Символ 2/1979  

ВОСТОЧНАЯ МЕДИТАЦИЯ И ХРИСТИАНСКАЯ МОЛИТВА  

Ганс фон Бальтазар ОИ  

В момент, когда на христианский Запад, и в частности в монастыри, стали проникать разные способы восточной медитации, христианам необходимо подойти к этому весьма значительному религиозному феномену строго по-христиански. Так поступали отцы Церкви и монахи первых веков по отношению к методам созерцания, практиковавшихся неоплатониками. 

Тот же святой Августин, как и платоники, хорошо знал, что "тайный путь" к познанию Бога ведет "вовнутрь" и что первым необходимым шагом является собранность в простоте души. Но, он, будучи христианином, знал также какая огромная опасность грозит тому, кто ограничивается только этим: опасность остаться в себе самом. 

Бог находится за пределами любого опыта внутреннего "я". Лишь через некий "прыжок веры" (как говорит святой Бонавентура и греческие отцы Церкви) можно Его достигнуть. Христианская медитация развивалась в течение многих веков и претерпела на своем пути множество различных изменений. Но знаем ли мы еще эту традицию или уже не хотим ее знать? Неужели мы потеряли вкус ко всему, что яв­ляется специфически христианским. Или же мы потеряли ту интеллектуальную силу, необходимую для критического осваивания, которой обладали наши отцы и без которой невозможно подлинно христианское постижение других культурных и религиозных феноменов. 

Методы восточной медитации  

Первое, что нам нужно принять во внимание, это то, что методы восточной медитации не могут быть отделены от определенной философии. Они задуманы и разработаны как пути к достижению спасения – как его понимала эта философия – для человека, затерянного в мире, блуждающего вдали от божества. Как методы они настолько подчинены определенной цели и, так сказать, настолько пропитаны ею, что их логичность и приспособленность к ее достижению совершенно поразительны. В настоящей статье мы не будем делать различий между разными видами восточной религиозности брахманизма, буддизма, санкхья, например, не считая уже ряда буддийских сект – ибо для нас здесь важнее видеть их известную общность, которая в известном смысле, простирается на родство этих систем с мистическими концепциями конца эллинистической эпохи, и, частично, с мистикой мусульманской. 

Можно понимать эту восточную религиозность как последнее, изощренное выражение естественной потребности человека в религии, человека, стремящегося выйти за пределы ограниченности и безбожественности видимого мира. Такой естественный порыв, идущий от конечного к бесконечному, глубоко укоренен в сердце человеческом, о котором святой Августин сказал, что оно "неспокойно, пока не успокоится в Боге". Следовательно, нельзя, подобно Карлу Барту, огульно осуждать такой титанический порыв или притязание построить Вавилонскую башню, как попытку взять небо штурмом и присвоить собственными силами опыт Божественного и Абсолютного. Но не должно забывать, что на деле такой естественный порыв всегда причастен в какой-то мере и греху и совсем не легко различить, что идет в этом методе от искренней тоски по Богу и что от горделивой претензии овладеть плодом Древа Жизни только собственными силами. Ни одно создание не бывает априори свободно от некоей двусмысленности такого рода. 

Какова бы ни была степень взаимопроникновения "природного" и "греховного" в методах восточной медитации, они все же свидетельствуют о потребности человека выйти из мира, чтобы найти Бога. Так как, согласно восточной философии, бытие ограниченной твари не имеет никакого отношения к Абсолютному, оно есть полная противоположность Бытию чистому и подлинному. Оно лишь видимость, которую необходимо преодолеть. И если упорно продолжать именовать "бытием" то, что есть субстанция мира, то следует именовать Абсолютное "небытием" (нирваной). Ограниченное бытие должно превзойти свои пределы, отвергнуть их, оставить позади, если оно хочет соединиться с Абсолютным. И именно для этой цели задуманы и разработаны все методы восточной медитации. 

В этом смысле они являются языческими, или, точнее сказать, принадлежат к концу язычества, к тому периоду истории, когда язычество уже избавилось от наивной иллюзорной веры в существование личных божеств, входящих в сношение с людьми, охраняющих их и зачастую в какой-то мере могущих подвергаться человеческому влиянию, с помощью молитв, часто совершенно магического характера. 

Иллюзия эта рассеялась и от всего остались только лицом к лицу конечное и бесконечное во всей их наготе. Эта крайняя ситуация, когда есть настоящее желание перешагнуть пропасть, принуждает принять и радикальное решение, а именно отвергнуть мир ради обретения Абсолютного. Таково решение принимаемое всяким последовательным буддистом. 

Встреча с Богом, который стал человеком  

На этой стадии эволюции языческая религиозность и не может знать, что не "конечное" идет навстречу к некоей неподвижной Бесконечности, но что Живой Бог Авраама, Исаака и Иакова исключительно по милости своей отправляется в путь к человеку, затерянному в "конечном". Он открывает Моисею тайное имя Свое и заключает союз с народом, который Он Сам избрал. Он лично учреждает этот союз. Таким образом между Богом и человеком нет больше ни противоречий, ни противостояния, есть только родство. 

Вот почему уже в древнем Израиле религиозная направленность, а следовательно, и сами методы медитации совершенно обратны технике восточной медитации. Еврейская медитация направлена только на то, что идет от Бога к человеку: наставления и заповеди Его, милосердие и суд Его, дивные и чудесные, великие дела и обетования Его. То, что Бог предлагает столь велико и так утоляет жажду человека, что идея восхождения человека к Богу (так же как и понятие "бессмертия"), были еще чужды Древнему Израилю. Бог сам поставил Свой шатер посреди стана народа Своего. 

Это движение Бога к человеку, всякую человеческую тоску по Богу утоляющее, полностью осуществляется только в "Воплощении Слова божьего". Христос – это Бог, окончательно пришедший к человеку. Он обращается к нему не сверху, не извне, а на "ты", как человек к человеку. Он передает языком человека всю тайну божественной жизни, вечной любви вплоть до "безумия Креста". Он принимает на себя людскую оставленность, упраздняет противостояние Богу, то есть грех мира. Наконец, после пребывания но ту сторону смерти и воскреснув, Он посылает в наши сердца Свой Божественный Дух, который дает нам в вере предчувствие высшей тайны Бога. 

Вот почему христианское созерцание, как это показывает пример святых, состоит в неустанном восхищении перед тайной "нового и вечного союза", в погружении в нее. При этом восхищение это подобно не восхищению зрителя перед некиим прекрасным зрелищем, а тем высоким восторгом, который захватывает того, кто сам принимает участие в исполнении Божественной драмы. При Евхаристии и у подножия Креста христианское созерцание является не простым переживаниєм события, происходящего с кем-то, кого мы, может быть, даже очень любим, но все же другим человеком, а охватом им всего нашего существа, как это было с Девой Марией, живым образом Вселенской Непорочной Церкви, матерью и невестой, стоящей у подножия Креста. Именно так, а не как-либо иначе должен стоять на молитве христианин. Только в свете этого события "Брака Агнца" (Откр 19 7), вечно продолжающегося, заслуживает созерцание все остальное: земная жизнь Иисуса, во всех ее подробностях, вся история спасения и все, что в мире и в личной жизни людей напоминает нам о Божьей благодати, превышающей всякое человеческое воображение. 

Это овладение Богом христианской душой может иногда показаться "темной ночью наших чувств и разума". Но именно в этом и есть дар Божий, наша сопричастность в оставленности Распятого. Это совсем не иллюзорная "ночь" нехристианина, представляемая им в его медитации, как некий космический полет к Абсолютному, когда как бы стираются контуры всех конечных вещей. Он оставляет позади только то, что кажется ему неважным, то есть чувственный мир. Сын же Божий – и христианин, удостоенный страдать вместе с Ним, – оставлен Тем, Кто важнее всего — Богом, о Котором Он сказал : "моя пища есть творить волю Его". Он умирает от любви, потому что любовь отнята от Него. 

Подлинная христианская молитва, христианская медитация как бы вращается на орбите пламени вечной троичной любви, выраженной в приходе Христа. Не та или иная техника медитации (будь то восточная, или какая-либо другая) помогает человеку достигать Бога и находить доступ к миру Духа. Духа Святого невозможно иначе как водою и кровью обрести (1 Ин 5 6). В той мере, в какой христианская медитация исходит всегда от исторической конкретности, чтобы идти к тайне, в ней проявляющейся, ее можно назвать "трансцендентной", но ни в коем случае "трансцендентальной", в кантианском или буддийском смысле этого слова. 

Когда медитация становится изменой  

Через вхождение в Тайну Христа Церковь, во всей совокупности познала "новое рождение". Отныне она не может иметь иного исходного пункта для видения и понимания мира. Она во всех своих членах "сообразна" Единому Христу. Апостол Павел, высказав эту мысль, продолжает: "Боюсь, чтобы как змий хитростью своей прельстил Еву, так и ваши умы не повредились, уклонившись от простоты во Христе. Ибо, если бы кто, придя, начал проповедывать другого Иисуса, которого мы не проповедывали, или если бы вы получили иного Духа, которого не получили, или иное благовестие, которою не принимали, то вы были бы очень снисходительны к тому" (2 Кор 11 3-4). То, что апостол хочет разъяснить всей христианской общине, относится прежде всего к тем, кто на протяжении веков имеют своей миссией пред­ставлять Церковь у подножия Креста рядом с Марией Девой и святыми женами: а именно монашествующим и в особенности монашествующим созерцательно. 

Если монашествующие ордена и общины будут оставлять порученный им от имени Церкви мира "опасный пост", чтобы укрываться под комфортабельным кровом медитации нехристианской, они нанесут Церкви самую глубокую и смертельную рану. Такое оставление поста нельзя назвать иначе как изменой, в отношении к распятой любви Божьей. Именно потому что дело идет о воплощенной любви, такую измену нельзя назвать иначе как "прелюбодеянием", в смысле еще более ужасном, чем в Ветхом Завете, когда там говорится об измене Израиля по отношению к Ягве (Иез 16). 

Добавим, что согласно испытанным учителям системы Дзен, настоящие христиане неспособны усвоить подлинную медитацию Дзен, так как они глубоко затронуты милостью и любовью Христа, которые носят "личностный" характер. Весьма комично дилетантство многих христиан и вообще европейцев, претендующих освоить за каких-нибудь несколько часов то, что азиаты приобретают лишь многолетним опытом. Шарлатанская смесь из якобы учения Дзен со всякого рода разрозненными элементами психоанализа и системы так называе­мой "групповой динамики" была бы просто смехотворной, если бы в результате не утрачивалась сама субстанция Церкви, если бы оно не оказывалось на деле изменой в самом Граде Божьем, каким является Церковь, и прежде всего в ее цитадели – монашестве. И вот нам уже не до смеха, хочется просто закрыть лицо, чтобы скрыть краску стыда. Конечно, "Еву" всегда нетрудно соблазнить, в особенности, когда Змий провозглашает свое "новое евангелие" под прикрытием так называемой "культурной ассимиляции", когда строятся мосты между Шанкарой и Мейстером Экхартом, между Юнгом и святым Хуаном де ла Крус. И, несмотря на это, есть христианские круги, превозносящие восточную медитацию, уверяя, что они, очистив ее, сделали из нее нейтральное орудие, пригодное для любой медитации. 

Совершенно очевидно, что христианская духовность в течение веков непрерывно обогащалась мистикой нехристианской. Но влияние этой последней являлось всегда как бы своего рода "вызовом", на который тут же следовал специфически христианский ответ. Иначе грозит владение в опасный синкретизм, утверждающий, что в основе всего "все сводится к одному и тому же": улыбающийся Будда и человек Иисус, оставленный Богом и умирающий на кресте, являются лишь выражением одной и той же духовной реальности, той же глубины бытия. Это совсем не так: Крест, Воскресение и Евхаристия Христовы – не сравнимы ни с чем и не приспособляемы ни к какой другой реальности Все должно лишь критически и всегда соотносить уни­кальному соотношению: Христос-Церковь. 

То, что делается сегодня по многих монастырях нельзя назвать иначе, как издевательством. Говорят о "гигиене души", потому что практикуемые там упражнения, имеющие целью создание "пустоты в себе", – "нам" "весьма полезны". Такая точка зрения не что иное как чистый эгоизм, диаметрально противоположный целям медитации христианской, как ее понимали и практиковали все святые. Дело не в том, чтобы искать того, что "весьма полезно" "нам", а в том, чтобы искать того, "что необходимо для искупления мира", – и, если на то будет Воля Божья, в молитве оставленности и покинутости уподобиться Христу на кресте. Богатый с его набитым кошелем и эгоизмом не может войти в узкие врата Любви Распятой, и можно себя спросить, не являются ли эти методы восточной медитации в еще большей степени, чем деньги, опасной и утонченной формой богатства. В Писании же сказано "Блаженны нищие духом", нищие, стучащиеся у Врат Господних, которые для них открываются и пропускают их как детей Отца их.