9 июня. Утром  

7 июня мы осматривали редкости, которые описаны в путевнике и с которыми долг велит нам ознакомиться. Впрочем, в Голландии все отмечено столь глубокой печатью оригинальности, что самый незначительный предмет достоин внимания. Мы начали с верфи, которая сама по себе не представляет ничего интересного, но общий вид которой любопытен. В порядке, который здесь царит, гигантском размахе работ, приготовлениях, материалах и количестве времени, которые эти работы требуют, есть что-то величественное и впечатляющее. Здесь все велико: корабль, который строится, время, которое должно уйти на его постройку, время, которое ему суждено просуществовать, огромные пространства, которые ему сужде­но проплыть, {бездонные и безбрежные} океаны, которые ему суждено пересечь, различные страны, поставившие свою долю для его постройки. В корабле есть красота и поэзия, это — целый мир, это — разнообразие, заключенное в тесное единство, это — рама, обрамляющая человека и мир. 

Ратуша, теперешний дворец, — один из самых прекрасных памятников современной архитектуры (Королевский дворец в Амстердаме был выстроен в 1648—1655 гг. архитектором Якобом ван Кечпеном). Чтобы им восхититься, необходимо в воображении убрать все эти деревянные перегородки, всю эту ничтожную мебель, которую король Людовик (Людовик (Луи) Бонапарт (1778—1846) — младший брат Наполеона I, в 1806-1810 гг. король Голландии) поместил здесь, когда он решил превратить это красивое здание в дворец. Представьте себе залу в 100 футов высотой, в 120 футов длиной и в 60 — шириной, целиком сделанную из мрамора. Это — нечто вроде двора, открытого для публики, который, состоя из галерей, также сделанных из мрамора и находящихся в пропорции к зале, окружает ее и создает вокруг нее два внутренних двора. 

На эти галереи, которые я не осмеливаюсь назвать громадными коридорами, выходят окна всех кабинетов, всех комнат для заседаний. В этом великолепном строении нет, так сказать, входа; в него ведут семь маленьких дверей — символ семи соединенных провинции. 

Это — прекрасный памятник великолепию сей торговой республики. Рассказывают, что, когда бургомистры увидели счета расходов на это здание, они бросили свои книги в огонь, дабы не оставить о них воспоминания. И в самом деле, невозможно бы было вычислить гигантские суммы, которые должно было стоить такое строение, воздвигнутое на сваях посреди болота и наполненное мрамором — почти целиком выстроенное из мрамора — в стране, куда его необходимо привозить издалека. 

Картинная галерея очень хороша, но плохо распланирована. В ней есть чудесные картины Жерарда Доу, Рембрандта, Флинка (Геррит (Жерард) Доу (1613-1675) — голландский художник, первый ученик Рембрандта. Известен тонкостью и тщательностью письма. Некоторые из своих картин он писал пользуясь увеличительным стеклом. ГовертФлинк (1615-1660) — голландский художник, ученик Рембрандта. Ян Ван Энк (ум. 1441) — голландский художник, самый значительный представитель ранней голландской школы). Замечательные картины Ван Эйка и Гольбейна (Ганс Гольбейн (1497-1543) — немецкий художник-портретист). 

Вчера мы совершили экскурсию в Норд-Голланд, Брок, Саардам и проч. 

Деревня Брок славится чистотою, которая там царит. 

9 июня. Вечером 

Брок произвел на меня в высшей степени то же впечатление, что и вся Голландия в целом, хотя и менее яркое: мне показалось, что в его облике есть что-то китайское, особенно в этих крохотных садах с их сводчатыми мостиками, в этих водах, в этих беседках, имеющих форму фонарей. Вообще, в сем отсутствии вкуса, которое сочетается с изысканностью, в сей чрезмерной опрятности есть нечто мертвое, печальное, безжизненное, что придает всему зрелищу что-то болезненное. 

Гораздо больше мне понравился Саардам. Его облик весел, немного голландский и в то же время немного китайский, но более живой, более веселый. Было воскресенье. Жители надели свои наряды; одежда женщин в Норд-Голланд имеет довольно странный вид, особенно их золотые и серебряные кокошники или шелковые капюшоны, которые достойны внимания и удивляют своей оригинальностью. Здесь мы посетили хижнну, в которой в 1697 году жил Петр Великий (Петр I занимал этот крохотный двухкомнатный дом, принадлежавший овдовевшей жительнице Саардама, с 18 по 25 августа 1697 г). Нынешний король передал ее в собственность, или, вернее, под покровительство, принцессе Оранской (Речь идет о Вильгельме I (1772-1843) — короле нидерландском в 1815-1840 гг. и о его невестке Анне, принцессе Оранской (1795-1865) — вел. кнж. Анне Павловне, сестре императоров Александра I и Николая I. В 1816 г. она вышла замуж за сына короля Вильгельма I, Фридриха-Георга-Людвига, в 1840-1848 гг. короля Вильгельма II), и она воздвигнула над нею кирпичное строение — род панциря или покрытия. Тут много книг, в которых путешественники могут написать свои имена. Некоторые из них заносят туда несколько мыслей, часто очень глупых, обыкновенно весьма банальных. 

Я не совсем понимаю людей, столь счастливо одаренных воображением, которые при виде памятника, оставленного после себя великим человеком, чувствуют наплыв множества идей и черпают из этого зрелища вдохновение, как из плодотворного источника. Я им завидую, но я их не понимаю. Я думаю, что внешние предметы не способны воздействовать столь прямо на наши мысли и чувства; размышление или мысль гораздо легче могут возбудить в нас медитацию или восхищение, чем знак внешний, который, когда душа не гармонируете ним, кажется вполне бессмысленным. 

Сегодня утром мы посетили биржу — место весьма любопытное и занимательное. Амстердамская биржа — одна из нескольких бирж; вернее, это — самая большая, самая оживленная, самая важная из них. По словам г-на Ван дер Хопе, который привел нас туда, здесь находится сосредоточенье всех денег Европы, поскольку все сделки совершаются тут за наличные деньги. Это — поистине замечательное зрелище. Громадная башня, окруженная просторной и красивой галереей. Под галереей стоят, каждый перед своей дверью, директоры главных торговых домов. Во дворе образуются группы, каждая из которых занимает место, определенное обычаем. Тут заключают сделки по продаже вин, там — пряностей, чуть дальше — шерсти и т. д. В одной части двора спекулируют правительственными фондами; здесь представлены все фонды различных государств; биржевщики и менялы расхаживают по галерее и между группами; всюду царит необыкновенное оживление, и от этой огромной толпы исходит звучный, серьезный, разноголосый гам; все вокруг черно, все находится в движении. Это — полный и истинный образ общества в том его виде, в каком оно организировалось в нашем веке. Сперва наблюдатель чувствует недоумение, он видит лишь большое единообразие и движение, причину которого он не понимает; но, если он более или менее причастен к сей тайне, ему становится ясно, что здесь, как и везде, все имеет причину, все имеет следствие; что каждый здесь имеет свою цель, свою волю, свое занятие; что под этим кажущимся однообразием скрывается великое разнообразие, великое неравенство; что незаметным и последовательным образом здесь установился порядок, который не менее совершенен, чем самый очевидный и зримый порядок, но который достоин гораздо большего восхищения. В этом смысле амстердамская биржа может служить символом современного общества. Когда через маленькое окно, из которого видна была вся биржа, я наблюдал за этим движением, мне мнилось, что я наблюдаю в уменьшенном виде движение всего мира. 

Будучи в Броке, мы встретили на корабле — у Брока, у Саардама и т. д. — пару влюбленных, которые представляли собой нечто среднее между возвышенным и смешным или, вернее, были и тем и другим. 

Молодой человек происходил из одного из лучших семейств Голландии; с тех пор как он был соединен с предметом своей страсти, прошло всего лишь несколько дней. Они были целиком заняты друг другом; они не избегали общества — они на него не обращали внимания; для них оно как бы не существовало, и когда любовное исступление на минуту их покидало и они кого-нибудь замечали, они приветствовали этого человека с выражением довольства и счастия, готовые, казалось, одарить все человечество блаженством, которое они испытывали столь интенсивно. Да, они были прекрасны в своей взаимной любви, столь великой, что она их наполняла целиком и, казалось, стремилась распространиться на все человечество, столь полной, что она стала для них всем и вселенная превратилась для них лишь в аксессуар. Молодая женщина была нехороша, но имела вид сердечный и чувствительный. Впрочем, для человека, чуждого чувств, их наполнявших и не находившегося в своем воображении в центре их мира, в их поведении было нечто смешное. Почему? — потому что оно было необычным. 

Сегодня утром я прочитал в сочинении Ансильона «Примирение крайностей» (Фридрих (Жан-Пьер-Фредерик) Ансильон (1767-1837) — прусский писатель и политический деятель, с 1831 г. статс-секретарь по иностранным делам) главу о влиянии климата. Он пытается установить, какое из следующих двух положений верно: внешняя природа целиком создает человека; она не оказывает на него никакого воздействия. Очевидно, что ни одно из этих абсолютных положений не содержит в себе истины. Особенно достойно восхищения предисловие, в котором он объясняет, почему все абсолютные истины столь близки к преувеличению и, вследствие того, к заблуждению. Мир напоминает сеть истин, сосуществующих одна с другой, действующих одна на другую, модифирующихся, ограничивающихся, самоопределяющихся, и если вы возьмете одну из этих истин, сделаете ее абстрактной, изолируете ее, отнимете у нее ее свиту и окружение, если вы будете отрицать присутствие, соседство и действие всех этих соперничающих и противоборствующих истин, то очевидно, что эта истина подвергнется реальному искажению, и, в результате вашего стремления увидеть ее отдельной и чистой, вы окажетесь в плену заблуждения, разительно отличающегося от истины, с которой вы начали свое исследование. Это похоже на то, что делают те мыслители, которые, желая выработать идею человека {простую и абстрактную} самую истинную и наименее модифированную действием внешних причин, ставят его вне общества, как будто человек, которого представляют существующим в этом состоянии, не лишен по сути дела своих природных качеств, ибо в сем случае он модифирован в отношении одного из самых позитивных и важных своих элементов. Разве, для того чтобы получить самую правильную идею дерева, можно представить его себе существующим без атмосферы, его окружающей, без почвы, в которую погружены его корни и т. д.! Это бы было все равно, что отрицать само его существование даже в принципе, ибо вы воображаете его существующим, но отрицаете существование элементов, без которых оно не может жить. 

То же можно сказать о проблеме климата. Признавать абсолютное и исключительное влияние климата значит отрицать свободу человека и, следовательно, само существование человека. Всецело отрицать это влияние значит отрицать существование окружающей природы или, по крайней мере, существование связей между окружающей природой и человеком, что также невозможно. Поэтому следует занять промежуточную позицию, где и находится истина. 

Впрочем, Ансильон верно замечает, что в вопросе о климате гораздо меньше внимания следует уделять интенсивности холода и тепла, чем разного рода воздействиям, которые выказывают окружающая природа, физическая география, растения, животные и проч. и проч. Он исследует склонности, оттенки характера, факты и литературные формы различных народов, которые обыкновенно объясняют влиянием климата, физического положения и т.д. и т.д. Он не в состоянии отрицать, что все эти внешние причины оказывают большое влияние на поведение людей, но справедливо замечает, что, даже если они и влияют на эти разнообразные модификации, они их не создают и что причина оных действует в самой душе. 

Франкфурт. 16 июня 1834 года 

10-го мы покинули Амстердам и отправились в Утрехт, весьма красивый город, расположенный в местности несколько более возвышенной, чем те области Голландии, которые мы до сих пор видели. Из Утрехта мы приехали в Неймеген, где полиция докучала нам самым неприятным и нелепым образом: будучи пограничным пунктом Голландии, сей город находится на осадном положении, и власть отправляется там произвольно и почти грубо, что не должно бы было иметь места в цивилизованной стране. На следующее утро, 12-го, мы сели на пироскаф и после 27-часового плаванья, проведя довольно беспокойную ночь на борту, прибыли в Кельн. Встречный ветер был причиной тому, что мы приплыли туда на несколько часов позже, чем предполагали; прусское судно, которое ходит между Кельном и Майнцем, уже отчалило, и нам пришлось провести день в Кельне; этот день мы использовали, чтобы побродить по городу и посетить музей. Гете упоминает сию коллекцию как собрание г-на Вальрафа (Фердинанд Франц Вальраф (1748-1824) — немецкий собиратель, профессор ботаники и эстетики Кельнского университета). В нем отмечают прекрасную картину Гонтхор[с]та, изображающую игроков, «Снятие с Креста» Рубенса и несколько полотен Мейстера Вильгельма Кельнского, весьма плохо написанных, но очаровательных чувством фации и красоты, на них царящем (Геррит ван Гонтхорст (1590-1656) — голландский художник, автор картин на библейские, мифологические и бытовые сюжеты, а также портретов. Петер Поль Рубенс (1577-1640) — фламандский художник. Мастер Вильгельм Кельнский (годы рождения и смерти неизвестны) — полулегендарный немецкий художник, основатель т. н. кельнской школы. В настоящее время ни одна картина не может быть ему приписана с точностью). Этот художник, стоящий одним из первых в хронологической последовательности, наполнил свои произведения, особенно «Мадонну», которая находится в этом музее, столь глубоким чувством красоты и фации, что забываешь, что его рисунок совсем неправилен. Другой замечательный кельнский художник — это Дебрейн. 

Мне кажется, что чувство красоты и чувство религиозное всегда странным образом совпадают между собой! Кельн и вообще все рейнские области были известны горячей приверженностью своих обитателей к католической вере, числом церквей и монастырей и могуществом своего духовенства; и именно здесь вы видите расцвет живописи и архитектуры. Обратите взор к Испании, к Италии: в этих странах было то же самое. Можно сказать, что прекрасная природа сих стран способствовала развитию в их жителях воображения и чувства — двух начал, которые составляют основание как католичества, так и изящных искусств. 

Общество, которое находилось на корабле, было вообще малопривлекательно; тем не менее мы сделали здесь несколько приятных знакомств. 

Что же могу я сказать о прекрасной стране, которую мы пересекли и которая до сих пор еще наполняет мою память и воображение? В продолжении двух дней мы не переставали видеть справа и слева места самые живописные, развалины самые романтические, пейзажи самые разнообразные. Я не буду пытаться описать эту страну. Увидеть ее — значит увезти с собой сокровищницу, которая будет источником наслаждений всякий раз, когда поэзия природы посетит ваше воображение. 

Я кончил « Годы учения Вильгельма Мейстера» — « Годы странствий Вильгельма Мейстера». Это — первое произведение, в котором гений Гете открылся мне во всей своей чистоте и универсальности; я бы сказал, в своем пантеизме. Бесконечный в своем разнообразии, огромный в своей протяженности, его гений открывает нам целый мир и учит нас жить. Он — великий жрец {вычертивший сферу возвышенного}, а не только мыслитель, не только человек, готовый регулировать свою деятельность. В наш век разум, не получивший от тебя крещения, не прошедший чрез твое посвящение, не имеет будущего. Ты — великое Все, чрез которое должны пройти все единства, чтобы образоваться, и которое их всех содержит в зачатке. 

Я начал тебя познавать; позволь же мне быть твоим учеником, откройся же мне весь! Ты уже оказал на меня впечатление глубокое и я ответил на твои упорные призывы упражняться в какой-нибудь деятельности: лишь здесь можно найти зародыш будущего и зародыш жизни. 

Другой писатель, которого я теперь научился понимать и уважать, — это Ансильон, обладающий умом мудрым, ясным и светлым. Некоторые из глав его сочинения «Vermittelung der Extremen», прочитанные мною сегодня, исполнены мудростью необычайной. — Ах, как мне трудно выражать мои мысли, составлять их, организировать их, воспроизводить их словесно! Так посвятим же себя еще в большей мере привычке вести дневник. Ясно определенная цель, сильная воля — и мы достигнем всего. 

Франкфурт. 17 июня 

Я возвращаюсь назад, чтобы описать вчерашний день. Мы провели ночь в гостинице «Angleterre» и были за завтраком, когда отворилась дверь и вошел человек в ливрее, объявивший, что он слуга г-на Крейцера, который послал за нами свой ландау. Это был наш знакомый с пироскафа; мы провели с ним вместе три дня. Владелец виноградников в Майнце, это — высокий дородный человек, бонвиван, всегда веселый, всегда довольный. Он сделался главой нашего кружка на корабле, {распоряжаясь} занимаясь обедом, велев, чтобы, противно правилам, его подавали на палубе, отдавая приказы направо и налево, обращаясь ко всем с речами и советами. Он стал нашим провидением и мы дали ему прозвище командора. Он вояжировал вместе со своею дочерью и семейством роттердамских негоциантов, в котором поместил своего сына, чтобы приучить его к делам. 

Итак, мы поехали к нему; всей компанией, усевшись вшестером в ландау, мы отправились в его виноградный сад, живописно раскинувшийся у городских ворот, на левом берегу Рейна, прямо напротив места, где с ним сливается Майн. Со всех сторон пред нами простирался очаровательный пейзаж Рейнской области — среди красивых холмов, где росли виноградники, извивалась река, по которой как бы плыли зеленеющие острова, неся на себе дома и деревья; она отражала в своих водах богатые и веселые села, с крышами, аккуратно крытыми шифером. На горизонте виднелись утесы и горы, толпившиеся вдали в ложе Рейна. Приближавшаяся гроза заставила нас войти в дом. Я взял Ансильйона и начал читать его статьи о средних веках и о нашем времени. Этот на редкость мудрый ум умеет в любом вопросе отличить истину от заблуждения {и, заняв среднюю позицию между двумя заблуждениями, он выискивает истину, которая находится между ними}. 

Мое чтение прервал обед табльдот, после которого мы сразу же отправились обратно во Франкфурт. В продолжении первой половины пути я продолжал читать о прусском законодательстве. На полдороге наш кучер остановился, чтобы накормить лошадей. За столом, стоящем, как это часто бывает в Германии, на открытом воздухе в сени нескольких деревьев, два работника проводили краткую минуту отдыха со стаканами в руках. Вдруг они начали петь, и нас особенно поразил мелодический, верный, чистый и выразительный голос одного из них. То был высокий, хорошо сложенный мужчина изящного вида, с красивыми глазами и правильными чертами лица. У него были усы в стиле Генриха IV, которые очень шли ему. Все это вызвало наш интерес; нам было жаль, что мы не увидим его на сцене в театре. В ответ на заданный ему вопрос он сказал: «Три года назад мне было сделано такое предложение; но я доволен моим положением и не хочу его менять». — «Но вы заработали бы несколько тысяч флоринов». — «О! я их заработаю и так, и, кроме того, видите ли, актеры, « С вашего позволения, это — отребье» ( Генрих IV (1553-1610) — король Франции, правивший с 1594 г. ). 

Застигнутые грозой, которая изрядно нас измочила, вечером мы приехали во Франкфурт. 

17 июня, вечером 

Сегодня утром я перелистал том « Литературная и философская смесь» Виктора Гюго. В его предисловии меня поразило упорство, с которым он указывает на значение стиля, — значение очень важное, но недостаточно признанное. Мы не изучаем в достаточной степени язык, на котором должны выражать свои мысли. Это — орудие, которым следует владеть в совершенстве. Молодой человек, входящий в жизнь, должен посвятить все силы своему образованию, он должен строить свою индивидуальность, свою личность. Ученые занятия, умственное развитие суть вещи незаменимые, и он должен посвятить им большую часть своего времени и самое серьезное свое внимание. Но легко может случиться, что наука, оставленная на саму себя в юной и пустой голове, будет лишь паром; следует поместить ее в котел и управлять ее силами. Нельзя обойтись без цели, без практической деятельности, без круга идей, которому посвящаешь себя. Из-за нашей природы и всего, что нас окружает, мы испытываем слишком большое влечение к определенного рода универсальности, которая очень опасна в том отношении, что она рискует превратиться в поверхностность. Следует избрать себе цель, поприще деятельности, заключить себя и слева и справа в узкие рамки, прилагать все свои силы в пространстве, которые вы отмерили себе, и тогда вы можете надеяться на то, что вы далеко пойдете. 

18 июня. Вечером 

Человек, ограничивающийся учеными занятиями, напоминает Дон-Кихота, сражающегося с ветряными мельницами: он рубит и колет своим мечом, но его удары рассекают лишь воздух. Заблудившись в мире идей, человек испытывает необходимость ощущать вокруг себя людей и предметы. 

Это для него возможно, если он посвятит себя какой-нибудь науке, которая станет средоточием его деятельности. Он не будет довольствоваться тем, что сделает из науки лишь предмет занятий; он превратит ее в центр своей деятельности; он будет жить ради науки и заставит ее жить ради него. Тогда его труды не будут бесплодными; тогда в свою очередь он получит результаты, он будет созидать. Пусть каждый из нас изберет род деятельности, ограничится им, погрузится в него, и пусть он культивирует его и работает в нем всеми способами. Жизнь активная, жизнь, исполненная положительных фактов (будь они физическими или нравственными, внутренними или внешними), подобна лествице: поставив ногу на одну ступень, можно от нее оттолкнуться, чтобы другой шагнуть на следующую. Только последовательность положительных фактов, раз­вертывающаяся в соответствии с нравственной идеей, и интеллектуальный прогресс способны составлять то, что следует называть жизнью. Жизнь являет эти начала, когда она посвящена искусствам, поэзии, мысли — неважно, выражается ли эта мысль в форме идей и систем или в форме практических действий. Будем же искать нашу мысль нравственную, посмотрим, на что мы способны и что мы должны делать в мире, и в соответствии с этим будем руководить своей жизнью. 

В продолжение нашего трехнедельного путешествия по Голландии я был вынужден прервать мое прежнее усердное чтение газет, и прежде всего «Дебатов» (ежедневная французская газета; ведущий печатный орган этого периода. Поддерживала интересы орлеанистской партии — сторонников короля Луи-Филиппа). Прибыв сюда, я их снова взял в руки и сравнял счеты с прошлым. О скольких событиях я узнал! В Англии борьба за реформу, восторжествовавшая в политике (В 1832 г. Первый билль о реформе предоставил в Англии право голоса зажиточным членам среднего сословия; впоследствии парламент принял отдельные билли, снижавшие избирательный ценз в Шотландии и Ирландии), возобновилась еще более ужасным образом в области религии. Длительная борьба на Испанском полуострове завершилась в сфере цивилизации и политики решительною победой партии прогресса (В мае 1834 г. претендент на испанский престол Дон-Карлос и претендент на португальский престол Дон-Мигель, пользовавшиеся поддержкой ультра-ре­акционных сил, были вынуждены покинуть Иберийский полуостров. Дон-Карлос, однако, вскоре вернулся в Испанию и возобновил борьбу за престол). Англофранцузский союз (Англо-французский союз был заключен в 1832 г.) теперь привлек на свою сторону и Неаполитанское королевство — по крайней мере сие представляется вероятным, и уже не осталось стран, которых он мог бы подчинить себе, не вызывая неизбежных и гибельных последствий. Во Франции партии крайних показали свою слабость и свое истощение (В апреле 1834 г. произошли восстания рабочих в Лионе и республиканцев в Париже, которые были подавлены правительственными войсками после кровавых уличных боев; в результате этих событий левая оппозиция была дискредитирована в глазах значительной части общества, и режим Луи-Филиппа укрепил свои позиции). 

Англия являет собой чудесное зрелище! Действуя серьезно и законно, она начинает борьбу, важную как по своей цели, так и по своим методам. 

Испанское правительство явило миру необыкновенный пример, предприняв смелую и опасную попытку реформ политических. 

К чему приведет все это? Образуются ли в европейской республике две партии, которые, дабы защитить свои принципы, начнут между собой войну гигантов и титанов? Настолько ли диаметрально противоположны эти два принципа, что они исключают друг друга и не способны достичь примирения? Разве за этими двумя принципами, которые, как нам кажется, ведут борьбу друг с другом, не скрывается иной принцип, единственный и истинный, — тот, согласно которому каждый народ должен иметь правительство, отвечающее его потребностям и обстоятельствам безотносительно к общим и универсальным теориям? Возможно ли, что будущее Европы состоит в том, что единственное, что каждая нация должна будет сделать, — это зажить своей жизнью, своим настоящим, своим прошлым и своим будущим? или же люди начнут резать друг другу горло из-за слов, представляющих различные идеи, тут правильные, там ложные? 

Я обедал сегодня у г-на Анстетта (Барон Иоганн Протасий (Иван Осипович) Анстетт (1766—1835) — русский дипломат, с 1815 г. — посланник во Франкфурте-на-Майне, при Германском союзе, с 1825 г. также посланник в Штуттгарте).