатые губы, его прусский немецкий, сухость и бесплодность его идей, его отлично выбритая и отдающая блеском квадратная голова, вся его фигура, сверху остроугольная, как опрокинутая пирамида, и картинно опирающаяся рукой на трость, его платоническая любовь к высокой мысли — делают из этого человека, оставшегося мальчиком и рожденного для забот домашнего хозяйства, самую досадную нелепость, какую только можно встретить. 

Он принадлежит к разряду уважаемых людей — очаровательная синекура для всех тех, кто не может быть ничем другим. 

Будь он гастрономом, он мог бы стать отличным метрдотелем. Он — незаконнорожденное дитя двух незаконченных идей. 

Его секретарь легации похож на него, но только отшлифованный пемзой. Удивленный взгляд, птичья физиономия; этот маленький этический манекен слишком ничтожен, чтобы быть досадным. О Д[енгофе] было тонко сказано, что он — самый приятный человек, которого можно увидеть благодаря его способности досаждать. 

Манекен, округляющий руки, даст очень точную картину того, что представляют собой эти два господина. 

Четверг. 16 октября 

Вчера я вернулся домой в час дня: ко мне пришел добрый, наивный, глупый Манфредо и досаждал мне за полночь; после этого для меня началась прекрасная ночь: я читал «Жак » Ж. Санд (Жорж Санд (Люсиль. баронесса Дюдеван) (1804-1876) — французская писательница. Ее роман «Жак» был опубликован в 1834 г.). Всецело захваченный чтением, я чувственно наслаждался звуками дождя, шедшего в первый раз за долгое время. Сегодня я встал поздно; я продолжил чтение и был вполне доволен этой сумрачной, влажной и дождливой погодой, которая хорошо сочеталась с моим настроением; я чудесно провел утро за восхитительным разговором у г-жи Т. (Госпожа Т. — возможно, Элеонора Федоровна Тютчева, рожд. гр. Ботмер (1799-1838) — первая жена Ф. И. Тютчева).Она так хорошо понимает человеческое сердце; какой бы его струны вы ни касались, она всегда найдет в ней отклик, — Сейчас два часа утра; я написал письмо сестре (О сестре Гагарина, Марии (1815—1902), мы знаем очень мало. Известно, что она была замужем за генерал-майором Сергеем Бутурлиным. Точную дату ее замужества нам установить не удалось, однако, судя по письму Вяземского А. И. Тургеневу от 11-23 марта 1840 г. («сестра Гагарина идет замуж за Бутурлина»), оно состоялось в том же году. См.:Герштейн Эмма.Судьба Лермонтова. 2-е изд., испр. и доп. М., 1986. С. 139 (все последующие ссылки на эту книгу, как и все предыдущие, относятся к изданию 1964 г.)), привел свои дела в порядок, кончил «Жака» и завтра отправляюсь вТегернзее (Замок Тегернзее, расположенный у одноименного озера к югу от Мюнхена, был летней резиденцией баварского королевского семейства. В VIII в. орден бенедиктинцев основал здесь монастырь, который со временем пришел в запустение и п начале XIX в. был приобретен и перестроен королем Максимилианом I. В одном из своих мюнхенских писем Тютчев замечает: «|. | Замок Тегернзее [находится] в восемнадцати милях отсюда» (Тютчев Ф. ИСочинении. Т. 1-2. М„ 1984. Т.2. С. 21)). 

20 октября 

Итак, в два часа я начал читать второй том «Жака»; немного после 5 часов я его закончили открыл окно. Предметы были освещены светом столь необычным, столь странным, что я оделсяи вышел наружу. Почти полная луна заходила за горизонт, проливая на предметы последние красноватые лучи, исходившие из ее громадного ивоспаленного диска, в то время как в отдалении, на противоположной стороне неба, белела заря. Над моей головой сверкало несколько все еще ярких звезд. Я вышел из города и направился к Сендлингу (Сендлинг — название места в окрестностях Мюнхена на левом берегу реки Исар; ныне находится в черте города).Справа луна краснела все больше и больше, постоянно увеличиваясь в размерах и выкрашивая в тысячу оттенков густое черное облако, ее окружавшее. На другой стороне неба быстро чередовались цвета зари; остальная часть небосвода была темно-синего, почти черного цвета. Напротив оно было почти белым; там перемежались все оттенки красного, желтого, зеленого и синего; наконец огненный луч осветил несколько тучек и, все ярче разгораясь, постепенно окрасил облака до самой середины неба. 

Я сел на скамью и долго наслаждался великолепным зрелищем зари в это красивое осеннее утро. Несколько справа от солнца виднелись голубые горы Тироля, которые выделялись, подобно гирляндам, на фоне холодного бледно-голубого неба. 

Я не спеша пошел назад, позавтракал и около девяти часов отправился в Тегернзее, куда прибыл в три часа. По дороге меня преследовал жестокий ветер и столь же жестокий холод. Я пробыл в Тегернзее вторую половину пятницы, всю субботу и воскресенье, и вернулся в город сегодня,в понедельник. Я был свободен до часу или двух и посвящал это время обязательным визитам, а также чтению. Затем все собирались в гостиной, поскольку погода была слишком плохой для того, чтобы гулять. Это — большая зала, когда-то служившая библиотекой настоятелю аббатства; в ней стоит билиард и большое количество мебелей и самых разнообразных игр. До обеденного часа мы проводили время за игрой в билиард и в волан и за разговорами; получасовой перерыв для туалета; обед; два или три свободных часа, во время которых мы посещали г-жу Межан (Вероятно, одно из двух лиц: жена гр. Этьена де Межана (1766-1846), доверенного лица покойного герцога Евгения Лейхтенбергского, или жена гр. Мориса де Межана (сына Э. Межана), члена двора вдовствующей герцогини Лейхтенбернской) , а затем — вечер у королевы (Имеется в виду Каролина (1770-1841) — вдовствующая королева баварская, вторая супруга короля Максимилиана I); для любителей — вист, для прочих — партия в двадцать одно или те игры ума, которые столь глупы, как изящно выражается барышня Дю Пре. 

Кроме вдовствующей королевы, здесь была герцогиня Лейхтенбергская (Августа-Амалия, герцогиня Лейхтенбергская, рожд. принцесса Баварская (1788-1851) — вдова пасынка Наполеона I Евгения Богарне (1781-1X24), бывшего вице-короля Италии и, с 1817 г., герцога Лейхтенбергского. Герцогиня Лейхтенбергская была дочерью короля баварского Максимилиана I), которую я увидел в первый раз, — высокая, статная, стройная женщина со смутными следами красоты на лице, но с незначительной физиономией и глуховатая, Ее дочь, принцесса Теодолинда (Теодолинда, принцесса Лейхтенбергская (1814-1857) — дочь герцога Евгения Лейхтенбергского и герцогини Ангусты-Амалии, с 1841 г. супруга гр. Фридриха Вюртембергского)— прелестная девушка с распущенными светлыми волосами и большими выразительными голубыми глазами; интонации ее тихого голоса изящны; тонкая и стройная фигура; улыбающийся полуоткрытый рот. Ее старший сын, принц Август (Карл-Август-Евгений-Наполеон, герцог Лейхтенбергский (1810-1835) — старший сын герцога Евгения Лейхтенбергского), который, как говорят, должен жениться на донне Марии да Глория (Марии II да Глории (1819-1853) — королева Португалии с 1826 г. 25 январи 1835 г. была обвенчана с герцогом Августом Лейхтенбергскнм, скоропостижно умершем 18 марта; в следующем году вступила в брак с принцем Фердинандом-Саксен-Кобург-Готским) , — высокий молодой человек, изможденный, утомленный, сутулый, с мутным взглядом, постоянно смеющийся. Его младший брат (Имеется в видуМаксимилиан -Евгений-Иосиф-Наполеон, принц Лейхтенбергский (1817—1852) — второй сын герцога Евгении Лейхтенбергского; унаследовал герцогский титул в 1835 г. по смерти своего брата Августа (о котором см. примеч. 108—109). В 1839 г. вступил в брак с вел. кнж. Марией Николаевной, дочерью Николая I), напротив, юн и хорошо сложен; в облике его есть нечто чистое и девственное; он дышит здоровьем, беззаботностью, веселостью, невинностью. Герцогиня Макс (Герцогиня Макс — супруга герцога Максимилиана Баварского (1808-1888), дочь баварского короля Максимилимана I и его второй жены Каролины), дочь вдовствующей королевы, все время заспанная, просыпалась лишь для того, чтобы играть в волан. При мысли о ней меня объемлет дремота, и я ложусь спать, чтобы во сне наверное увидеть нечто иное, чем эту добрую принцессу. 

Среда. 22 октября 

Я получил несколько книг из Парижа. Сейчас я читаю и изучаю «Курс естественного права » Жуффруа. Я был у Тирша (Фридрих-Вильгельм Тирш (1784—1860) — немецкий эллинист, профессор красноречия и древней словесности в Мюнхенском университете)и думаю организировать мои занятия этой зимой следующим образом. Два курса права. Юстиниан и пандекты (Юстиниан I Великий (483—565) — император Византийской Империи с 527 г. По его указу был составлен свод законов, известный как Кодекс Юстиниана). Пандекты — название одной из составных частей Кодекса Юстиниана, а также курсов «современного римского права», бывших о эту эпоху главным предметом чтения на юридических факультетах немецких университетов); чтение источников с молодым правоведом. — Чтение Нибура, Тита Ливия, Полибия, Дионисия Галикарнасского в оригинале с эллинистом. Все это вместе составит систему занятий по римскому праву, которая будет иметь довольно полный характер и принесет плоды. Сегодня, более чем когда-либо, я испытываю желание методически изучать право. В одной брошюре я только что ознакомился с принципами нового издания свода российских законов, который знаменует для России эру юриспруденции и серьезных занятий правом (Речь идет о брошюре М. М. Сперанского «Обозрение исторических сведений о Своде законов, составленных из актов, хранящихся во II Отделении собственной Е. И. В. канцелярии» (СПб., 1833)). Это издание будет великим делом, вечным памятником, трудом в духе Юстиниана. 

Последние два вечера мы провели смеясь, как дураки. Г-жа де В[ельден] — молодая глупая женщина, считающая себя красавицей; она без ума от Франции, Парижа, бонтона, Сен-Жерменского предместья и романов Бальзака; об этих предметах она говорит самые удивительные нелепости когда и сколько ей вздумается. Рядом с ней — наш недавно прибывший соотечественник: полковник гвардии, молодой красавец с великолепными усами. К. (К. — возможно, баронесса Амадия Максимилиановна Крюденер, рожд. гр. Лёрхенфельд-Кёфферннг (1810—1887), жена Александра Сергеевича Крюденера (1796-1852), в 1826-1836 гг. первого секретаря русской миссии в Мюнхене. А. Крюденер, славившаяся своей красотой, была одно время предметом увлечения Ф. И. Тютчева)была ими замечена. Вот неистощимый источник шуток и смеха! Сегодня они были вместе, и вскоре зашел разговор о Франции и Бальзаке. Говорили о чувствах, все шло как нельзя лучше, но несколько лиц непосвященных поставили красавицу в смешное положение (что было нетрудно), и все пошло прахом. 

Тем не менее было бы забавно видеть этих двух особ вздыхающим и друг о друге!