Символ 32/1994  

Г. Реммерс 

Воссоединение Церквей по Ивану Сергеевичу Гагарину 

(1814 -1882) 

Когда Россия откажется от слепых предрассудков и от несправедливого законодательства, раскол, удерживающий ее в раздеении с Католической Церковью, исчезнет, словно снег при первых весенних лучах. И тогда вспомнят о небольшой группе людей, которые были преданы как своей родине, так и своей вере, и трудились ради приближения этого счастливого момента. В таких выражениях Иван Гагарин начинает свое представление автобиографии А. М. Шувалова, русского графа, ставшего варнавитом, имя которого в этой маленькой группе должно было воссиять ярким светом, как это предвидел Гагарин. 

Этот «pusillus grex» действительно сумел придать идее воссоединения России с Церковью-матерью юношескую восторженную привлекательность; и эта восторженность не ослабила столь часто обманутые ожидания и настойчивый призыв, остававшийся всегда — увы! — тщетным. Галицын, Шувалов, Гагарин, Пирлинг, Мартынов, Соловьев и из числа нерусских — Тондини и Розавен — разве многие из этих имен не были забыты или отодвинуты на второй план сиянием одного имени, знаменитого среди них? Однако все без исключения содействовали освобождению идеи воссоединения христианского Востока и прежде всего России с Католической Церковью от пыли стольких столетий и стольких библиотек и предоставлению подобающего ей места в сердце католицизма. Мало кто понимал тогда то, что Тондини выразил столь удачно: «Единение Церквей относится к самой сущности христианства, как к самой сущности христианского духа относится поиск этого единения». В этом отношении столь обесславленный XIX век сохраняет все свое очарование и всю свою значимость. 

Среди перечисленных выше имен, вероятно, самым забытым является имя князя Ивана Сергеевича Гагарина. Семьдесят лет спустя после его смерти все еще нет о нем никаких биографических публикаций, кроме заметки П. Пирлинга ОИ, в Русском Биографическом Словаре, и нахождение в других местах некоторых дополнительных сведений можно счесть за счастье. Большая часть этих записей претерпела судьбу даже самых лучших журнальных статей, ибо сам автор не поза­ботился своевременно о придании им более долговечной формы. Это одна из причин, по которой Гагарин остался «великим незнакомцем», будучи автором книги «О примирении Русской Церкви с Римскою» — книги, которая явилась сенсацией к середине XIX века. 

Биографический очерк

Писатель и его труды 

Раскол 

Византинизм 

Явление старообрядчества 

Деяние Петра Великого 

Гагаринский проект воссоединения 

Расхождение в вере между Римом и Русской Церковью 

Догмат или свободное мнение? 

Реакция Восточной Церкви на идею воссоединения 

А. С. Хомяков против И. С. Гагарина 

Ответ Гагарина 

Свидетельство богослужебных книг 

Биографический очерк

Князь Иван Сергеевич Гагарин родился в Москве 20 июля 1814 г.; он был сыном Сергея Ивановича и княгини Варвары Михайловны, урожденной Пушкиной. Его воспитанием занималась только мать; судя по ее переписке с сыном, это была необыкновенная личность; она была благочестива и с мягким характером. Наставник-француз очень рано стал учить молодого Ивана французскому языку, на котором впоследствии он напишет почти все свои сочинения и который поможет ему раскрыть французскую культуру, и после своего обращения во время добровольного изгнания Иван станет ее достойным представителем. 

Детство Ивана Гагарина совпадает таким образом с вторым десятилетием царствования Александра I (1801 — 1825). Это эпоха русского пробуждения: историческая ситуация, в которой жил русский народ, неизбежно вела к процессу народного самоосознания. Вполне справедливо утверждали, что наполеоновские войны начала XIX века гораздо шире раскрыли «окно» на Запад, чем это удалось за сто лет до этого неудержимой энергии Петра Великого. Никогда не было такого непосредственного контакта с Западной Европой и ее культурой; уже одно только пребывание русской победоносной армии во Франции после триумфального вступления в Париж вызвало неисчислимые впечатления, которые не могли не оставить глубоких последствий. «Для русского народа должно было наступить время самоосознания, время оценки значимости собственного существования... Вся историческая ситуация вынуждала русских поразмыслить о судьбе русского народа и его роли в истории человечества». Еще свежие воспоминания о соприкосновении с Западом в эпоху Александра I выявили некую форму духовной тревоги, но эта эпоха характеризуется также стремлением к религиозному и политическому универсализму, которое обнаружилось в различных кругах. И не случайно в этот период обнаруживается то тут, то там сближение с Католической Церковью; разумеется, это отдельные случаи, но тем не менее они достаточно многочисленны, чтобы Гагарин смог написать в 1860 г.: «... в начале нынешнего столетия като­лические идеи оказали в России гораздо более значительное влияние, чем это можно предположить». Влияние католического мышления в России в царствование Александра I поражает еще больше, если сопоставить это время с эпохой Екатерины, когда авторитет Вольтера, Дидро и других был настолько велик и общепризнан, что не было ни малейших следов католического влияния в Санкт-Петербурге. Гагарин не был единственным, кто уже в зрелом возрасте испытывал благоговейное почтение к началу XIX столетия... «...Эти первые годы столетия и... первые начала, словно источают для нас благоухание древней Церкви». Далее он говорит, что имена таких людей, как госпожа Свечина, жена князя Александра Галицына и графиня Ростопчина, никогда не будут стерты из памяти русских католиков. Маленькая группа обращенных, которые ревностью своей веры и твердостью благочестия восполняли свое незначительное число, не осталась без наследников, когда она распалась и рассеялась; в течение всего XIX века новые име­на добавлялись к прежним. 

В молодости И. Гагарин, однако, не имел прямого контакта с католическими идеями. Он получил прочное и благочестивое «православное» воспитание. В 1831 г. он, будучи студентом, стал работать в Архивах Министерства иностранных дел, которое возглавлял Малиновский. В сентябре 1832 г. он сдал экзамены в университет и уже на следующий год стал помощником в дипломатической миссии в Мюнхене, где его дядя был послом. Таково начало его разнообразных интеллектуальных занятий. Он читает чрезвычайно много «с пером в руке» и вступает в контакт с Шеллингом и другими личностями, известными в научных кругах. Именно в Мюнхене началась его дружба с Ф.Тютчевым, поэтический талант которого он распознал очень рано, взяв на себя труд по изданию его сочинений.  

В январе 1836 г. Иван Гагарин был отозван в Петербург, возведен в камергеры и назначен в канцелярию Министерства иностранных дел. Он часто ездил в Москву, где всякий раз навещал П. Чаадаева, автора «Философических писем» и «Апологии сумасшедшего», сочинений, опубликованных Гагариным в 1862 г. В предисловии к «Избранным сочинениям Петра Чаадаева» он говорит о большой симпатии, которую он всегда испытывал к Чаадаеву, и признает, что многим ему обязан. Безусловно, именно его влиянию, в частности, Гагарин обязан своим предпочтительным влечением к «западникам», хотя славянофильские идеи не были ему совершенно чужды. Действительно, вся русская интеллигенция этой эпохи была либо западнической, либо славянофильской; ко всякой проблеме следовало подходить со следующей точки зрения: относится ли Россия к Востоку или к Западу, должна ли она по-прежнему идти путем Петровых реформ или же повернуть вспять к Московской Руси до Петра Великого? Это была также эпоха бесконечных диалогов и споров, которые продолжались в клубах и всевозможных кружках и неисчерпаемой темой которых был решающий вопрос о будущем России и ее миссии в мире. Если симпатии Гагарина склонялись скорее к западникам, то он никогда не заявлял о своей приверженности какому-либо движению или партии. В Петербурге он был всего лишь членом кружка «Шестнадцати», который получил такое название из-за числа тех, кто по вечерам собирался для споров и дискуссий, чем, впрочем, и ограничивалась вся деятельность кружка. 

Начиная с 1838 г. Иван Гагарин как молодой секретарь был атташе при русском посольстве в Париже. Этот «блестящий и совершенный молодой человек» нашел здесь множество поводов для расширения своих знаний и установления контактов с важнейшими представителями французской культурной жизни. Католицизм привлек его внимание прежде всего в салоне госпожи Свечиной, одной из его ближайших родственниц. Здесь встречались и обсуждали самые несовместимые и неясные проблемы такие личности, как Лакордер, Фаллу, да Монталамбер, Дон Геранже. «Это общество умов, подчиненных единому закону», с которым он познакомился у госпожи Свечиной, было для него действительно откровением. До сих пор католицизм, некоторыми аспектами которого он, конечно, восхищался, оставался чуждой и неведомой областью. Так прошло четыре года. За это время он предпринял несколько поездок в Германию, Бельгию, Нидерланды и Англию. В 1842 г. разразился духовный кризис, приведший его к обращению в католичество. Госпожа Свечина была немало удивлена, когда Гагарин ей объявил, что на следующий день его ждут у о. де Равиньяна для рассмотрения его просьбы о присоединении к Католической Церкви. В 1843 г. он поступил в новициат иезуитов. 

Как утверждает Пирлинг, согласно собственному свидетельству Гагарина, первыми, кто сориентировал его в этом направлении, были П. Чаадаев с его четкими соображениями и, с другой стороны, митрополит Московский Филарет и А. Муравьев, аргументация которых казалась ему слишком слабой. 

Перейдя в католичество и вступив в Общество Иисуса, он воспламенился единственным идеалом: воссоединением Русской Церкви с Католической Церковью. «Самой дорогой моей мечтой, самым горячим моим желанием является зримое примирение Русской Церкви со Святейшим Престолом, но не путем поглощения латинской Церковью, а путем единения на основании, некогда установленном во Флоренции», — писал он в 1857 г. После изучения богословия и пребывания в Риме Гагарин возвратился в Париж в 1855 г. Вместе с И. М. Муравьевым, Е. П. Балабиным и некоторыми другими он учредил исследовательскую группу, которая специально занималась изучением русской истории и современного положения в России. Было решено учредить библиотеку, ставшую «Славянской библиотекой». Едва возвратившись в Париж, Гагарин занялся изданием на русском языке маленького катехизиса («Сокровище христианина»), первого католического катехизиса на русском языке (катехизис предназначался для русских военнопленных). 

Его стремительная настойчивость проявилась еще больше, когда в 1856 г. вышла в свет его впечатляющая работа «О примирении Русской Церкви с Римскою» (Париж, 1856 г.), многочисленные переводы которой на русский и испанский языки и два — на немецкий язык были вскоре опубликованы. В предисловии он утверждает, что, по его убеждению, никогда обстоятельства не были более благоприятными для прекращения вековой враждебности Русской Церкви к Свя­тейшему Престолу. Папа, занимающий престол Петров, испытывает к Востоку чрезвычайно примирительные чувства. Здесь он имеет в виду окружное послание папы Пия IX к Востоку от 6 января 1848 г. Папа адресовал это послание прежде всего католическим епископам Востока, но присовокупил также призыв и увещание, предназначенные для отделенных епископов. В качестве благоприятных симптомов у самих русских Гагарин приводит тот факт, что русские епископы поощряют реакцию против протестантских и фебронианских тенденций. Он возлагает свои надежды прежде всего на царя Александра II, который по окончании Крымской войны нашел столь благородные слова, обратившись к русскому народу в своем Ма­нифесте о мире. Подобные же слова находятся в самом начале труда Гагарина, который задает вопрос: «В какую эпоху... на русском престоле видели самодержца более способного к должному проведению подобного начинания? Тот, кто окончил войну, из которой мы вышли с трудом, кто написал Парижский мир и манифест 31 марта, может лучше кого бы то ни было содействовать переговорам между русским духовенством и Святейшим Престолом, созвать церковный конгресс и приложить свою подпись к договору о религиозном мире, который открыл бы новую эру России и всему миру». 

Писатель и его труды

Труд «О примирении Русской Церкви с Римскою» состоит из четырех глав: Восточный обряд; Церковь и государство; Русское духовенство; Католичество и революция. Он должен был стать призывным криком, вызванным тревогой при виде той опасности какой подвергается Россия; эту опасность Гагарин усматривал уже за полстолетия до того, как она разразилась. «Мне кажется, что я не выполню свой долг, если при виде пропасти я не дам об этом знать», — писал он несколько лет спустя, после выхода своего труда. Когда Гагарин говорил о революционной угрозе, он не принимал тон пророческого ясновидения, который привлекал некоторых русских романистов. Напротив, он старался точно обозначить и обнажить ощутимые и уже существующие зародыши. Для этого, говорит он, нужно прежде всего ясно представить себе русское мышление, в котором главным образом господствуют две тенденции. Одни вкусили европейской цивилизации («этот плод науки о добре и зле»), другие остались верными древним обычаям, «совокупности идей и привычек, которые Петр I и Екатерина II считали варварством и которые сегодня их восторженные поклонники хотели бы заставить нас принять как оригинальную и плодотворную форму цивилизации». Гагарин со всей очевидностью говорит о западниках и славянофилах. 

Но революционная идея имеет своих сторонников и противников в каждой из этих двух групп. Без сомнения, революционные симпатии были ярче выражены у тех, кто придерживался западных идей. Для этого ему достаточно было сослаться на сочинения, опубликованные Герценом в Лондоне и на переписку Белинского и Гоголя. Но движение, которое он называет «старой московской партией», нельзя считать лишенным всяких революционных пятен. Позади помпезных слов «Православие, Самодержавие, Народность» вырастает тень революции, и он считает своим долгом произнести краткое и строгое суждение: «Это лишь восточная форма революционной идеи XIX века». 

Революцию Гагарин предвидел с почти ужасающей точностью. Он желал доказать, что Россия являла самое очевидное противоречие, борясь, с одной стороны, против революционных элементов и подвергая нападкам католичество — с другой. Ибо вопреки очевидности, в мире действуют лишь два принципа: революционный принцип, который в сущности антикатоличен, и католический принцип с его антиреволюционным характером. Итак, Россия должна осознать эту дилемму: католицизм или революция. Для Гагарина среднего пути не было. 

Он с горечью воспринимал поступившую от польских католиков первую критическую реакцию на проект воссоединения, который он изложил в работе «О примирении Русской Церкви с Римскою». В силу националистической точки зрения, польская газета «Czas» начала резкую полемику против Гагарина. Критика в «Przegląd poznański» (1857 г.) была более умеренной. Результатом явилась полемика с главным редактором этой газеты в «l’Univers». Гагарину пришлось также вынести нападки, исходившие от греков и от русских, в частности от А. С. Хомякова. Несмотря на все это, он смог констатировать в 1859 г.: «Мы можем с уверенностью сказать, что книга нашла в России больше симпатий, чем можно было ожидать; но по причинам, которые каждому понятны, этим симпатиям очень трудно проявиться.,, если верить нашей переписке и тому, что сообщают путешественники, мнение, выраженное в этой работе, разделяет большое число людей». Призывный крик Гагарина вызвал более непосредственные и ощутимые результаты на Западе. В статье, процитированной выше, он сообщает, что немецкие епископы Рейнланда, «увлекая своим примером всех своих досточтимых братьев по епископству в Германии», основали благочестивую ассоциацию, которая молитвой и исследованиями предполагает снять препятствия, которые вот уже много столетий мешали воссоединению. Кроме того, во всех приходах германских епархий каждое воскресенье молились о примирении Русской Церкви и Церкви Восточной со Святейшим Престолом. Пий IX благословил этот мирный крестовый поход, пишет Гагарин, и направил бреве епископам, взявшим на себя эту инициативу. 

Все это явилось прямым следствием работы «О примирении Русской Церкви с Римскою». В Вестфалии на барона фон Гакстгаузена, известного своими путешествиями в Россию, брошюра Гагарина произвела столь сильное впечатление, что он написал подробное предисловие к немецкому изданию и составил проект достижения конкретных результатов. Благодаря ему в Падерборне состоялась встреча Гагарина с тремя немецкими епископами для обсуждения проблемы воссоединения. Был сделан вывод, что следовало организовать молитвенную кампанию. Так возник Petrusverein (Ассоциация св. Петра). Фон Гакстгаузен отпра­вился в Рим с докладом о деятельности ассоциации; Пий IX направил бреве епископу Министерскому Иоганну Георгу с полным одобрением проекта. 

Между тем Гагарин искал иных средств распространения своей излюбленной идеи. Уже долгое время одним из его самых горячих желаний было основание журнала, где значительное место уделялось бы богословским и историческим вопросам воссоединения Русской Церкви с Католической Церковью. В 1857 г. вышел первый выпуск «Etudes de Théologie, de Philosoghie et d’Histoire». Редакторами были Шарль Даниэль ОИ, и И. Гагарин ОИ. Для обсуждения русских проблем в журнале сотрудничали И. М. Мартынов, болландист В. де Бук и П. Вердьер. Всего вышло шесть выпусков со статьями о России. 

Первый выпуск открывался статьей Гагарина «О преподавании богословия в Русской Церкви» и содержал четкое изложение позиции по поставленной задаче: «Необходим посредник, который познакомил бы ученую Европу с трудами русских духовных лиц и сообщил бы им замечания и критику, которой им, по-видимому, недостает в их стране. Таково место, которое мы хотели бы занять...». Однако постепенно французские сотрудники журнала заняли господствующее место, так что редакция изменилась и сам характер публикации приобрел иной облик. Так после различных трансформаций зарождался орган французских иезуитов «Etudes». 

Важнейшие статьи Гагарина были опубликованы в основанном им журнале. Мы уже цитировали первую статью, которой открывалась серия исследований, опубликованных с этого времени, «О преподавании богословия в Русской Церкви». Здесь подвергнута критической оценке история русского богословия, как она изложена Макарием Булгаковым в его «Догматическом богословии». Согласно Гагарину, русские богословы должны по многим вопросам устремиться в ином направлении, чем их предшественники XVIII столетия. Для примера следовало бы обратиться к богословам XVII столетия, которые обращались к трудам великих католических учителей. 

Статья «Староверы, русская Церковь и папа» написана по поводу книги Владыки Григория, архиепископа Казанского, «Истинно-древняя Православная Церковь Иисуса Христа. Изложение для так называемых староверов» (СПб., 1856 г.). Вот как можно резюмировать аргументацию Владыки Григория против староверов: истинная церковь Иисуса Христа есть Церковь иерархическая, т. е. Церковь, наделенная иерархией, установленной Иисусом Христом. Но у староверов нет иерархии, и поэтому они не истинная Церковь. Гагарин называет это аргументом ad hominem, который не затрагивает глубин проблемы. Ибо если у ста­роверов нет епископов, то это чисто случайный факт; они прекрасно могли обладать иерархией и тем не менее оставаться раскольниками. Раскол состоит не в отсутствии епископов. 

Можно все же признать, что этого аргумента в данный момент достаточно, чтобы констатировать, что староверы находятся вне Церкви. И необходимо также доказать, где находится истинная Церковь. Она не у староверов, поскольку она может существовать только в иерархически устроенной общине. Староверы могли бы возразить Владыке Григорию: «Но Русская Церковь не единственная, обладающая епископатом. Кроме Католической Церкви, армяне, яковиты, несториане также имеют епископов. Какая же Церковь является истинной среди них?» 

Владыка Григорий ссылался на отсутствие епископов у староверов, чтобы доказать, что они не истинная Церковь. Но иерархия, какой ее поставил Иисус Христос, говорит Гагарин, состоит не только из диаконов, священников и епископов. Она необходимо включает также папу, епископа епископов. Без папы иерархия остается неполной и усеченной. Гагарин хотел бы так сформулировать аргумент против староверов: истинной Церковью является та, что включает также папу; староверы не поддерживают общения с папой, и поэтому они не истинная Церковь. 

Далее в статье Гагарин доказывает божественное установление примата с помощью текстов Священного Писания, Отцов Церкви и богослужения Русской Церкви. Он уделяет особое внимание широко распространенному в России мнению, согласно которому Церковь не может иметь зримой главы, поскольку ее единственной главой является Иисус Христос; признание зримой главы было бы посягательством на права Христа. На это возражение, в котором проявляется протестантское влияние в русском богословии, он отвечает, в частности, ставя следующий вопрос: «Почему несколько сот епископов, рассеянных по всему земному шару, в меньшей степени посягают на права Иисуса Христа в Церкви, чем несколько сотен пап, преемственно чередующихся на протяжении столетий?». В той же статье упоминается другое возражение русских, вызванное неверным пониманием непогрешимости, которую они путают с безгрешностью. 

Среди других статей Гагарина в «Etudes» следует также упомянуть «Сторонников и противников единения», где он отвечает на нападки против него в связи с публикацией книги «О примирении Русской Церкви с Римскою». Заслуживает особого упоминания его важное исследование «Реформа русского духовенства», которое вышло затем отдельным изданием. 

Его статьи вышли также в других периодических изданиях, таких как «Correspondant», «Contemporain», «Journal de Bruxelles». Для «Correspondant» он, например, написал весьма интересный очерк «Католические тенденции в русском обществе», к которому должен обратиться каждый, желающий изучить или познакомиться с католическими симптомами в России XIX века. Предметом страстного усердия Гагарина было не только воссоединение Русской Церкви; его интерес простирался также на другие отделенные Церкви Востока. Он принял уча­стие в основании «Фонда школ на Востоке» и провел три месяца в Сирии и Палестине в 1859 г. В 1862 г. он вновь отправился в Сирию, где на сей раз провел несколько лет в Бейруте в качестве профессора истории Церкви и проповедника. Результатом этого пребывания можно считать две статьи: «Будущее греко-униатской Церкви» и «Восточные униатские Церкви», где он обсуждает особые проблемы Католической Церкви восточного обряда. Вынужденный по болезни возвратиться в Париж в 1865 г., он провел здесь остаток жизни вплоть до смерти в 1882 г., постоянно заботясь об утверждении католического будущего своей русской родины в своих брошюрах и статьях. Как он писал в 1877 г., он действительно видел приближение того дня, когда Русская Церковь «рухнет вдребезги» из-за быстро растущего числа неверующих, нигилистов, материалистов и атеистов, тогда как другие будут искать спасения в сектах, размножавшихся изо дня в день. Он непрестанно повторял, что Россию можно спасти лишь путем ее единения с Католической Церковью. 

Без преувеличения можно считать, что в прошлом столетии Иван Сергеевич Гагарин был одним из самых пылких ревнителей примирения отделенных Церквей Востока и прежде всего Русской Церкви с Католической Церковью. Чтобы проиллюстрировать этот дух воссоединения, нет нужды долго подыскивать цитаты: «Когда речь идет о таком важном вопросе, как примирение Русской Церкви с Католической Церковью, я не думаю, что можно было бы использовать слишком много любви и приложить слишком много усилий. Я совершенно уверен в том, что если бы для сближения израсходовали столько же чернил, сколько тратилось изо дня в день для все большего разделения, то единение давно бы уже состоялось.» И далее: «Что касается меня, то я не думаю, что можно мечтать о серьезных переговорах между Россией и Святейшим Престолом, если исходить из принципа, что русские должны предстать просителями. Если бы правительство и русские епископы это сделали, то русский народ который также обладает патриотической гордостью, не последовал бы за ними, и возник бы риск получить революцию вместо примирения». 

Это ириническое мышление обнаруживается почти во всех его сочинениях, и именно поэтому они заслуживают прочтения сегодня, несмотря на радикальные изменения, которые происходят в нынешних обстоятельствах и которые он предвидел в своих сочинениях. Мы хотели бы прежде всего придать им постоянную ценность, поскольку редко можно встретить более чистое выражение того, что называют «тоской по единству, которое следует вновь обрести», и поскольку в то же время они содержат глубокие убеждения человека, который, следуя своему призванию, «пошел до конца в своей лояльности, усилиях, мужестве и абсолютном самопожертвовании». 

Раскол

Всякий интересующийся проблемой воссоединения восточного христианства с центром единства должен поначалу составить себе точное и конкретное представление о природе той пропасти, которая их разделяет. Прежде чем приступить к строительству моста, необходимо измерить ширину лощины. Поэтому Гагарин неоднократно пытался ех professo набросать точную картину удаленности восточного христианства от Католической Церкви. С самой первой публикации он пытался определить позиции обеих Церквей по отношению друг к другу. Это было необходимо, поскольку Н. А. Муравьев в своем сочинении, которое стало предметом спора, защищал как в подзаголовке, так и в самом исследовании точку зрения, что Римская Церковь была Церковью Западной и не более того. Словно Церковь Восточная могла требовать права на автономное существование. Здесь речь идет об уточнении позиции, а не просто о «lis de nomine», когда пытаются ус­тановить с чрезвычайной строгостью точное значение разных наименований. «Римская Церковь не отделена от Востока, — говорит Гагарин, — именно восточные раскольники отделились от Римской Церкви. Римская Церковь есть Церковь вселенская, она простирает руки к четырем странам света, она охватывает греков, русских, армян и эфиопов, грузин и коптов, славян и албанцев без учета их различий в обрядах, но при условии, что все они входят в единство веры, любви и послушания. Созывая вселенские соборы... она обращается с призывом к епископам всех наций, как восточным, так и другим, если только они не раскольники». Поскольку эта вселенская Церковь является единой и особой по своей природе и в силу божественного установления, она не может терпеть рядом с собой соперника и сразу же отлучила от Церкви всякую группу, пытавшуюся присвоить себе независи­мый авторитет и узурпировать исключительный титул Церкви, который принадлежит только ей. Существенный элемент всякого раскола состоит именно в том, что часть всей совокупности Церкви желает самостоятельно составить «отдельное завершенное общество». Но вполне очевидно, что в тот же момент эта часть начинает существовать как независимая раскольничья община. Именно это произошло с Восточной Церковью, и по этой причине Гагарин без колебаний оп­ределяет ее как раскольничью. Тот факт, что Римская Церковь непрестанно противопоставляется Церкви Восточной, создает впечатление, которое Гагарин иллюстрирует ярким примером. Столь же неверным было бы суждение, если бы «утрехтские раскольники» присвоили себе название «Северной Церкви», считая соответственно Католическую Церковь «Южной Церковью», и затем жаловались бы, что «Южная Церковь» не признает их границ. 

Византинизм

Восточный раскол немыслим без византинизма, который неразрывно связан с отделением Греческой и Русской Церквей, хотя, конечно, в обоих случаях это отделение происходило по-разному и наложило отпечаток на обе Церкви. Византинизм — это не раскол, но он явился причиной, которая в конечном счете привела к расколу, как яд, не будучи смертью, в конечном счете вызывает смерть. Однако прежде всего важно понять, что Церкви в ее единстве угрожает чрезмерный национализм и, с другой стороны, что ее независимости угрожают дерзость и высокомерие гражданских властей. Кроме того, следует заметить, что на практике независимость и единство Церкви являются поддержкой и гарантией друг для друга. Отдельная Церковь не может ослабить узы, соединяющие ее со вселенской Церковью, не подвергая опасности свою независимость, и Церковь, утратившая свою независимость, рано или поздно ощутит, что узы ее единства ослабли или раз­рушены. История восточного раскола предлагает яркий пример этого принципа. Гагарин использует термин византинизм для обозначения совокупности обстоятельств и тенденций, которые в конечном счете привели к завершению раскола. Он сознательно стремится ввести новый термин в научный лексикон. И он действительно удостоился права гражданства в научных кругах. 

Гагарин дает точное определение того, что он понимает под византинизмом». Внедрение национального духа в Церковь и противопоставление его духу кафолическому, стремление сконцентрировать управление этой национальной Церковью в руках прелата или собрания прелатов, легко поддающихся влиянию правительственной политики, и в то же время ослабление, насколько это возможно, уз, связующих эту Церковь со вселенской Церковью — такова совокупность тенден­ций, которые впервые возникли в Византии и которые я по этой причине называю византинизмом. 

История свидетельствует о том, что тенденции, отмечаемые Гагариным в его определении, могут долго произрастать и быстро развиваться без формального разрыва единства. Именно это произошло на византийском Востоке. Византинизм существовал задолго до раскола. Но поскольку зло распространялось изо дня в день, время от времени возникали трещины, которых становилось все больше и больше и которые в конечном счете стали постоянными. Раскол — не дело одного дня или одной личности, а обширный комплекс, вереница причин, лежащих в основании этого печального события церковной истории. Тот факт, что имена Фотия и Михаила Керулария невозможно найти на цитируемых страницах работы «О примирении Русской Церкви с Римскою», еще больше подчеркивает намерение Гагарина тщательно избежать того впечатления, что якобы, по его мнению, за раскол несут ответственность только два патриарха. Но это никак не предполагает, что он стремился исключить всякую личную ответственность. Речь идет скорее о коллективной ответственности комплекса явлений, которые он называет византинизмом. Впрочем, приводимый отрывок из работы «О примирении Русской Церкви с Римскою» получает толкование и дополнение в других сочинениях Гагарина, где, в частности, раскрыты амбициозные склонности патриархов Константинопольских в плане их «проекта византийского папства». Ибо он высказывает убеждение, что эти епископы «Нового Рима», в сущности, не имели другого намерения, кроме вытеснения епископа древнего Рима. Все, что они подняли против единоначального управления Церковью и в пользу соборного управления, они выдвинули всего лишь «для пользы дела» и для присвоения прерогатив папы. 

Раскол, оторвавший Русскую Церковь от центра кафолического единства после эпохи кафолического процветания, имел под собой совершенно иную причину, чем раскол Греческой Церкви. В этой Церкви византинизм привел к разрыву. 

Однако Гагарин посвящает множество страниц доказательству того, что Русская Церковь не испытывала влияния византинизма вплоть до XIV и даже XV веков и сумела в значительной мере сохранить свою независимость. И все это несмотря на то, что Россия получила христианство от Константинополя и что первоначально духовенство было греческим. Это объясняется многими причинами. Византийская Церковь не сумела полностью присоединить Русскую Церковь прежде всего потому, что византийские императоры не обладали никакой властью над князьями Киевскими, а контраст греческого и русского мышления создал совершенно иную ситуацию для Русской Церкви. Наконец, Гагарин раскрывает весьма подчиненное положение Киевской Церкви в лоне византийского патриархата и отношение русских князей, которые с глубоким почтением относились к Церкви и не обнаруживали, так сказать, никаких склонностей к посягательству на ее права. 

Но то, что для Греческой Церкви было причиной раскола, для Русской Церкви явилось следствием. Таков действительно принцип, который прекрасно доказан на практике и дает ключ к пониманию истории раскола; согласно этому принципу, нельзя нарушить единство Церкви, не подвергая опасности собственную независимость, так же, как, наоборот, утрата независимости приводит к разрыву единства. Никто более Гагарина не подчеркивал негативный характер раскола, что проявляется в его разрушительных последствиях. Едва ли можно найти текст, который не содержал бы по меньшей мере одну фразу, указывающую на причинную связь между нынешними явлениями и истоками зла, принципом мятежности, расколом. Ибо непреложным законом является то, что раскол влечет за собой раскол, разделение порождает разделение, бунт против законной власти вызывает бунт, и отсутствие любви вскармливает ненависть. И, что особенно важно, утрата единства ведет к утрате независимости. 

Утрата церковной независимости есть фундаментальное зло, которое вызвано расколом и от которого исходит все остальное как необходимое следствие. «Первопричиной всякого зла, тяготеющего над Церквами, является подчинение Церкви государству». 

Мы утверждаем, что не знаем другого автора, который утверждал бы это столь же настойчиво, как Иван Гагарин. Может быть, следовало бы сделать исключение для другого великого обращенного, Владимира Соловьева, апостола единства. Им обоим известно, что Восточная Церковь и, в частности, Русская Церковь, лишенные всякой поддержки и какого-либо центрального органа за пределами национального государства, необходимо подвержены порабощению светской властью. Если у Соловьева «необходимо» напечатано курсивом, то Гагарин говорит о «сущности раскола», которая проявляется именно в утрате независимости. Если немного поразмыслить над этим, говорит он, то следует признать, что речь здесь идет о «естественном, логическом, неизбежном следствии прошлого». 

Как византийские епископы, в силу отделения от Рима, были вынуждены основать национальную Церковь и опираться на политическую власть, также и Русская Церковь утратила свою независимость в результате раскола. Действительно, когда московские князья начали посягать на независимость Русской Церкви, она оказалась предоставленной самой себе, лишенной помощи и поддержки. И она неизбежно должна была потерять свою свободу. И это случилось не без борьбы и не бесславно. Гагарин напоминает о сопротивлении митрополита Московского Филиппа Ивану IV, о борьбе царя Алексея и патриарха Никона, к которому он особенно расположен потому, что видит в нем последнего великого поборника автономной Церкви в России. После него свобода Церкви была проигранным делом, и Русская Церковь стала добычей византинизма. Говоря о Никоне в своем исследовании «Староверы, Русская Церковь и папа», Гагарин предлагает объяснение явления старообрядчества: он дает понять, в какой мере драма утраченной независимости господствовала с тех пор в Русской Церкви. 

Явление старообрядчества

Когда Никон восшел на Московский патриарший престол в 1652 г., он обнаружил, что богослужебные книги находятся в плачевном состоянии. Он решил немедленно приступить к пересмотру этих книг. Для этого ему пришлось бороться с невежеством народа. Но, кроме того, он должен был защищать свободу Церкви от притязаний светской власти. Исправление книг было осуществлено, но Церковь не была освобождена; сам Никон должен был умерить свой пыл, и это вызвало настоящую революцию внутри Русской Церкви. Но хотя эта внутренняя революция пустила глубокие корни, она не проявилась открыто в зримых признаках, по крайней мере, в первое время. Тем не менее, инстинкт народа вовсе не ошибался в этом вопросе. Начиная с этого момента, эта Церковь уже не была в его глазах истинной Церковью Христовой: народ отказался признать ее и остался верен воспоминанию о древней Церкви, которая, согласно логике народных масс, пре­кратила свое существование, утратив свою свободу. Но в своем неведении народ не умел проводить различие между причинами и виновниками этой революции, которую он ощущал внутри самого себя. Он винил Никона за подстрекательство к этой революции, и по сей день имя Никона вызывает отвращение у старообрядцев, которые намеренно оскорбляют государственную Церковь, называя ее Никонианской. Но поскольку для разумения несколько грубоватого русского народа необходимо нечто материальное, ощутимое, чтобы отличить древнюю Церковь от новой, он уцепился за изданные и рукописные древние книги, переполненные ошибками. Эти ошибки превратились даже в правило, в символ. Отсюда постоянные споры, лежащие в основе строобрядчества. Для поверхностного наблюдателя старообрядцы просто невежественные и ограниченные люди, фанатически придерживающиеся изданий текстов, которые со всей очевидностью неточны, и практики, не имеющей большого значения. Но если он пожелает немного углубиться, он обнаружит, что ненависть старообрядцев направлена прежде всего на государственную Церковь, и в число новшеств, за которые они ее упрекают больше всего (поскольку это близко их сердцу, хотя они не отдают себе в том отчета), входит то, что она удалилась от своей независимости прежних времен. 

Гагарин сравнивает «бедных» старообрядцев с ветхозаветными евреями эпохи вавилонского пленения, когда они оплакивали руины Храма. Или же можно представить их как добрых христиан, потерянных в далекой стране, отрезанных от остальной части мира, но твердо помнящих о кафолической Церкви, которую они тщетно ищут вокруг себя и отказываются признать в официальной Церкви, лишенной своей независимости и своей жизни. 

Итак, можно констатировать, говорит Гагарин, что явление старообрядчества есть не что иное, как неприятие русским народом государственной Церкви. Протест направлен против состояния порабощения, в котором оказалась эта Церковь в отношении к светской власти. 

Многочисленны будут те, кто сочтут эти исторические соображения об истоках и смысле старообрядчества в Русской Церкви действительно слишком тенденциозными; эти соображения, возможно, инспирированы желанием еще более обострить трагический конфликт между Церковью и государством в России и утрату церковной независимости. Поначалу противление старообрядцев реформам Никона безусловно имело мало общего с соперничеством Никона и царя Алексея и никак не было с ним связано. Ведь старообрядцы боролись за сохранение древних традиций и малозначительных обычаев, которые в их глазах не были вовсе малозначительными, поскольку вся религиозность древней Руси была тесно с ними связана. Новое издание богослужебных книг по греческому образцу и новые обычаи, такие, как троеперстие и др., стали для них символом антихриста, поскольку в этом они усматривали измену русской вере и упадок православия. В их глазах это не было вовсе второстепенным; напротив, это было выражением православия, которое было на протяжении столетий свойством и отличительной чертой русского народа. Сопротивление Аввакума и его сторонников реформам Никона также ввергло их в конфликт с государством, которое одобряло и санкционировало эти реформы. Поэтому государство в их глазах также было отмечено ясной антихристианской печатью. Но было бы насилием над историей, если бы старообрядцев определяли прежде всего как защитников независимости Церкви. Они хотели быть защитниками и хранителями древних обычаев, без которых было немыслимо сохранить древнюю веру. Противоречие, которое можно обнаружить в основании старообрядчества, состоит скорее в том, что древние обычаи, которые они брались защитить, были отклонениями, незаметно введенными на протяжении столетий, а также в том, что они совершали ту же ошибку, за которую упрекали Никона, т. е. они опирались на тексты и авторов, претерпевших западное влияние. 

Однако нельзя ли видеть в старообрядческой настойчивости живой протест против претензий государства в церковной сфере? По всей видимости, такова в корне мысль Гагарина, хотя он не очень акцентировал побудительные причины и мнения, лежавшие у истоков раскола. Такой вывод можно сделать из того, что он написал в 1861 г. по случаю дискуссии между епископом Нантским и протоиереем Васильевым о церковной власти в Русской Церкви. «Сам факт существования старообрядческой Церкви, которая насчитывает тринадцать миллионов приверженцев, в достаточной мере доказывает, что в России есть души, готовые скорее принять все ужасы гонений, чем признать власть царя в духовных вопросах». 

Таково важнейшее значение раскола для Гагарина. Даже если он не может полностью одобрить всех последствий этого раскола в Русской Церкви, в частности, отвержение иерархии большинством старообрядцев. Поскольку они жертвы своей привязанности к церковной независимости, он не может в силу этого отказать им в симпатии. Но, по его словам, он также понимает их противников, поскольку они правы, когда твердо придерживаются важного для них принципа божественно установленной иерархии: «и если бы пришлось непременно выбирать между Церковью без иерархии и Церковью, лишенной независимости, то я бы с болью уступил, но я был бы вынужден уступить в пользу той Церкви, которая, утратив свою независимость, сохранила свое устройство». 

Деяние Петра Великого

История утраты свободы Церковью не заканчивается, однако, Никоном. Все, что в осуждении Никона присутствовало в зародыше, достигло полного расцвета при Петре Великом. После упразднения патриархата и учреждения Синода не осталось даже ничего похожего на прежнюю свободу. Гагарин без колебаний утверждает, что Петр Великий дал волю религиозной революции, которую можно сопоставить лишь с революцией Генриха VIII и Елизаветы в Англии. Так что не осталось ничего общего между древней и нынешней Русской Церковью. «Это две совершенно различные вещи, сходство которых является чисто внешним». 

Известно, что в прошлом столетии мнения славянофилов и западников разделились, как только начали обсуждать реформы Петра Великого. По мнению славянофилов, пресловутое «окно на Запад», открытое Петром Великим, допустило проникновение коррупции; вот почему они проповедовали возвращение к русским традициям, существовавшим до реформ Петра. Гагарин это прекрасно понимал, и в противовес этой точке зрения он, как друг и ученик Чаадаева, открыто про­возглашал свое мнение, что цивилизация в России всегда будет лишь «более или Менее удачным заимствованием у Запада». Но чтобы его правильно поняли несогласные с ним славянофилы, он повторяет «более или менее удачным». Ибо очевидно, говорит он, что западная цивилизация предлагает смесь добра и зла. Нужно уметь выбирать; далее, вовсе не достаточно заимствовать у Запада то, что является благом, необходимо, кроме того, учитывать русское прошлое, национальный дух, особые нужды страны. Необходимо особо учитывать метод, избранный для обеспечения успеха заимствования. Поскольку все эти меры предосторожности отсутствовали при Петре Великом, Гагарин прекрасно понимает, что попытки, предпринятые Петром, вызывают отвращение славянофилов. «Очень часто вместо того, чтобы прививать деревья, он их рубил, вырывал с корнем и вместо них сажал в землю черенки без корней, которые вовсе не были способны к воспроизводству; часто он также подражал злу вместо того, чтобы подражать добру; наконец, он был более привязан к последствиям, чем к причинам, к внешней стороне цивилизации, чем к тому, что составляет ее силу и жизнь». И он заключает: «Я собираюсь защищать не деяния Петра». Напротив, он возлагает на Петра Великого ответственность за то, что проявилось последнее следствие раскола для Русской Церкви, то есть ее полное подчинение государству. Или, точнее: «поглощение Церкви государством». Ибо, начиная с Петра Великого, говорит он, Русская Церковь была не подчинена государству, а поглощена государством. Можно сказать, что Константинопольская Церковь подчинена султану, но, несмотря на угнетение, которому она подвергается, в ней все еще можно признать особую общину с ее особыми чертами, ее законодательством, ее традициями, ее управляющими; она в цепях, но она жива. В России нет ничего подобного, — говорит Гагарин. У Церкви нет собственной жизни: она получает все посредством импульсов извне. Конечно, духовенство носит митры и облачения, но это все, чем оно отличается от других служащих. И с полным правом можно утверждать, что Церковь «поглощена государством» или что она умалена, превратившись лишь в «бездушное орудие в руках гражданской власти». 

Это строгое суждение требует прочного доказательства. Но все же нельзя подвергать сомнению его справедливость, его точность, коль скоро отмечена природа и масштабы власти, которую присвоили себе русские цари и прежде всего Петр Великий и его преемники. Они узурпировали в Церкви власть, которая им не подобает. И не нужно считать, что это соответствует учению Церкви, членом которой является самодержец. Ибо Восточная Церковь никоим образом не признает светского самодержца главой Церкви, и поэтому это тесно связано с толкованием своей власти и авторитета самими самодержцами. И они претендуют на то, что обладают высшим правом распоряжаться управлением как религиозной общиной, так и гражданским обществом. Екатерина II ясно выразила эту идею в указе о собственности духовенства (12 августа 1762 г.), где она сказала о своих предшественниках, «что они, как монархи, получили от Бога высшую власть в Церкви». Гагарин добавляет: «Словно слышно эхо голоса св. Иринея, который тре­бовал для епископов Римских potiorem principalitatem». Но именно Петр I высказался об этом без малейших оговорок, когда для оправдания учреждения Синода он заявил, что монархи могут по божественному чину требовать безусловного послушания и что церковное управление не располагает абсолютной и независимой властью. 

Итак, Петр Великий решил, что управление в Церкви, как и в гражданском обществе принадлежит самодержцу. Этот принцип также лежит в основании учреждения Синода, члены которого являются советниками царя; итак, вверенная им власть исходит от него и именно ему они подотчетны. Из этого следует право назначать епископов и полное и абсолютное подчинение всей иерархии самодержцу. Отсюда также следует, что все законодательные функции почти исключительно находятся в руках царя. Никакая церковная власть, какое бы вы­сокое место она ни занимала в русском духовенстве, не компетентна обнародовать церковный закон, изменять его или отменять без одобрения или санкции царя. С другой стороны, достаточно царскому указу получить подпись Синода, чтобы стать обязующим. Эта подпись была бы гарантией, если бы ставилась независимой властью. Но если учесть организацию и механизм Синода, то это всего лишь простая формальность. 

По мнению Гагарина, учреждение Синода не ограничивается дисциплинарным изменением. В действительности, говорит он, это даже не только изменение устройств Церкви, это разрушение самого ее устройства, «подмена церковной власти императорской в управлении Церковью». Церковь в России была поглощена государством именно с помощью Синода. Единственным средством спасения является упразднение Синода. Ничто так не близко сердцу Гагарина, как уничтоже­ние «фундаментального зла», как он называет Синод. «Упразднение Синода должно было бы стать предметом всех усилий во всех выступлениях. Ибо причины и истоки всякого зла, от которого страдает Русская Церковь, уходят корнями в Синод: раскол, расчленяющий Церковь, ее изоляция от других Восточных Церквей, левитство и нашествие бюрократии. Во всем этом мы можем лишь обнаружить последствия «поглощения Церкви государством посредством Синода». 

Гагаринский проект воссоединения

Из всего сказанного выше вполне очевидно, как представлял себе Гагарин природу восточного раскола. Он утверждает, что этот раскол нельзя понять без византинизма, который неразрывно, хотя и по-разному, связан с отделением Греческой и Русской Церквей, оставив свой отпечаток на этих двух Церквах. «Такова сама сущность раскола. Переставая быть вселенской и превращаясь в национальную, Церковь естественно оказывается под влиянием политической власти». Если этот принцип установлен, то можно также определить основное препятствие на пути к воссоединению с Католической Церковью: «Именно в утрате своей независимости заключается самое реальное препятствие для воссоединения с папством — примирение, предполагающее подчинение центральной власти в Церкви, избавление от власти политической. Нельзя преувеличить значение этого момента». Иными словами, раскол можно преодолеть, лишь упразднив самое пагубное проявление и в то же время существенный элемент раскола, а именно: за­висимость раскольничьей Церкви. 

Если природа раскола — в особенности раскола Русской Церкви — определяется так конкретно и несколько упрощенно, то не следует удивляться, что путь к единству, как он намечен в сочинениях Гагарина, предстает также как чрезвычайно простая структура. Вот первое подтверждение тому: он весьма настойчиво доказывает, что воссоединение с Римом даст России только преимущества". Польза для русского духовенства и иерархии бросается в глаза. Ибо единение с Римом гарантирует ей свободы, которых она теперь лишена, и освободит ее от непосильного давления, которое оказывает на нее политическая власть, начиная с Петра Великого. Если только удастся убедить русское духовенство, что единение с Римом есть единственное средство гарантировать независимость Русской Церкви, это духовенство откажется от враждебности к Святейшему Престолу и, как убежден в этом Гагарин, станет даже самым активным и ревностным сторонником примирения. 

Следует, однако, признать, что власть царя, как она существует в России, окажется отчасти ограниченной в результате этого примирения в той мере, в какой она применяется в строго церковной области. Поэтому нельзя отрицать, что русская политическая власть проиграет в результате этого единения, тогда как русское духовенство не теряет ничего, но выигрывает все. Гагарин также склонен признать, что подлинная трудность при восстановлении единства состоит в «государственных соображениях и что, именно предвидя такие ограничения, русское государство противится всякому сближению с Римом. Но еще раз следует непременно отметить, что уступки, на которые должно пойти правительство, не останутся без компенсации. Это доказывает дилемма «католицизм или революция». Если только станет ясно, что лишь независимая Церковь, связанная с сердцем христианства, располагает жизненными силами, необходимыми для отражения революционного прилива, то придется также согласиться, что понесенная утрата скорее тождественна выигрышу. 

Согласно концепции Гагарина, три инстанции примут участие в будущем примирении: папа, Русская Церковь и русское правительство в лице царя. Папа установит условия, необходимые для церковного единения и в то же время гарантирует, с одной стороны, права и свободы Русской Церкви, а с другой — законную власть российского императора. Русская Церковь оговорит сохранение своих древних обрядов и дисциплины; она найдет в папе сильного защитника от претензий светской власти, а в русском царе — мощного ходатая для защиты в Риме всех вопросов, касающихся древних обычаев. Наконец, царь даст свое согласие на точное и справедливое исправление прав, касающихся духовной и светской власти, и возвратит духовенству автономию и достоинство, необходимые для оправдания его высокой миссии. 

Читателя, знакомящегося с этим проектом воссоединения, поражает больше всего невольное впечатление о характере «дипломатического соглашения», которое будет иметь будущее воссоединение, когда будут обсуждать прежде всего пользу, извлекаемую из него русским партнером. Мы говорим именно о впечатлении, ибо легко доказать, что это никак не входит в намерения Гагарина. Как он ясно утверждает, он не верит, что можно было бы заставить русское духовенство купить преимущества единения «ценой соглашения по догмату». Собрание в одной и той же Церкви под каким бы то ни было мирным предлогом людей, не исповедующих единую веру, явилось бы мрачным начинанием... Но можно спросить: нет ли рас­хождений в вере между Католической Церковью и Церковью Русской? Не забыл ли Гагарин в своем проекте единения о вековых догматических спорах между обеими Церквами по вопросу примата и других? Чтобы представить справедливое суждение о предложении Гагарина (которое более разумно, нежели предложение Хомякова) по воссоединению, необходимо прежде уяснить его мнение о догматической ситуации в Русской Церкви. 

Расхождение в вере между Римом и Русской Церковью

«Впрочем, я не могу забыть, что несмотря на раскол, русское духовенство обладает почти всей полнотой истины; что его рукоположения действительны, что оно состоит из настоящих епископов, настоящих священников, что они истинно приносят святую жертву за обедней и что потребовалось бы очень мало, чтобы разрушить преграду, разделяющую нас». Данный отрывок, как и многие другие, которые можно обнаружить, доказывает, что метод Гагарина был направлен на подчеркивание скорее соответствий, чем спорных моментов. Но это никак не говорит о том, — и все предшествующее доказывает это со всей очевидностью, — что Гагарин когда-либо разделял «благочестивое мошенничество», согласно которому Русская Церковь никогда не переставала быть католической, и отвергал тем самым само существование раскола. 

Русская Церковь раскольничья, поскольку она порвала с Римом, что привело к печальным последствиям. Хотя в его время некоторые настойчиво защищали противоположное мнение и хотя сам Гагарин старался найти точки соприкосновения между обеими Церквами, чтобы раскрыть путь к единству, его никогда не соблазняла гипотеза, что раскол Русской Церкви не представляет собой исторически доказанного факта. 

Но ему хорошо известно, что имеется существенное различие между расколом и ересью. Он излагает эту тему в связи с проблемой старообрядцев-единоверцев, которые признали власть Синода, сохранив при этом свои обряды и последования (единоверие). Нужно понять, говорит он, что старообрядцы были отделены от официальной Русской Церкви лишь расколом. Можно действительно исповедовать одно и то же учение и веру, не принадлежа при этом к одной и той же общине и не подчиняясь одной и той же церковной власти, то есть можно быть раскольником, не будучи еретиком. Так обстоит дело со старообрядцами, которые отказываются признать власть Синода. И «положение старообрядцев по отношению к Синоду действительно в точности походит на положение самой Русской Церкви по отноше­нию ко Святейшему Престолу. Существует раскол между старообрядцами и Синодом, поскольку старообрядцы отказываются признать власть Синода; существует раскол между Русской Церковью и Святейшим Престолом, поскольку Русская Церковь отказывается признать власть Святейшего Престола». 

Означает ли это, что между Русской Церковью, с одной стороны, и Католической Церковью — с другой, существует полное согласие в вероучении, так что достаточно всего лишь засыпать ров раскола? 

Следовало бы еще точнее представить концепцию Гагарина; ибо про­цитированный отрывок может подвергнуться частичному и неточному толкованию. В той же статье, откуда взята эта цитата, представлена следующая примечательная идея: «Следует заметить... что Русская Церковь, став раскольничьей, не превратилась в еретическую. В ее учении имеются лакуны, а его развитие остановилось; но здесь не видно своего рода перевеса целостного учения, которое противостояло бы кафолическому учению, как, например, арианство, несторианст- во, протестантизм восторжествовали в других странах». 

С этого момента его намерения выражены вполне ясно. Когда в 1865 г. Гагарин оспаривает то, что некая «ересь» составляла стену, отделяющую Русскую Церковь от Рима, то он хочет прежде всего сказать, что Русская Церковь никогда не создавала еретической системы, как это делали перечисленные ереси; эти ереси представляют собой ясную вероучительную совокупность, которая как таковая выступает против католического догмата; кроме того, то, что представляется элементом несогласия между Русской Церковью и Римом в вероучительной области, он называет «лакунами», недостатком или лишением, вызванным отсутствием развития догмата; то есть что догматические расхождения носят характер чисто отрицательный и лишающий и не составляют законченной системы. 

Это также представлено и в других сочинениях, например, в работе «О примирении Русской Церкви с Римскою»: «Катехизисы Русской Церкви имеют скорее лакуны, чем ошибки», а в своей проповеди в храме Богоматери Победоносной Гагарин просит собравшихся: «Прочтите их катехизисы, и, несмотря на некоторые лакуны, вы признаете в них то же самое учение, которое вы получили». 

Во многих сочинениях Гагарина речь идет об этих лакунах. Эти лакуны таковы: отвержение примата папы Римского, исхождения Святого Духа от Отца и Сына, непорочного зачатия Марии, существования чистилища. В работе «О примирении Русской Церкви с Римскою» он считает первые две лакуны наиважнейшими. 

Но никто не будет отрицать, что простое перечисление этих пунктов усугубляет проблему. Ибо не считают ли русские эти учения, которые для католиков воистину являются членами Символа веры, чем-то прямо противоположным, то есть осужденными заблуждениями, так что они представляют собой непреодолимое препятствие для единения? Можно ли надеяться, что русские откажутся от своих догматов и примут вместо них тезисы католической веры? 

Догмат или свободное мнение?

Было бы несерьезно предполагать, что Гагарин пренебрег поиском ответа на этот последний вопрос, и поскольку мы здесь непосредственно касаемся важного момента его проекта единения, мы полагаем, что следует подробно изучить этот ответ. Гагарин замечает, что указанные пункты учения (в особенности примат Римского епископа и Филиокве) не имеют одинакового значения в Русской Церкви и Церкви Католической и не играют той же роли в верованиях обеих конфессий. Для католика это четко определенные догматы, которые никто не может отвергать, не переставая тем самым быть католиком. Иначе обстоит дело для членов Русской Церкви. В их глазах эти истины никогда не были предметом догматического определения; с другой стороны, их также нельзя считать ересями, осужденными Церковью, «это просто мнения, которые каждый вправе принимать или отвергать». Это требует более подробного объяснения; Гагарин замечает, что в Восточной Церкви, лишенной общения со Святейшим Престолом, нет иного органа вероучительной власти, признанного непогрешимым восточными христианами, кроме вселенского собора. Но какой вселенский собор когда-либо осудил веру Римской Церкви? Конечно, не семь первых соборов — единственных соборов, признанных Востоком, поскольку они были созваны до разделения, и в том числе Римом. А после раскола не было вселенского собора, который был бы признан Восточной Церковью и в силу этого пользовался бы привилегией непогрешимости. Но проблема простирается дальше и заранее ставит под сомнение вселенскость и, следовательно, непогрешимость всякого собора, который состоялся бы без участия патриарха Запада. Это еще яснее доказывает, что, согласно самим принципам восточных христиан все спорные моменты между двумя Церквами не являются для них ни догматами веры, ни осужденными заблуждениями. Это мнения, которые каждый свободен принимать или отвергать, и, следовательно, их, вероятно, нельзя запретить изучать и даже принимать. Не впадая в явное противоречие, власть Русской Церкви не может ни запретить такое изучение, ни обвинить в ереси тех, кто решил бы придерживаться тезисов римских богословов. 

Но что же в сущности мотивирует разделение? Некоторое число верований, которые в Римской Церкви стали предметом догматического определения, но не были определены в Церкви Восточной. Если русский, член национальной Церкви, путем изучения чтения и размышлений приходит к выводу, что Св. Дух исходит от Отца и Сына как от единого начала, какой учитель, епископ или патриарх правомочен объявить его еретиком? Разве они не принимают и не признают принцип, что никакой епископ, никакое собрание епископов, никакая церковная власть не является непогрешимой кроме вселенского собора? Во всей Восточной Церкви, отделенной от Рима, нет власти, которая могла бы запретить члену своей общины придерживаться такого мнения об исхождении Св. Духа, которое соответствовало бы мнению Римской Церкви. Это мнение несколько отличается от того, что вообще принято Восточной Церковью, но это не заблуждение, подлежащее осуждению. Только вселенский собор компетентен провозгласить такое осуждение. 

Само собой разумеется, что последствия такого восприятия чрезвычайно интересны для воссоединения обеих Церквей. Если Восток и Запад соберутся на вселенский собор, то в глазах обеих сторон это собрание будет обладать непогрешимой властью. Так, оно может высказать мнение по спорным пунктам, либо доказывая, что противоречие лишь кажущееся, либо давая противоречивым вопросам окончательную санкцию, которой недоставало мнению восточных христиан. Собор пойдет либо путем толкования, либо путем определения; решение такого собрания, признанного непогрешимым органом вселенской Церкви, будет принято всеми. 

Итак, примирение возможно, говорит Гагарин, и как только оно будет обеспечено, Восточная церковь «продолжает верить в то, что она всегда исповедовала; она лишь разовьет содержание своей веры», сделав это в силу собственных принципов и убеждений, касающихся вселенских соборов. Ибо нужно прежде всего придерживаться принципа: «люди, не согласные в вере, не могут принадлежать к одной и той же Церкви». 

Реакция Восточной Церкви на идею воссоединения

Как мы уже говорили, изложение Гагарина вызвало резкую критику Хомякова. Прежде чем дать слово этому пионеру и пророку славянофилов, вероятно, полезно было бы услышать более «православный» голос, высказавшийся по поводу тезиса Гагарина. Речь идет о Стефаносе Карафеодорисе, который подверг резким нападкам отрывок, где Гагарин заявлял, что, по его мнению, восточные христиане могут пред­ставлять спорные моменты между католиками и восточными христианами, например первенство Римского епископа, исхождение Святого Духа, не как достойные осуждения ереси, а только как свободные мнения, которые каждый вправе принимать или отвергать. Вменяемый в вину абзац цитируется автором «Epikrisis» и вызывает его возмущение потому, что иезуиты предполагают, что русские не реагируют на изменения и дополнения (в символе веры), которые Католическая Церковь дерзнула сделать. Мы не обязаны верить в нечто большее, говорит он, чем то, чему нас учил Господь наш Иисус Христос, что проповедали апостолы и что было запечатлено семью печатями Св. Духа, семью вселенскими соборами. Боясь изменить нашу веру в каком-либо существенном пункте, мы также не можем верить в нечто меньшее, чем то, что они нам предложили. Развитие воспринимается лишь в области несовершенства, иными словами — человеческих мнений. Таков путь, избранный католицизмом. Он изменил или упразднил некоторые тезисы веры и включил другие, совершенно незначительные тезисы, выстроив тем самым новую систему догматов, не имеющую ничего общего с христианским вероучением Отцов. 

В своем изложении Карафеодорис хочет доказать, что результаты эволюции католических догматов, вовсе не представляя собой «развития» в глазах «православных», являются, напротив, глубоким искажением традиционного догмата, то есть ересью. Следовательно, по его мнению, совершенно недопустимо, чтобы восточные христиане имели свободное мнение в данном вопросе. 

Но сам Карафеодорис замечает, что эта аргументация не опровергает тезис Гагарина, восходящий к отсутствию в Восточной Церкви компетентной власти, которая могла бы отвергнуть католические догматы как еретические. Во всяком случае он старается — и с какой изобретательностью! — обойти эту трудность. Гагарин исходил из принципа, что только вселенский собор компетентен провозглашать обвинение в ереси. Но дело обстоит иначе. По мнению Карафеодориса, для осуждения заблуждений Запада вовсе нет нужды в созыве вселенского собора. Достаточно встречи четырех патриархов вместе с их епископами и независимыми синодами России и Греции; встреча эта должна возглавляться неким папой Запада, вера которого была бы православной и полностью соответствующей нашей, чтобы вынести суждение по тому или иному конкретному пункту. Древние Отцы разделяли эти мнения и учения, а то, что об этом думает нынешний папа, не так уж и важно. В отсутствие Римского патриарха его могут заменить сочинения прежних пап, к которым можно апеллировать, не уделяя внимания противлению нынешнего папы. Кто же будет сомневаться во вселенском характере такого собора? 

Согласитесь, что такое представление положения вещей заслуживает замечания Гагарина: «Так зачем же нужен разум, если речь идет о защите дурного дела? Можно ли вообразить нечто более несуразное, чем вселенский собор, на котором папа представлен сочинениями одного из своих предшественников? Что же помешало бы мне, с другой стороны, представлять патриарха Константинопольского томом св. Иоанна Златоустого, патриарха Александрийского — томом св. Кирилла и таким же образом созвать вселенский собор, не выходя из комнаты, с помощью пяти томов Патрологии Миня? Это со всей очевидностью не серьезно, и подобную эксцентричность нельзя выдавать за учение Восточной Церкви». 

И все же Гагарин сумел обнаружить ценный элемент даже в этой необычной аргументации, ясно отмеченной «крайним затруднительным положением» автора. Действительно, даже по мнению этого откровенного противника католицизма, необходима поддержка пяти патриархов, в том числе папы Римского, чтобы собор считался вселенским и непогрешимым в своих решениях Вот безусловно примечательное признание, четко контрастирующее с любопытной теорией Хомякова. И нужно, конечно, признать, что этот совет пяти патриархов представ­ляет собой нечто совершенно иное, чем всеобщее свидетельство, о котором часто говорит Хомяков. «Любопытно, конечно, видеть, что врач султана более православный и лучший богослов, чем патриарх и его синод». 

А. С. Хомяков против И. С. Гагарина

Работа Ignotus’a (Хомяков) «Еще несколько слов православного христианина о западных исповеданиях по случаю многочисленных латинских и протестантских религиозных публикаций» содержала подробный ответ на брошюру Гагарина «О примирении Русской Церкви с Римскою». Тон сочинения вовсе не тот, какой обычно используется для серьезной и объективной критики, но это не препятствие для заслуженного обсуждения критических возражений. Однако нужно прежде всего не упускать из виду особую позицию Хомякова в «православном» мире. Гагарин прав, привлекая к этому внимание в своей статье «Сторонники и противники единения», которой предстояло послужить ответом ил критику Хомякова. Мы намерены в нескольких пунктах представить выдвинутые Хомяковым обвинения против гагаринского проекта единения, в особенности против мнения Гагарина о догматической ситуации, в которой, в частности, пребывает Русская Церковь. Ответ Гагарина последует за перечислением этих обвинений. 

Для Хомякова характерно то, что он пытается опровергнуть гагаринский проект воссоединения, прибегая к следующей аргументации: даже если русский царь соблазнится, даже если духовенство совершит предательство, «миллионы душ окажутся непоколебимыми в истине, миллионы рук поднимут непобедимое знамя Церкви и составят чин мирян; в необъятности восточного мира по крайней мере два или три епископа, оставаясь верными Богу, благословят низшие чины и составят только из себя весь епископат, и Церковь ничего не утратит из своей силы и единства и останется по-прежнему кафолической Церковью, как во времена апостолов». Таким образом, по мнению Хомякова, позиция иерархии играет вспомогательную роль, и решающим для сохранения Церкви является только отношение и точка зрения верующего народа. Всегда найдется несколько епископов, готовых разделить мнение народа. Эти епископы выполнят миссию, которую им вверяет Хомяков: они «благословят низшие чины», т. е. осуществят свою власть рукоположения. 

Затем Хомяков с большей точностью налагает расхождения во мнениях — расхождения, которые противопоставляют его Гагарину и которые в сущности являются той причиной, делающей, как он считает, невозможной любую дискуссию с ним. «Для нас совершенно невозможно опровергнуть мнения отца Гагарина по той самой простой причине, что в его глазах Церковь — это духовенство, а в наших глазах Церковь — это Церковь». Эта несколько жесткая констатация, по-видимому, требует некоторых комментариев. Но мы не будем этого делать и продолжим изучение возражений Хомякова. Ибо то, что он до сих пор утверждал, служит лишь отправной точкой и рассеивает всякое сомнение в отношении того, что Хомяков считает основным. 

Первое возражение Хомякова, как это было и у Карафеодориса, касается того, что католики называют развитием догмата. Пользуясь не очень удачным оборотом, Гагарин говорил: «Как только единение будет заключено, Восточная Церковь продолжит исповедовать веру, которую она всегда исповедовала, и лишь содержание ее веры претерпит некоторое развитие...». Хомяков среагировал, задав вопрос «[Верить также] в участие Сына в исхождении Святого Духа, в непогрешимость папы, в непорочное зачатие, во что еще?» Далее, по мнению Хомякова, Гагарин, видимо, не знает, что Церковь всегда верила только в то, что ей изначально было раскрыто Духом Святым, и никогда не уверует ни во что другое. «Разве он не знает, что это догмат, и догмат фундаментальный?» 

Легко возникает подозрение, что за этими вопросами кроется недоразумение и недопонимание католической концепции развития догмата. Здесь мы находим подтверждение тому, что отмечает о. Спавиль, а именно, что упреки и обвинения восточных христиан в адрес Католической Церкви восходят, в частности, к ложной предпосылке, что, по мнению католиков, откровение могло претерпеть существенное изменение. Они упрекают католиков в том, что те считают «depositum fidei» (залог веры) неким зародышем, который должен развиваться с течением времени. Но католические богословы, однако, ясно утверждают, что изначально «depositum fidei» не было только зародышем, но что апостолы провозгласили и предложили истины, раскрытые Церкви, даже если это не всегда происходило эксплицитно и в каждом отдельном случае. Католическое учение также твердо придерживается существенной целостности откровения, так что догматы не могут подвергаться никаким качественным изменениям. 

Но продолжим изучение обвинений Хомякова в адрес гагаринского изложения проекта воссоединения. Его основное возражение направлено против основного момента аргументации Гагарина, где он говорит о догматической позиции Восточной Церкви. Вот как Хомяков излагает мнение Гагарина: «Положение дел таково, что всякий член Восточной Церкви вправе разделять мнения Латинской Церкви, не подвергаясь осуждению собственного духовенства, ибо для православного христианина только решения вселенских соборов являются непогре­шимыми в вопросах веры, поскольку никакому вселенскому собору не пришлось обсуждать вопросы, которые ныне составляют предмет спора, мнения оказываются совершенно свободными». 

Чтобы опровергнуть выраженную здесь идею, Хомяков начинает с предположения о том, что непогрешимость папы «по признанию самих римлян» была неизвестна в первые столетия, ссылаясь при этом на обвинение св. Ипполитом папы Каликста в ереси и на осуждение папы Гонория. С другой стороны, утверждает Хомяков, первый вселенский собор состоялся лишь в начале IV столетия. Следовательно, до этого времени никакой ереси не могло существовать и по всем вопросам существовала полная свобода мнений, так как не было никакого непогрешимого авторитета для вынесения суждения. Можно было стать евио- нитом, маркионитом или савеллианином, не подвергаясь наказанию и не выходя из Церкви. И кто теперь отвергнет право предполагать, что в силу единства по сущности Святой Дух причастен — хотя, может быть, и косвенно — вечному отцовству? Действительно, никакой вселенский собор не обсуждал эту проблему. 

Хомяков стремится поколебать аргументацию Гагарина с помощью «reduction ad absurdum». Прежде всего он дает волю своей радости в связи с этой находкой и восклицает: «Какая логика у отца Гагарина! Какая восхитительная откровенность! Какое знание принципов Церкви, в которой он родился и основные понятия которой ему неизвестны!». Несколько далее он вынужден признать, что «заблуждение Рима» действительно никогда не было осуждено вселенским собором. Предлагаемое им объяснение чрезвычайно просто. Древние ереси были заблуждениями против раскрывшегося догмата и касались либо внутренней природы Божией, либо ее соотношения с природой человеческой, но если они фактически извращали традиционное учение, они вопреки всему утверждали, что оставались ему верны. Эти заблуждения предполагали большую или меньшую виновность, но это были заблуждения индивидуальные, которые не посягали на догмат церковной вселенскости, но стремились доказать его истинность посредством единодушного согласия христиан. «Романизм», напротив, заменил единство вселенской веры автономией индивидуального или епархиального мнения (поскольку непогрешимость появилась позднее); так автономия стала первой ересью против догмата о природе Церкви или веры в ней самой. «Без согласия своих братьев римляне решили догматический вопрос: они присвоили себе монополию благодати. Римский мир имплицитно провозгласил (и упорствует в этой позиции), что восточный мир является всего лишь миром илотов в вере и учении. Он совершил нравственное братоубийство. Собор, то есть свидетельство, стал бесполезным для осуждения этого. Он отделился; он свидетельствовал против самого себя; он осудил самого себя». 

В этих высказываниях открыто провозглашены идеи Хомякова о предполагаемой «ереси» романизма и в то же время об авторитете вселенского собора. Как он утверждает в другом месте, «преступление» Рима состоит в том, «что одна Церковь узурпировала право всей кафолической Церкви в целом. Такие действия, без сомнения, явились самым жутким преступлением, выражением самой ужасной гордыни и самого бессовестного презрения. 

Барон справедливо замечает, что Хомяков вынужден дать волю маленькой революции в своем языке, чтобы объяснить свою точку зрения. Ибо никогда термин «ересь» не употреблялся в христианском традиционном лексиконе в том смысле. который он ему придает. Традиционно, как на Востоке, так и на Западе, под термином «ересь» понимали заблуждение, когда отвергалась истина, провозглашенная Церковью с помощью догматического определиения. У Хомякова, напротив, термином «ересь» обозначено «действие» Латинской Церквио. 

Ответ Гагарина

Реакция, вызванная его статьей «О примирении Русской Церкви с Римскою», стала поводом для ответа Гагарина его противникам в статье в «Etudes» «Сторонники и противники единения». Внимание здесь почти полностью уделено возражениям Хомякова. Гагарину известно, что автор, скрывающийся под псевдонимом «Ignotus», есть никто иной, как глава славянофилов. Среди адресованных ему жалоб Хомякова Гагарин не может обойти молчанием обвинение в том, что он пренебрег догматическим вопросом под тем предлогом, что не посвя­тил ему отдельной главы. Он отвечает, ссылаясь на свои статьи «Староверы, Русская Церковь и папа» в т. ІІІ «Etudes», на статью В. де Бука ОИ, об исхождении Св. Духа, в том же выпуске, и о догмате грядущей жизни, в т. III «Etudes». Что касается непорочного зачатия Марии, то он ссылается на собственные сочинения. Итак, Ignotus, вероятно, убежден, что Гагарин не избегает великой битвы и не пытается уклониться от богословских проблем. Но «мы не думаем, что в великом деянии воссоединения следовало бы слишком много внимания уделять догматической стороне, и именно по той простой причине, что в сущности мы в этом согласны. Необходимо прежде всего породить в разуме и в сердце желание примирения». И на с. 67: «Нет, догматические вопросы — это всего лишь поводы или напоминание; мы договоримся в тот день, когда захотим это сделать». 

Вероятно, Гагарин никогда не формулировал свои идеи по вопросу о воссоединении с большей точностью, чем в этих фразах. Но в споре с Хомяковым его интересует прежде всего опровержение утверждения последнего, согласно которому, по мнению русских, ров, разделяющий обе Церкви, является якобы ересью, а не только расколом. Романизм, утверждал Хомяков, есть ересь, и там, где нет догматического согласия, не может быть примирения между двумя Церквами. Для своего опровержения Гагарин использует событие, которое имело место примерно за двадцать лет до этого и с болью отозвалось в сердцах католиков. Он имеет в виду включение полутора миллионов русин в официальную Русскую Церковь в 1839 г., в царствование Николая I. Известно, что при этом использовались всевозможные принудительные меры, так что никак нельзя говорить о стихийном переходе. 

Гагарин просто обращается к факту вероотступничества нескольких епископов и многочисленных священников, согласно официальным документам, и ищет в них только одно — «мысль Русской Церкви». Так в этих обстоятельствах Синод торжественно заявил, что между Римской и Русской Церквами нет никаких догматических расхождений. Прежде чем отвергнуть свое подчинение папе, эти униатские епископы исповедовали ту же веру, что и папа и вся Католическая Церковь. 

После своего вероотступничества они подчинились Синоду и вступили в общение с Русской Церковью и другими Восточными Церквами. Изменилась ли их вера? Нет. Во всех деяниях этого «воссоединения» нет ни малейших следов отречения. Более того, сам Синод заявил, что в таком отречении нет нужды. Не было никакой иной причины разделения, кроме разрыва общения, и для воссоединения достаточно было восстановить общение. Тогда Гагарин задает вопрос: может ли Синод отчетливее признать, что в его глазах вера Римской Церкви не содержит никаких заблуждений? Если Синод считает Римскую Церковь ере­тической, она не может принять в свое общение униатских епископов, которые придерживались символа веры Тридентского собора, не требуя от них отречения. Синод этого не сделал; он заявил, что для этого не существует никаких поводов, поскольку раскол явился единственной причиной разделения. 

Факты, использованные Гагариным для доказательства, хорошо известны; действительно, когда читаешь заявление 1839 г., невозможно квалифицировать его иначе, как «странное исповедание русской веры». Согласно сборнику официальных документов, который был опубликован Синодом в 1889 г. по случаю пятидесятилетия этого печального события, заявление содержало лишь следующие предложения: «Испросив ревностными и искренними молитвами помощь благодати Господа Бога нашего, Спасителя нашего Иисуса Христа (который является единственной истинной главой единственной истинной Церкви) и Святого Духа, «исполнения» всего, мы твердо и бесповоротно решили: 

1) что мы вновь учредим единую Церковь с Восточной Православной Кафолической Церковью и что мы и вверенная нам паства останемся в согласии со Святейшими Восточными патриархами и подчинимся Всероссийскому Святейшему Синоду; 

2) что мы смиренно просим нашего благочестивого императора принять наше решение под его высочайшее и державное попечительство» и т.д. 

В этом странном исповедании веры нет ни слова о Филиокве и других моментах, которые обычно упоминают как препятствия для воссоединения. Указ Синода от 6 марта 1839 г., которым была удовлетворена просьба униатских епископов и духовенства, составлен именно в том же духе. 

Гагарин прибегает к этим документам, чтобы доказать, что имеется очевидное противоречие между действиями Синода и заверениями Хомякова. «Откройте... брошюру Ignotus'а, и вы увидите, что романизм, то есть католицизм, является ересью. Можно ли найти более явное противоречие, чем это? Кому из них должны мы верить? Синоду, выступающему от имени русской Церкви, или анонимному автору, который присвоил себе титул православного христианина? Синод утверждает белое, а анонимная брошюра черное. Мы не колеблемся в выборе между этими двумя авторитетами: мы воспринимаем заявление Синода как подлинное выражение мышления Русской Церкви, тогда как брошюры Ignotus'а представляют для нас лишь мнение индивидуума, православность которого весьма нуждается в доказательстве». 

В какой мере православное мышление отличается от идеи Хомякова, становится очевидным прежде всего в связи с теориями последнего о вселенском соборе, как он излагает их в своей брошюре. Гагарин, вероятно, один из первых католиков, отметивших это. Во всяком случае его критика вполне ясна. Хомяков утверждал: «Для догмата вселенский собор есть свидетельство, а не власть». На что же опирается это достаточно расплывчатое выражение, как не на намерение поставить авторитет мирян выше епископского: «Я не знаю, какое вселенское одобрение судит в конечном счете о соборах». Но мысль Хомякова представлена еще яснее в отрывке, где он утверждает, что верующий народ сохранит Церковь, даже если царь и епископы окажутся неверными. Здесь мнение Хомякова прямо противоречит убеждению Восточной Церкви, которая всегда отличала Церковь учащую от Церкви наставляемой, причем первая состоит из епископов, а вторая — из верных, и задачей пастырей было водительство паствой своей и сохранение и провозглашение данной по откровению истины». 

Поэтому протесты Хомякова нельзя считать подлинным выражением православной мысли. Гагарин настойчиво подчеркивает это. По его признанию, ему хорошо известно, что Хомяков может ссылаться на окружное послание четырех восточных патриархов. «Мы не будем отвергать согласие Ignotus'а с патриархами, но ограничимся замечанием, что тщетно было бы искать подписи русских епископов под этим странным отрывком». 

Однако в единственном случае Гагарин был вынужден заявить о своем согласии с противником, а именно там, где критике подвергается его заявление: «восточная Церковь по-прежнему будет верить в то, во что она всегда верила, но она будет верить в нечто большее». Он честно соглашается, что употребил не совсем точное выражение, смысл которого, впрочем, достаточно ясен из контекста. Ignotus прав утверждая, что Церковь ничего не может добавить к истинам веры. Она никогда не верила в некую истину, которая не была раскрыта ей изначально. «Я от всего сердца согласен с Ignotus'ом, что Церковь получила от Господа нашего Иисуса Христа сокровищницу всех раскрывшихся истин и что эта сокровищница не возрастает благодаря новым откровениям; но, со своей стороны, он должен согласиться со мной, что сочинения святых отцов и решения соборов ярче осветили моменты, которые, составляя реальное содержание Откровения, все же нуждались в развитии». Этого развития недостает Русской Церкви в некоторых моментах, отмечает Гагарин, и это позволяет утверждать, что эта Церковь признает те же истины веры, что и Римская Церковь, но с тем отличием, что ее вера по незначительному числу вопросов менее ясна, менее точна и требует уяснения. 

Остается рассмотреть попытку Хомякова сокрушить изложение Гагарина с помощью абсурда. Согласно Хомякову, следствием концепции Гагарина было бы то, что любая ересь непостижима до первого вселенского собора, так что совершенная свобода мнений существовала. Хомяков представляет свою находку в патетических тонах, что резко контрастирует с мирным опровержением Гагарина. Следует вспомнить, говорит он в своем ответе, что Откровение и Церковь су­ществовали до первого вселенского собора; все, что противоречило Откровению или Церкви, оказывалось ересью. Конечно, был ряд вопросов, по которым церковная власть не высказала ясного суждения; в этих вопросах можно было вполне чистосердечно впасть в заблуждение, не будучи еретиком, как это случалось со многими Святыми Отцами. «Именно эти принципы я применил к Русской Церкви. Возьмите вопрос об исхождении Св. Духа, о примате папы, о состоянии душ после смерти, добавьте, если вам угодно, вопрос о непорочном зачатии. Мы утверждаем, что все эти вопросы, поочередно определенные Католической Церковью, всегда входили во вместилище Откровения. Но мы признаем, что для каждой из этих истин было определенно время, когда они оставались в своеобразной тени, откуда они окончательно вышли лишь вероучительным решением Церкви». Он особо цитирует пример непорочного зачатия Марии и исхождения Св. Духа. Уже прежде, в письмах к «русской даме», он доказал, что вера в эту особую привилегию Богоматери существует и в Восточной Церкви, хотя это не стало предметом догматического определения. Такая же ситуация долго существовала в Латинской Церкви, так что даже Фома Аквинский боролся против веры в непорочное зачатие, не подвергаясь при этом упрекам в ереси. То же самое касается исхождения Св. Духа. Здесь Гагарин также ссылается на исследование Виктора де Бука ОИ, где утверждается, «что в сущности нет никакого противоречия между греками и латинянами, но определение Флорентийского собора обнажило конкретный момент дискуссии и не оставило никакого сомнения в отношении того, как следовало понимать этот вопрос». 

Если допустить все это, то вполне понятно, что Гагарин возлагал все свои надежды на будущий вселенский собор, где встретились бы Восток и Запад. Для той и другой стороны это собрание обладало бы непогрешимым авторитетом и могло бы также высказать окончательное суждение по спорным вопросам. 

Благодаря всему сказанному выше гагаринский проект единения, то есть соглашения между папой, царем и Русской Церковью, предстает с большей точностью и ясностью. Духу Гагарина вполне соответствует то, что это соглашение должно быть связано с параллельным вселенским собором, где были бы приняты необходимые догматические решения. Он возлагает все свои надежды на этот вселенский собор, поскольку он представляет единственную непогрешимую масть, в рапной мере признанную обеими сторонами «Вы признаете непогрешимый авторитет вселенского собора, мы также его признаем. Следовательно, вселенский собор, который признан обеими сторонами и в котором участвовали бы Восточные патриархи и патриарх Запада и Восточные епископы имеете с епископами Западными, обладал бы всем необходимым авторитетом для прекращения вековых разделений, которые удерживают нас в отдалении друг от друга». 

Такой объединительный собор мог бы извлечь неоценимую пользу из результатов работы Флорентийского собора. Ибо нужно признать благотворные отличительные черты этого собора. Действительно, не следовало бы недооценивать основы и условия мира, которые были на нем раскрыты и точно сформулированы. 

Но прежде чем созвать такой собор, следует подготовить разум людей к претворению и принятию мира. «Каждый должен привнести свою добрую волю, и нужно вспомнить, что успех возможен лишь при одном условии, когда все участвующие в этом великом начинании, к какому бы общению они ни принадлежали, будут вдохновлены искренней и горячей любовью». 

Что касается догматического аспекта проблемы, то нужно прийти к убеждению, что мы ближе друг к другу, чем это можно было подозревать; или, используя слова Гагарина, «что в сущности мы согласны друг с другом». 

Свидетельство богослужебных книг

Как можно заметать, метод Гагарина подчеркивает скорее соответствия между обеими разделенными общинами, чем расхождения. Все предшествующее неоднократно подтверждает это. Однако трудность сохраняется, ибо по ту сторону демаркационной линии не уделяют вовсе внимания многочисленным моментам согласия и там предпочитают оставаться в изоляции. Причину этого следует искать в состоянии ослепления и подчинения, в которой оказались русские инакомысля­щие. И поэтому нет надежды на то, что они сделают первый шаг. «Мы должны пойти к ним». 

Если проект будущего объединительного собора может иметь шанс на успех, то прежде всего путем осознания согласия там, где оно уже существует. Эта работа облегчается промыслительным обстоятельством, к которому Гагарин неустанно привлекает внимание: речь идет о свидетельстве богослужебных текстов Восточной Церкви. 

Когда он утверждал в работе «О примирении Русской Церкви с Римскою», что катехизисы Русской Церкви содержали скорее лакуны, а не заблуждения, он добавлял: «и содержащиеся в них изъяны дополнены и исправлены восточным богослужением». 

В другом месте он говорит: «Обратитесь к богослужебным книгам, и вы найдете в них более ясное совпадение со всем тем, во что мы верим». 

Какова цель этих ссылок на богослужебные книги? Даже если бы в этих книгах обнаружились более ясные и убедительные заявления по спорным вопросам, — например, о примате Петра и его преемников, — из этого не следует, что Восточная Церковь признает этот авторитет. Целью является доказательство того, что бо­гослужение и практика Восточной Церкви не согласуются между собой в этом вопросе, что богослужение осуждает эту практику и что Восточная Церковь должна признать власть епископа Римского над вселенской Церковью, чтобы следовать тому, чему учит богослужение. 

Гагарин не был первым, кто использовал богослужебные тексты Восточной Церкви как важный аргумент в споре о единении Церквей. Он цитирует Жозефа де Местра, который открыл этот путь в работе «О папе» и у которого были последователи. Если верить Жюжи, еще до де Местра группа базилиан униатской Церкви Трансильвании вела поиск в том же направлении, опубликовав брошюру о примате папы, исхождении Св. Духа, употреблении опресноков и чистилище, тогда как Ж. де Местр изучал лишь свидетельство богослужебных книг Греко-Русской Церкви в пользу католического догмата примата Петра и его преемников, пап Римских. 

Гагарин также ищет в богослужебных книгах Русской Церкви прежде всего, хотя и не исключительно, подтверждение примата и, в частности, трех следующих тезисов: 

1. св. Петр получил от самого Христа власть над вселенской Церковью; 

2. св. Петр был епископом Римским; 

3. как преемники св. Петра, епископы Римские унаследовали ту же власть над вселенской Церковью. 

Мы не намерены здесь приводить все цитаты, собранные Гагариным, и обсуждать их. С тех пор различные авторы ссылались на его результаты или в свою очередь публиковали их. В этом отношении нас особо интересует изложение Гагарина о ценности этих богослужебных свидетельств. Повод ему предоставила опубликованная в «l’Union chrétienne» критика его проповеди в храме Богоматери Победоносной 27 января 1860 г. 

Гагарин привлек внимание к наличию свидетельства в пользу примата в богослужебных книгах Русской Церкви. Это вызвало следующую реакцию; «Воистину трогательная искренность и невинность доброго отца! Он не усомнился в том, что не следует искать догматическое учение Церкви в ее песнопениях, т. е. в поэтических композициях, где выражение всегда несколько преувеличено. Мы всегда полагали, что догматическое изложение веры находилось в символах, в катехизисах, в богословских трудах, в догматических сочинениях Святых Отцов. Отец Гагарин придерживается иного мнения и предпочитает перелистывать книги песнопений. Мы вынуждены научить его тому, что он, как и следовало ожидать, не смог обнаружить в песнопениях». 

Итак, вот текст, где отвергается, как нельзя яснее, всякая ценность богослужебных свидетельств. Титулы, присущие св. Петру и его преемникам, представляют собой, видимо, не более чем поэтические образы, которые во всяком случае не следует воспринимать буквально. Это возражение также не осталось без ответа. Брошюра Гагарина «Ответ русского русскому» предусматривает именно критику, опубликованную в «l’Union chrétienne». Гагарин прав, замечая, что даже если предположить, что речь идет о поэтических выражениях, из этого, тем не менее, не следует, что они ложные или преувеличенные. Священное Писание наполнено поэзией и поэтическими выражениями, и «к чему же мы придем, если достаточно сказать, что тот или иной отрывок Ветхого или Нового Завета носит поэтический характер, чтобы оспаривать его догматическую ценность? При таком методе нет ничего легче, как изъять из Евангелия и Библии все чудеса, все пророчества и все сверхъестественное». Рационалисты используют такое оружие, но восточные христиане не должны за него браться. Для него речь никоим образом не идет о приравнивании значимости богодухновенных книг Священного Писания и богослужебных книг, но он просто хочет констатировать, что поэзия, наличествующая в этих книгах, не является поводом для умаления догматической ценности. Следует также напомнить, что большая часть богослужений была составлена святыми и что эти тексты были одобрены епископами и Церковью. Песнопения и молитвы должны необходимо выражать религиозные убеждения и веру Церкви, которая нашла им место в богослужении. 

В несторианском богослужении можно найти следы ереси Нестория, но было бы тщетным искать их в богослужении константинопольском. Армянское богослужение может содержать выражения, мало соответствующие халкидонскому учению, но греческое богослужение их тщательно изъяло. «Более того, подчеркнуто догматический характер богослужения Греческой Церкви придает ему большую ценность в глазах тех, кто хоть сколько-нибудь занимались этим вопросом». По мере того, как возникали ереси, Греческая Церковь заботилась о составлении песнопений, в которых инославные новшества опровергались или отвергались для предохранения верующих от заражения заблуждениями. Так обстояло дело с иконоборческой ересью. Когда читаешь восточные богослужебные книги этой эпохи, то констатируешь решительный тон и разнообразие выражений, используемых для защиты закономерного почитания икон. 

Противники Католической Церкви на Востоке и, в частности, «l’Union chrétienne» неустанно упрекают нас в том, что в нашем богослужении мы пользуемся языком, который не понятен народу. Они придерживаются принципа, что верующие имеют право требовать, чтобы святые тайны совершались на понятном им языке. «И они не замечают, что, оспаривая догматическую ценность своего богослужения, они в основе подрывают лучший аргумент, который они могли бы привести в пользу собственного тезиса». 

Далее Гагарин касается больших расхождений между Восточной и Западной Церковью в том, что связано с проповедью веры. В Восточной Церкви придают мало значения обычному религиозному наставлению. Частично его заменяет богослужение. «Присутствуя за богослужением и внимательно прислушиваясь к нему, народ находит средство частично восполнить наставление, в котором ему отказано. Но следует заметить, что извлекаемая народом из этого польза зависит от двух непременных условий. Прежде всего, богослужение должно совершаться на языке, который он понимает, и, во-вторых, оно должно включать наставление Церкви. Для чего понимать богослужение, если оно лишено догматической ценности и если народ обнаруживает в нем преувеличение, неточные выражения, противоречащие вере Церкви? Так ему откроются не источники воды живой, а отравленные колодцы. В этом отношении верования русского народа никак не согласуются с мнениями в «l’Union chrétienne». Великая привязанность и расположение русского народа к богослужебным книгам в достаточной мере доказаны самим существованием раскольников. Как объяснить исключительный вкус к богослужениям, если бы они не отражали их религиозной веры? 

Критика в «l’Union chrétienne», говорит Гагарин, свидетельствует о невероятном противоречии. У них преизбыток хвалебных терминов, чтобы прославить превосходство восточного богослужения над богослужением Латинской Церкви, а когда им представляют доказательства, что их богослужение провозглашает осуждение против них же, будучи при этом в согласии с учением и тезисами веры Католической Церкви, они отвергают это и говорят, что это поэтические преувеличения. Что же думать о той легкости, которую являет эта Церковь в лице своих высших представителей, предоставляя место в общественной молитве и в богослужении текстам, которые не отражают их религиозные убеждения? 

Мы умышленно обсудили несколько подробнее то, о чем говорится выше, поскольку речь идет о чрезвычайно важной теме в гагаринской концепции будущего единения. Изучение богослужебных свидетельств убедило его в том, что в них раскрывается «подлинная основа учения», которая наиболее точно подтверждает учения Католической Церкви, в частности, об истоках и божественном установлении примата. Из этого следует, что существует очевидное противоречие между этими текстами и практикой Русской Церкви, что поневоле заставляет сделать выбор. Каждый раз, как Гагарин берется за апологетику, он посвящает несколько страниц этим текстам, которые он считает памятниками древней веры периода до разделения и которые содержат также неопровержимое осуждение раскола. Однако он не придавал им такой же ценности, как анонимный автор работы «Является ли Россия раскольничьей?», который писал об этих богослужебных свидетельствах; «Нет нужды ни в соборах, ни в долгих переговорах, но необходимо откровенное объяснение, опирающееся на свидетельство наших богослужебных книг, которые в тысячу раз более красноречивы, чем все наши учителя с их аргументами, заимствованными у протестантов и янсенистов». Что касается Гагарина, то он, скорее, считает их ценным средством подготовки восприимчивого разума к осуществлению страстно ожидаемого примирения на будущем объединительном соборе. В апологетических дебатах он не давал преимущества этим свидетельствам, но собирал их вслед за свидетельствами Священного Писания и Отцов, как он это сделал в работе «Староверы, Русская Церковь и папа». Несмотря на ценность и силу убеждения, которые он им придавал, он знал, что сами по себе они неспособны вызвать чудо единства. Даже если они воссияют как полуденное солнце, не следует забывать, что солнце неразличимо, когда атмосфера загрязнена и покрыта туманом и мглой, «Именно так обстоит дело с вопросом, который нас интересует. Если не поддерживать ежедневно контакта с теми, кто живет в этом тумане, если не пережить это самому, трудно составить представление об этом. Это множество недопониманий, предубеждений, ложных идей, которые плотной повязкой закрывают глаза и мешают распознанию самых простых и ясных вещей». 

Цель этого очерка — раскрытие и изложение характерных черт гагаринского проекта воссоединения Неоспоримо то, что, на первый взгляд, этот проект, как он представлен в брошюре «О примирении Русской Церкви с Римскою», производит впечатление скорее дипломатического компромисса, чем религиозного или церковного примирения. Мы полагаем, что нам удалось доказать, что это впечатление не соответствует тому, что имел в виду Гагарин. 

Едва ли необходимо отмечать, что проект обладает исторической ценностью лишь в той мере, в какой он предполагает присутствие русского царя. Иначе обстоит дело с его ясно выраженным мнением, что примирение в догматической области осуществить легче, чем это обычно полагают; ведь в русском мышлении спорные учения не обладают чертами осужденных заблуждений, так что для них они не будут непреодолимыми препятствиями для примирения с Католической Церковью. Ибо они логически применяют собственные принципы и должны считать все противоречивые моменты свободными мнениями, которые никогда не были предметом официальных определений в Восточной Церкви. Ни один из первых семи соборов не высказался по этому поводу. 

Здесь также поразительно сходство со способом видения, который позже провозгласил Владимир Соловьев. Нам кажется, что вовсе не исключено, что Соловьев был знаком с идеями Гагарина. В статье для хорватского (Загребского) журнала «Katolicki List» (14 октября 1886 г.) он защищал тезис, что Восточная Церковь как Церковь никогда не впадала в заблуждение, поскольку она никогда не представляла как догмат веры и не проповедовала верующим какое-либо учение, которое противоречило бы кафолической истине. Все истины веры, которые Восточная Церковь в целом признала без колебаний, изменений, навечно и единодушно, сводятся только к догматическим решениям первых семи соборов. Остальное находится в богословских книгах, является только предметом дискуссии и может считаться лишь мнениями определенной богословской школы или некоторых богословов, более или менее заслуживая внимания, но никоим образом не претендуя на некий непогрешимый авторитет вероучительной власти. Нет ничего удивительного в том, что здесь мы слышим эхо статьи «О примирении Русской Церкви с Римскою». 

Пришел ли Соловьев к этому убеждению совершенно независимо? Мы отказываемся отвечать на этот вопрос. Не следует удивляться тому, что его способ видения не увенчался успехом. О. Маркович, ОМБ, хорошо выразил общее ощущение, когда в том же журнале подчеркивал авторитет, приписываемый в Восточной Церкви нескольким исповеданиям и документам, таким, как Православное исповедание Петра Могилы, Послание четырех патриархов в XVIII веке и др. Восточная Церковь, вероятно, признавала столь же непогрешимый и обязующий характер этих заявлений «Magisterii ordinarii», как и решений вселенских соборов. Проблемы, которые не обсуждались на первых семи соборах никоим образом не могут по этой причине считаться «свободными вопросами». 

Это же замечание со всей очевидностью могло быть использовано против доказательства Гагарина. Он уделил слишком пристальное внимание определениям семи вселенских соборов, которые в точности соответствуют католическому учению и не учитывает свидетельств вероучительной власти священноначалия Восточной Церкви, которое также обладает непогрешимым авторитетом среди отделенных христиан. Не забыл ли он, что после последнего, седьмого собора 787 г. предписания вероучительной власти священноначалия, обнародованные в исповеданиях и катехизисах Восточной Церкви, в конечном счете составили вероучительный корпус, который во многих вопросах диаметрально противоположен католическим истинам? 

Все возражения, которые можно выдвинуть против изложения Гагарина (как и Соловьева), опираются на двойное предположение: что вероучительная власть священноначалия в Восточной Церкви обладает тем же значением, что и в Католической Церкви и, далее, что обычно цитируемые документы, такие, как Катехизис Петра Могилы и Исповедание Досифея, считаются единодушным выражением этой вероучительной власти. Это двойное предположение требует некоего «restat probandum»! Конечно, нашлись восточные богословы, приписавшие непогрешимость вероучительной власти священноначалия, по примеру католиков, и поместили ее на уровень вселенского собора. Также довольно часто предполагают, что эта вероучительная власть была претворена в XVII веке путем единодушного одобрения двух Исповеданий, которые в то время были составлены; Православного исповедания Петра Могилы и Исповедания Досифея, так что оба документа должны обладать той же ценностью, что и определения вселенских соборов. Можно процитировать многих приверженцев этого тезиса, хотя исторически единодушное одобрение упомянутых документов безусловно не достоверно. Но, с другой стороны, следует учесть, что примерно столько же восточных богословов отказываются придавать такое значение приводимым документам и вообще признавать непогрешимость вероучительной власти священноначалия. 

В настоящее время представители первой тенденции встречаются все реже. Отец Жюжи справедливо констатирует: «Большинство современных богословов отвергают вселенский авторитет этих Исповеданий, заявляют, что они запачканы латинизмом, и без стеснения отвергают их учение. Для них ничего нет окончательного и нет новых догматов после 787 г.; единственным непогрешимым органом Церкви является вселенский собор. За исключением первых семи вселенских соборов все в догматическом плане в Восточной Церкви остается не­точным, неопределенным и может считаться лишь богословским мнением. Вследствие этого многие представители православия защищают необходимость созыва вселенского собора, чтобы положить конец этому состоянию неуверенности. 

Конечно, мы можем считать особой заслугой Гагарина то, что он счел такое положение вещей весьма благоприятным для единения с Католической Церковью. Также для него православие Восточной Церкви есть православие неполное, поскольку оно должно восполнить отсутствие всех тех определений, которые Католическая Церковь провозгласила после 787 г. Поскольку она сохраняет то, что она признает и действительно предлагает в качестве догмата, ей остается лишь до­полнить и развить уже наличествующее центральное ядро. Ничто из того, что имеет для нее ценность догмата, не должно быть отвергнуто, поскольку оно совпадает с определениями первых семи вселенских соборов. Ее вековые жалобы на Католическую Церковь могут быть отвергнуты без необходимости изменить хотя бы один догмат, который действительно исповедует православие. 

Все это приводит нас к выводу, что для Гагарина суть всей проблемы единения следует искать в стремлении к воссоединению с Католической Церковью, в желании такого воссоединения — желании, которое слишком слабо среди восточных христиан из-за массы предрассудков и которое следует пробудить. «Прежде всего необходимо вызвать желание примирения в разуме и сердце». Ибо «договориться удастся в тот день, когда захотят договориться».