Символ 32/1994
И. Гагарин
ЗАПИСКИ О МОЕЙ ЖИЗНИ
ВВЕДЕНИЕ
Рукопись автобиографических «Записок о моей жизни» И. С. Гагарина хранятся в архиве основанной им Славянской Библиотеки, ныне находящейся в Медоне. Публикуемый текст «Записок о моей жизни» представляет собой черновой вариант сочинения; мы не располагаем сведениями о том, было ли оно впоследствии завершено. Рукопись «Записок» состоит из пяти листов писчей бумаги, густо исписанных с обеих сторон; часть ее, судя по содержанию, отсутствует. Испещряющие рукопись помарки и исправления свидетельствуют о тщательной работе над ней автора: Гагарин вычеркивал отдельные слова, предложения и целые абзацы; некоторые пассажи он выписывал по нескольку раз, перемещая их из одной части текста в другую. Моей целью было предложить французскому и русскому читателю цельный текст сочинения. Поэтому готовя «Записки» к печати я стремился по мере возможности восстановить ихлогическую и хронологическую последовательность. Мне удалось расчитать практически все вымаранные места; они приведены в оригинальном французском тексте. В выполненном мною русском переводе они в своем большинстве опущены, за исключением тех вычеркнутых автором фраз и пассажей, которые представляют самостоятельный интерес. При подготовке «Записок» к печати я следовал следующим принципам. Оригинальные французские и русские тексты Гагарина воспроизводятся по современной пунктуации и орфографии, с сохранением стилистических особенностей оригинала. Форма абзацев, существующая в рукописи, везде сохранена, за очень немногими исключениями. В моих переводах я стремился следовать нормам литературного языка эпохи и особенностям русского письменного стиля автора. Повсюду даты событий в России даются по старому стилю, даты событий за ее пределами — по новому стилю. Несколько слов об условных знаках, которыми я пользовался при обработке гагаринского текста. Фигурные скобки { } содержат слова, вычеркнутые в рукописи самим автором. Квадратные скобки [ ] содержат слова или буквы, им случайно или намеренно опущенные, а также мои редакторские поправки, дополнения и замечания. «Записки о моей жизни» Ивана Гагарина носят форму письма к близкому автору человеку и имеют ярко выраженный конфессиональный характер. Они представляют собой цепь воспоминаний, рассуждений и замечаний, в которых автор не всегда придерживается хронологической последовательности. Главное внимание Гагарин уделяет духовным и интеллектуальным исканиям, приведшим его к отречению от православной веры и переходу в католичество. «Пусть эта безыскусная повесть, — писал он своему другу, — укажет вам дорогу, ведущую к истине, пусть опасности, с которыми я сталкивался, возбудят в вас ужас перед плутаниями и заблуждениями, пусть счастье, которым я наслаждаюсь, наполнит вас желанием идти по моим стопам». Эти слова позволяют предположить, что адресат «Записок» не разделял религиозных убеждений Гагарина. Сочинение открывается скорбным размышлением о тяжком бремени, лежащем на каждом человеке, — бремени Первородного греха. Гагарин пишет об «отвратительной проказе» низости и малодушия, уродоющей сердца всех «детей Адама», даже людей церковных. За этой печальной преамбулой следует своего рода антитеза — пассаж, в котором автор восхваляет «новый мир» веры и откровения, даровавший ему счастье. Это счастье он хотел бы разделить со своими друзьями. Затем он вкратце описывает годы своего отрочества в Москве и свободолюбивые мечтания, там его волновавшие, и рассказывает о духовном кризисе, постигшем его в Мюнхене, где он служил при русской миссии. Однако больше всего внимания Гагарин уделяет своим исканиям 1835—1837 годов, когда после своего возвращения на родину он пытался найти объяснение «нравственной преграде, отделявшей Россию от остальной части Европы». Несколько строк посвящены его пребыванию в Англии во второй половине 1837 года. На этом «Записки» обрываются. Автор крайне скупо говорит о внешних событиях своей жизни; его задача -— показать умственное и духовное движение, происходившее в нем в течение почти десяти лет, благодаря которому он вышел на «дорогу, ведущую к истине». В ходе работы над сочинением Гагарин сверялся со своим дневником и в одном месте даже приводит цитату из него. «Записки» дополняют картину интеллектуального и духовного развития о. Ивана 1830—1840 годов, нарисованную в его дневниковых записях, и дают представление о том, как он взирал на годы своего отрочества и своей юности после акта обращения. Данное сочинение датируется периодом после апреля 1842 года, когда автор перешел в католическую веру. Отдельные его места перекликаются с письмом Гагарина А. Н. Бахметевой от января 1875 года (Л//Т 97. Кн 2. С. 59) В работе над настоящей публикацией большую помощь мне оказали: о. Андрей Стерпин (Медон, Франция), ОИ; о. Франсуа Руло (Медон, Франция), ОИ; проф. Н М Первухина (Ноксвиль, США); проф. А. Л. Осповат (Лос-Анджелес, США). Благодарю Комитет по Научным Исследованиям Иллинойского университета, удостоившего меня в 1994 году мемориальной премией имени Арнольда О. Бекмана. Без многократной щедрой финансовой поддержки со стороны Иллинойского университета в лице его Комитета по Научным Исследованиям, Русского и Восточно-европейского Центра и Отделения славянских языков и литератур публикация автобиографических записок И С. Гагарина была бы невозможной. Хочу также выразить глубокую признательность Центру Русских Исследований и Парижской Славянской Библиотеке за их помощь и за теплое гостепреимство, которое мне было оказано во время моих визитов летом 1989, 1990, 1992, 1993 и 1994 годов. Р. Темпест
Стало быть, наши преступные и больные сердца полны скверны; итак, сначала мы рассмотрим эту двойную проказу насилия и слабости, а затем, подняв глаза к сердцу Иисуса, мы увидим, что единением благости и силы Он искупает наше неистовство и нашу низость, исцеляет наше озлобленье и наши слабости. Я легко мог бы нарисовать здесь печальную картину души сладострастника, скупца, честолюбца, но, дабы не внушить вам мысль, что сия чудовищная смесь неистовства и низости есть исключительный атрибут грешника, погрязшего в преступлении, предпочитаю призвать себе в свидетели вашу собственную совесть. Ибо мы — дети Адама, и все мы несем в сердце сей двойной отпечаток, который грех вырезал в нем, как некую отвратительную проказу. Христиане, вы посещаете Храмы Господни и там вы имеете счастье присутствовать при Его царственных таинствах; но вы никогда не созерцали самих себя, если полагаете, что вы свободны от этого противоречия, которое гнетет всех людей. Откуда же приходит этот злобный пыл, эта нетерпеливость в разногласиях, откуда приходит эта снисходительность к вашим недостаткам, откуда приходит стыд перед людьми? Вы утверждаете, что признаете Распятого, вы знаете, что благодаря сему Божественному предводителю, покорившему мир, вам обеспечена пальма победы, вы сознаете, что горести этой жизни суть ничто по сравнению с той непреходящей славой, которая вас ждет на Небе. Вы знаете, что вам никогда не придется пройти испытания, превышающего ваши силы; так почему же, вместо того чтобы быть готовым к жертвам, вместо того чтобы спешить навстречу вашим видимым и невидимым врагам, с опущенной головой вы стоите в смущении у подножия Голгофы, не узрев ее камней? Следствие ли это избытка силы и энергии, или же вы вынуждены опустить голову, чтобы объявить о своем малодушии?
Деланж [?] [нрзб] 17 марта 19 марта 19 марта 20 марта
Из вашего опыта вы, может быть, знакомы с чувством, испытываемым путешественником, который, достигши конца дороги и окидывая восторженным взором великолепное зрелище, открывающееся перед ним, в мыслях быстро возвращается к друзьям, оставшимся в родной стране, и сожалеет о том, что они не могут разделить с ним счастье, им познанное. Таково состояние моего сердца. Обретая сей новый мир, в который я вступил, моя мысль, исполненная самым живым восторгом, постоянно устремляется к тем, кого я оставил; я иду, думая о том, что их нет рядом со мной, что они не могут восторгаться тем, чем восторгаюсь я, что они не могут любить то, что люблю я; я хотел бы, чтобы они познали то же счастье, что и я, чтобы они разделили это счастье со мной. Такова разница между материальными благами и теми благами, наслаждение которыми есть исключительное свойство души; первые вы ревниво охраняете, желая собрать как можно большее их число для себя, страшась поделиться ими; что же касается вторых, [нрзб] возрастает, когда вы разделяете ее с другими людьми; тогда она испытывает потребность распространиться шире.
1814
Таковы чувства, под влиянием которых я начинаю рассказ о моем обращении и моем призвании, подобно путешественнику, описывающему свои странствия. Я вам просто расскажу о том, откуда я отправился в путь и какие уроки мне были даны, об ощущениях, мною испытанных, и о цели, к которой я пришел. Пусть эта безыскусная повесть укажет вам дорогу, ведущую к истине, пусть опасности, с которыми я сталкивался, возбудят в вас ужас перед плутаниями и заблуждениями, пусть счастье, которым я наслаждаюсь, наполнит вас желанием идти по моим стопам. {Обойдя молчанием {примерно} трехлетнее путешествие по Германии, Франции и Италии, которое мы вынуждены были предпринять из-за нездоровья моего отца, я начну с того, что скажу, что весной 1833 года, когда мне было 17 лет и несколько месяцев, я в первый раз расстался с моей семьей, чтобы вступить в свет.} Мне не было и восемнадцати лет, когда я покинул Москву и отчий дом, чтобы вступить в свет. До этого усердные занятия но десять часов в день и строгий надзор предохраняли меня от постыдного упадка, который есть следствие порока; я ничего не знал, но моя мысль обитала в выдуманном мною мире и мое сердце питало желания столь же неясные в смысле их предмета, сколь обширные в своем распространении. Жизнь представлялась мне подобной безбрежному океану, и я мечтал о восторгах бури, боясь лишь остаться долее на берегу. Это неведомое будущее, исполненное для меня такого очарования, этот идеальный мир, порожденный моим воображением, открывали мне в туманной дали поэзию, любовь, свободу — сии обманчивые божества, которые имеют столько власти над юными душами. То были потоки живой поэзии, в которых я хотел купаться, то была любовь, переполнявшая сердце безграничным восторгом, который ни один человеческий язык не мог бы выразить, то была свобода, подобия которой никогда не существовало в действительности; одним словом, то было счастье, потребность которого Бог вложил в каждого из нас и которую все наслаждения, все приятности этого мира никогда не удовлетворят. Теперь я понимаю все это; но тогда я этого не знал, полагая, что счастье можно обрести на этой земле, и мое сердце, которое чувствовало, что оно создано для счастья, властно требовало его как свое право. Нет нужды более подробно описывать вам безумные мечтания моей ранней юности; необходимо лишь, чтобы я несколько подробнее остановился на этой любви к свободе, которая уже тогда пустила столь глубокие корни в моем сердце. Я имел природное отвращение ко всему, что связано с угнетением и деспотизмом, и всякий раз, когда я бывал ему свидетелем или слышал о чем-нибудь подобном, мое сердце переполнялось гневом и возмущением. Согласно идеалу, который я для себя выработал, свобода означала уничтожение всех внешних и материальных преград, препятствовавших счастью, и я полагал, что как только эти препоны будут убраны, ничто более не будет мешать нам быть совершенно счастливыми и на земле воцарится золотой век или рай. Но когда мне приходилось спускаться в мир реальностей, я в самом деле встречался со множеством препятствий, не имея, однако, ни малейшего представления о том, что же такое свобода; гораздо более осведомленный о конституциях Спарты, Афин и Рима, чем о таковых Англии и Соединенных Штатов, я мечтал о республике столь же фантастической, как республика Платона, и лелеял в сердце горячую ненависть ко всему тому, что не походило на сей образец. Я хорошо понимаю, мой любезный друг, что все это очень смешно и достойно вызвать у вас улыбку жалости; но, тем не менее, я хочу без утайки рассказать вам историю моих заблуждений, чтобы показать вам путь, который привел меня к истине. Как вы хорошо понимаете, мои идеи были отнюдь не такого свойства, чтобы встретить одобрение какого-либо из членов моей семьи, вне которой я не видел почти никого, и каждый раз когда я о них проговаривался, я навлекал на себя столько упреков, что положил за правило скрывать свои мысли, никогда их не выказывая, и самым сладостным моим времяпревождением в эту эпоху были долгие часы, которые я проводил расхаживая по большой и темной зале, исполненный грез об этом несуществующем мире, содержавшем для меня столько очарования. Может быть, здесь кроется первый источник той необыкновенной власти, которую воображение обрело над всем моим существом и которая впоследствии стала для меня причиной более серьезных — и даже преступных — заблуждений. Сей образ жизни был внезапно прерван моим отъездом в Германию, куда я был послан с тем, чтобы завершить мое образование, и вступил в свет под покровительством моего дяди, поселившегося там по долгу службы. Я мог быть уверен, что здесь мои политические прихоти встретят еще меньше понимания, и я без всякого труда продолжал их скрывать, причем тайна только добавляла им очарования. Но постепенно действительность, которую я с каждым днем видел все яснее, стала подрывать фантастическое строение, воздвигнутое моим воображением. Начало моему разочарованию положило чтение газет, дотоле мне возбраняемое, когда я принялся читать {«Le National» и «La Tribune»} республиканские листки (это было в 1833 году), когда я увидел, что люди, с которыми, как мне казалось, меня скрепляли узы тесного сочувствия, вместо того чтобы отвергать грубую материальную силу, столь для меня отвратительную, постоянно к ней взывали, когда я увидел злобные упреки, обращенные к революции 1830 года, когда я ближе рассмотрел всю эту смесь грязи и крови, украшенную именем свободы, — я ушел в себя, удрученный потерей моей первой и самой дорогой иллюзии. Тогда в моей душе открылась громадная пустота, все в одно мгновение обрушилось и тот внутренний мир, в котором я раньше с такой радостью находил убежище, предстал предо мною, как развалины и камни. Первым следствием утраты моих иллюзий стало возросшее влечение к внешнему миру, к жизни, исполненной чувств и наслаждений, которая была мне столь же неизвестна. Но мои умственные привычки, поощряемые как людьми, с которыми я виделся, так и чтением книг, продолжали испытывать влияние власти, обретенной до этого воображением над всем моим существом, и от всех моих утраченных грез во мне осталась некая мечтательность и склонность к меланхолии, которая достигла во мне в этот период очень большого развития; в то же время, я начал различать в себе дух анализа, вонзавший свой скальпель во все мои чувства, во все мои переживания. Опасение, что я и впредь буду игрушкой чувств, или же, может быть, какая-то другая причина, внушило мне крайнее недоверие ко всему тому, что я испытывал. Так я провел два года в необыкновенных страданиях, находя, впрочем, наслаждение в самих моих терзаниях. И следует признаться, что в эту эпоху моя душа, находясь в нечистом соприкосновении с двойной чувственностью воображения и беспокойства, слабела, расслаблялась и портилась или даже стала привыкать к некоей недостойной мужчины легкомысленности, пагубные последствия которой могли бы быть более чем ужасны. Но ничто не было в состоянии восполнить пустоту в моей душе; впоследствии я нашел тетрадь, в которой я время от времени заносил мысли, приходившие мне на ум, и описывал чувства, меня волновавшие. В одной из этих записей, написанной под впечатлением минуты, я горько сетовал на мое несчастье, заключавшееся в том, что я никогда не встречал идею столь великую, что она могла бы одновременно подчинить себе разум и сердце, идею, служению которой я мог бы отдать всю свою жизнь; стремясь лучше выразить мои чувства, я добавил: «Если бы я родился несколькими столетиями ранее, религия могла бы быть той великолепной мыслью, которой я мог бы посвятить все мое существо; но в наше время об этом нечего и думать!» Хотя меня переполняло безумство, на мне лежали обязанности, и их исполнение было прекрасной задачей, которая в состоянии была бы удовлетворить мое сердце; но, чтобы оценить их величие, следовало их созерцать в свете Истины, а этого света у меня не было. Но не все было во мне потеряно, ибо любовь к отечеству продолжала гореть в моем сердце; то было чувство самое возвышенное и самое благородное из всех чувств, в нем существовавших, и я решил посвятить моей родине сей избыток деятельности и жизни, требовавший лишь предмета, который был бы достоин их жертв и которому я мог бы всецело отдать себя. После двухгодичного пребывания в Германии я возвратился в Россию. Мне исполнилось двадцать лет, и я вернулся туда с легким сердцем, полный нетерпения осуществить мои планы служения и дать волю деятельности, которая доставила бы мне отраду. Я упираю на этот факт, ибо, как вы увидите, из направления, воспринятого тогда моими идеями, вышли все те последствия, которые постепенно привели меня туда, где я теперь нахожусь. Итак, я спрашивал себя: чего не хватает моей стране? в чем она больше всего нуждается? Я сравнивал то, что представало пред моим взглядом, с тем, что я видел в чужбине, с тем, что я узнал из книг, с тем, что мой ум считал необходимым; я задавал вопросы, я прислушивался к тому, что говорилось вокруг меня. Я не мог не видеть присутствия некоего зла, на которое все жаловались; но в чем состояло это зло — здесь царило самое большое разнообразие в мнениях. Одни видели его в недостатке цивилизации, другие, напротив, в самой этой цивилизации — внесенной извне, чуждой привычкам и обычаям страны, создавшей в ней лишь более роскошные потребности, развратившей ее нравы еще больше и ставшей для нее новым источником опасностей и смятений. Когда же речь заходила о возможном лекарстве, замешательство возрастало. Одни видели спасение лишь в промышленности и в расширении торговли, другие в увеличении внешнего могущества, некоторые утверждали, что положение можно поправить изменением в форме правления, другие рассчитывали на развитие просвещения и словесности, а третьи с полной серьезностью настаивали на том, что нее зависит от улучшения путей сообщения; каждый имел свои идеи, каждый имел свою систему, и все казались убеждены, что необходимо исправить лишь одно злоупотребление для того, чтобы исчезли все другие. Что же касается меня, то я поражался тому, что мысль имела здесь столь мало влияния и, я бы даже сказал, внушала столь мало уважения. Когда я попытался вникнуть во все эти разнородные мнения, я сразу же понял, что за всеми этими спорами и за всей этой разноголосицей стоял один главный вопрос, который требовал прояснения. Этот вопрос может быть сформулирован так: все другие народы Европы, какими бы ни были их происхождение, язык, образ правления и религия, имеют нечто общее в своих идеях, нравах, способе существования и традициях отношений между людьми; между ними всеми, несмотря на весьма ощутимые различия, существует дух родства, разительное качество единства. {Стоит перевезти француза, англичанина, немца или итальянца в среду варварских племен Америки} В течение многих веков русский народ был лишен почти всякой связи с другими народами Европы; следствием этого было то, что ему осталась чужда определенная совокупность идей, выраженная в нравах, привычках, литературе, законах, во всех отношениях людей между собой, которое можно найти у всех этих народов и которое всем им придает дух родства и характер единства, несмотря на разницу в их происхождении, языке, обычаях, правительствах и верованиях. Петр I, Екатерина II и их наследники пытались разрушить сей род нравственной преграды, отделявшей Россию от остальной части Европы, они стремились внести в свою страну идеи, искусство, нравы Европы — одним словом, европейскую цивилизацию. Правы ли были они, делая это? следует ли продолжить их начин? — таким в двух словах был фундаментальный вопрос, который, как мне представлялось в {1835 году} по моему возвращению на родину, господствует в России над всеми другими вопросами. {Сравнение, которое я мог провести между Германией и Россией) Сия коренная разница между Россией и всеми другими странами Европы чрезвычайно меня поразила, все объяснения этому, которые я слышал, были далеки от того, чтобы удовлетворить меня, и я решил искать их сам. Желая внести ясность в мои представления и во что бы то ни стало найти решение этой проблемы, я стал искать термины, которыми можно было виразитьэту проблему — так, как я ее тогда понимал: в чем заключается фундаментальный принцип европейской цивилизации, сего собрания идей и нравов, общих для всех народов Европы, и почему этот принцип не существует в России, или же, если он там существует, почему он не произвел такие же следствия, как в чужбине? {В эту эпоху я видел в разных религиях лишь формы, в которые облачается человеческая мысль в зависимости от эпохи, места и обстоятельств} {Благодаря чтению книг по философии истории, я восприял доктрину прогресса, я видел в христианстве движение человеческой мысли, превзошедшее ее развитие во времена античности, но я был далек от того, чтобы думать, что в нем она достигла предела совершенства, на которое была способна, и я различал новый прогресс в том, что я называл освобождением мысли; в этом смысле протестанство казалось мне} {Прежде чем войти в подробности исканий, которым я себя посвятил, я должен сказать несколько слов о состоянии моих религиозных воззрений — не могу дать им другого названия — в эту эпоху. Исходя из доктрины прогресса, я смотрел на христианство как на стадию развития человеческой мысли, достигнутую ею во времена античности; но я был далек от того, чтобы видеть в нем последнюю ее стадию, за которой дальнейший прогресс был невозможен. Я рассматривал протестанство и все философское движение, им порожденное, как новый прогресс, в котором я приветствовал освобождение мысли} {Сначала мои мысли обратились к различиям в религии, но я не замедлил полностью отвергнуть такое объяснение. Я сказал себе, что в сущности Европа была разделена на два лагеря протестантством и католичеством и что разница между сими последними была гораздо большей, чем между ними обоими и верой, исповедуемой в России} Сначала я спросил себя, не было ли различие в религии истинной причиной различия в цивилизации. В этом объяснении было нечто разумное, и это меня впечатлило. С одной стороны, однородность главных принципов, чья [нрзб] создает между всеми христианскими народами великое единство, отделяющее их от мусульман {буддистов, язычников} и всех неверных вообще; с другой стороны, те же самые верования, которые в силу своей общности их объединяют, их и разделяют, потому что в них присутствует как Божественное, так и частное; таким образом положение России по отношению к остальной части Европы находило свое объяснение. Но тут мне пришло на ум возражение, показавшееся мне столь убедительным, что я сразу же отверг сию первую мысль как неправдоподобную и даже нелепую. Ясказал себе: если это действительно так, то между цивилизацией протестантских стран и таковой стран католических должна существовать большее различие, чем между цивилизацией католических стран и таковой России; но это не так, и, следовательно, причину этого различия нельзя искать в религии; вы видите, что сие возражение не было опровергающим доводом, но, тем не менее, оно произвело глубокое впечатление на мой ум и я не стал далее развивать свою первую мысль: из этого вы поймете силу предрассудков, меня тогда ослеплявших. Теперь ядолжен сказать несколько слов о состоянии моих религиозных мнений в эту эпоху, ибо смутные идеи, которые я имел об этом предмете, в сущности заслуживают только названия «мнений». Исходя из доктрины прогресса, я смотрел на христианство как на стадию развития человеческой мысли, высшую по сравнению с той, которой она достигла во времена античности, но я был далек от того, чтобы желать поставить этому прогрессу предел, и я рассматривал протестантство и все философское движение, им порожденное, как новый прогресс, в котором яприветствовал освобождение мысли. Мою манеру судить о протестантстве правильнее всего было бы определить так: я уважал его, но не любил его. Он не привлекал меня, ибо я видел в нем лишь отрицание, хотя я и считал это отрицание необходимым. {Таковы были мои размышления о протестантстве, поставившие меня на путь новых исканий} Протестантство как таковое не привлекало меня, но я чувствовал влечение к этому дуализму, который предполагал два мнения о каждом понятии: истина, казалось мне, должна родиться из этого противоборства, и я видел в этом дуализме источник плодотворности, тогда как там, где представал один-единственный принцип, не знающий противоречия, должна существовать бесплодность и смерть. Прилагая эти идеи к проблеме, решение которой я постоянно преследовал, я заключил, что причина того, что мысль до сих пор имела столь мало влияния в России, кроется в том, что там в сферах разума не существовало двух доктрин, сошедшихся лицом к лицу в борьбе. Предложивши этот довод, я мог более пристально рассмотреть положение вещей, и я заключил, что нельзя искать причину этого дуализма в протестантстве, которое я считал основанием и источником европейской цивилизации. В сущности, история Европы знала этот дуализм, этот род борьбы еще задолго до возникновения протестантства. Итак, протестантство было лишь следствием более общей причины, к которой и следовало обратиться. Чтобы совершить сей труд, я прибег к очень простому средству: я составил список всех великих противоборств, всех войн принципов, которые можно встретить в истории Европы. И вот что я нашел:
философия XVIII века и христианство янсенисты и иезуиты протестантство и католичество гусситы, виклифисты, лоларды, альбигойцы и Церковь гельфы и гибелины Империя и духовенство, и как великая война внешних принципов, мусульмане и крестоносцы.
Каким же было мое удивление, когда, рассматривая этот список, я обнаружил, что из двух сторон в каждом из этих противоборств одна всякий раз сменялась, а другая всякий раз оставалась одной и той же, и более того, что сим единственным и постоянным началом была — Католическая Церковь, всегда подвергавшаяся нападениям, но всегда себя сохранявшая. Ятотчас же понял, что сия Церковь есть необходимый стержень европейской цивилизации. Протестантство как таковое не привлекало меня, но я чувствовал влечение к этому дуализму, который в отношении каждого предмета предполагал две доктрины, два противоположных мнения, стоящие лицом к лицу; истина, казалось мне, должна родиться из этой борьбы. В Европе я находил этот дуализм везде — в религии, в политике, в литературе, внауке, вискусстве; всюду предо мной представали два отрицающие друг друга принципа, бывшие источником плодотворности и жизни, и я объяснял отсутствием этого дуализма то малое влияние, какое мысль имела в России. Но было ли само протестантство причиной этого дуализма или же лишь его следствием? Разве до возникновения протестантства история Европы не знала интеллектуальных противоборств, войн принципов, доктрин, противоречащих друг другу? Стало быть, нужно искать эту причину в чем-то другом; но как ее найти? — И я прибег к очень простому средству, которое состояло в том, что я составил роспись всех этих противоборств; итак, одно за другим язаписал следующее:
философия XVIII века против христианства янсенизм —"— иезуитов протестантство —"— католичества гуситы, альбигойцы и пр. —"— Церкви Империи —"— духовенства, и наконец, как пример великой внешней борьбы, борьба исламизма —"— христианства
Внимательно рассматривая этот список, который легко можно бы было продолжить, я к своему великому удивлению обнаружил, что во всех этих противоборствах одна из сторон никогда не менялась и что сим постоянным началом была Католическая Церковь, с ее доктриной и иерархией. Отсюда, решил я, следует очевидный вывод, что Католическая Церковь была стержнем европейской цивилизации. {Может быть, вы думаете, что сей кардинальный пункт сам по себе был достаточен, чтобы вызвать мое обращение; но это было совсем не так, ибо я пришел к этому убеждению около 1836 или 1837 года, а отрекся я лишь в 1842 году. Дело в том, что даже между самым твердым мнением и актом веры существует очень большое расстояние.} Может быть, вы полагаете, что этот результат, к которому я пришел после многих лет размышлений и который был следствием целого ряда идей, постепенно развивавшихся в моем уме, был достаточен, чтобы вызвать мое обращение. Совсем нет. До сих пор я лишь описал вам состояние моих мнений в 1837 году, а отрекся я только в 1842 году. Мне остается рассказать вам, как я пересек громадное расстояние, отделявшее меня от акта веры; мне потребовалось на это пять лет. Начнем с того, что видеть в Католической Церкви учреждение и принцип, служивший основанием развития европейского общества и европейской цивилизации, и признавать истину и Божественную миссию сей Церкви — суть две совершенно разные вещи. Чтобы пояснить мою мысль при помощи примера, скажу, что можно рассматривать исламизм как причину и источник арабской цивилизации и тем не менее не верить в истину Корана. Итак, в эту эпоху я видел в Католической Церкви лишь людское учреждение; более того, я считал, что ее век миновал; я восхищался ею, как великолепной руиной, я даже жалел ее, не подозревая, что она содержит в себе тот принцип силы и жизни, который покоряет личности и народы. Отсюда следует, что у меня и в мыслях не было исповедовать католическую религию, и я бы воспринял как нелепость, как анахронизм идею внесения католичества в Россию. Чтобы яснее выразить вам мою тогдашнюю манеру смотреть на вещи, скажу, что я сожалел о том, что Россия в прошлом не была католической, подобно тому, как человек пятидесяти лет может сожалеть о том, что в детстве не получил определенного воспитания или определенного образования, он сожалеет об этом как о непоправимом зле, но тем не менее и не помышляет о том, чтобы пойти в школу. Следует сказать, каким образом эта умственная работа происходила по мне; я читал беспорядочно и безвыборочно, я писал очень мало; мои взгляды развивались главным образом благодаря разговорам и постоянным дискуссиям; я разбирал все факты, все события, все обстоятельства, проходившие пред моими глазами, стремясь обнаружить их причину; постоянные размышления над проблемой, решение которой я хотел найти, служили мне вехами или бусолью на моем исполненном приключениями пути и предохраняли меня от чрезмерных блужданий. Почти непроизвольно мой ум нее время проводил сравнение между Россией к остальной частью Европы, и при этом каждое явление становилось для меня поводом к раздумьям, исканиям, анализу и обсуждению. Так случилось, что ведя жизнь весьма праздную и весьма беспутную, посещая светское общество и светские собрания, я не забывал каждый вечер проводить с некоей длясебя пользой. Мало-помалу мои идеи стали классифицироваться, проясняться и в то же время упорядочиваться, и собрание оных помогло мне внестибольше методы вдальнейшие изыскания. Вторую половину 1837 года я провел в Англии. Зрелище политического устройства этой страны произвело на меня самое живое впечатление и всецело поглотило мое внимание. Я пытался понять причины ее величия, изучить серьезные опасности, ей угрожавшие, открыть, в чем заключается сила ее столь могущественной аристократии, объяснить себе различия между партиями, ее разделяющими, но не ослабляющими.
ПРИМЕЧАНИЯ
Янсенисты — название последователей голландского богослова Корнелия Янсения (1585—1638), учившего, что Христос пролил свою кровь не за всех людей (это утверждение можно сравнить с кальвинистской доктриной о предопределении). После смерти Янсения его сторонники образовали неортодоксальную секту в Католической Церкви. Во второй половинеXVII в. янсенизм, который был осужден папами Урбаном VIII (1642) и Иннокентием X (1653), получил распространение во Франции, где насчитывал среди своих приверженцев Б. Паскаля. Преследования со стороны правительства ЛюдовикаXIV и Ордена иезуитов заставили многих французских янсенистов эмигрировать в Голландию, и вXVIII в. их партия утратила свое влияние во Франции. В настоящее время в Голландии существует секта янсенистов, члены которой называют себя «учениками Св. Августина»; они отвергают догмат о Непорочном Зачатии и решения Первого Ватиканского Собора.
Гуситы — название последователей чешского религиозного реформатора Яна Гуса (ок. 1373—1415), сожженного на костре в Констанце. Гус отвергал догмат о Пресуществлении, культ святых, почитание Папы Римского, отпущение грехов развратным священникам и безусловное послушание светским государям. В 1719—1736 гг. происходили войны между гуситами, предводимыми Яном Жижкой, и католическими армиями Священной Римской Империи.
Виклифисты — название последователей Джона Виклифа (ок. 1320—1384), английского религиозного реформатора, автора первого полного перевода Св. Писания на английский язык. Церковь объявила Виклифа, отвергавшего догмат о Пресуществлении, еретиком; впоследствии он был прозван «утренней звездой Реформации».
Лоларды — название членов еретических сект и братств в Нидерландах, вошедшее в употребление в начале XVI в.; позднее так в Англии называли Виклифа и его последователей.
Альбигойцы или катары — название членов секты манихействующих, получившей широкое распространение в южной Франции в XII в. В 1209 г. папа Иннокентий Ш провозгласил крестовый поход против альбигойцев. В результате кровавых побоищ, устроенных крестоносцами (после взятия города Безьер они вырезали 20000 его жителей, как еретиков, так и католиков), преследований инквизиции и миссионерской деятельности Доминиканского Ордена, к середине ХПТ в. альбигойская ересь была полностью истреблена. | |