Символ 21  

Романо Гуардини 

МОЛИТВА ГОСПОДНЯ 

Предисловие 

Тот, кто приступает к толкованию Молитвы Господней, становится в благородный ряд христианских мыслителей, восходящий к очень далеким временам. Начиная с первых веков, эти мыслители и подвижники веры пытались исчерпать текст, в котором Христос дает нам наиболее чистое выражение своей внутренней жизни. Они знали, что каждое из слов молитвы содержит божественное богатство, что в построении его мыслей и в движениях его души передается живая, подлинно христианская вера и что поэтому в этих святых словах для доверяющих им запечатлена суть христианского существования. Молитвой «Отче наш» Христос отвечает на обращенный к нему призыв: «Господи, научи нас молиться!» 

Мы тоже постараемся найти ключ к этому священному тексту, который подводит итог всему нашему существованию, и объяснить его. Великие христиане, делавшие это ранее, призывают нас к сдержанности, осторожности при толковании смысла молитвы. Но слова Откровения требуют совместных усилий всех времен. То, что предшествующая эпоха сказала великого, не освобождает нашу от обязанности внести свой вклад. В то время, когда, как мы чувствуем, столько вещей изменяется в своих глубочайших основах, мы должны попытаться проникнуть, пусть хотя бы на ощупь, в самую суть христианской реальности, где неколебимо господствует всемогущество Искупления. 

ВВЕДЕНИЕ В МОЛИТВУ: «Да будет воля твоя...» 

По слову евангелиста Иоанна, Христос явился «полный милости и истины», исполненный всей полнотой божественности. Он прошел через жизнь, «делая добро». И, в зависимости от встреч с людьми, от событий, которые происходили вокруг него, он давал божественный ответ, требуемый данным моментом, — действие, учение или наставление, которые всегда были плодом определенных обстоятельств, единственных и неповторимых, но одновременно полных вечного смысла. 

В главе 11-й своего Евангелия Лука рассказывает, что, когда однажды Христос после молитвы вернулся к своим ученикам, один из них приблизился к нему и сказал: «Господи, научи нас молиться так же, как Иоанн Креститель научил своих учеников». Мы угадываем ситуацию: слышится легкая зависть к иному учителю и к его ученикам. Но в этот момент, в своей преходящей человечности, Господь произносит слова, которым суждено обрести вечность: 

Молитесь так: 

Отче наш, сущий на небесах! 

Да святится имя Твое; 

Да приидет Царствие Твое; 

Да будет воля Твоя и на земле, как на небе. 

Хлеб наш насущный подавай нам на каждый день; 

и прости нам грехи наши, 

ибо и мы прощаем всякому должнику нашему; 

И не введи нас во искушение. 

Но избави нас от лукавого. 

А теперь мы постараемся проследить путь к постижению смысла этих слов, путь к их живому средоточию. Им будет прошение «Да будет воля Твоя». 

Здесь нас призывают просить, чтобы исполнилась воля Божия. Значит, эта воля должна быть такова, чтобы стоило просить о ее осуществлении: драгоценное благо, к которому мы должны стремиться и к чему настоятельно и пылко призывает нас молитва, благо священное и спасительное. 

Воля Божия — это то, чего он требует от нас, и то, что, по совести, обязательно для нас. Можно было бы думать, что здесь речь идет о «нравственном законе» или о «долге». Но стоит нам придать словам молитвы подобный смысл, как станет очевидно, что это не так. Нравственный закон и долг суть чрезвычайно высокие ценности. Мы должны стремиться к их выполнению и к тому, чтобы другие также выполняли их. Но как можно молиться о том, чтобы нравственный закон уважался, чтобы обязательства выполнялись? Воля Божия включает и нравственный закон, ибо она связывает человеческую волю с высшим порядком, обязательным для всякого сознания. Однако она есть нечто гораздо большее, особенно если мы берем это слово в том особом, абстрактном смысле, который ему придан в новое время. Божья воля — это бесконечная полнота, объединяющая все. Она глубока, близка нам, жива; она трогает наше сердце, самое сокровенное в нашем существовании. 

Воля Божия — это его святой замысел о мире и о нас. Его вечное предначертание, план его мудрости, могущество Божьего устремления, требование любви, пребывающей в сердце Господа. Она священна сама по себе, заключает все великолепие, все божественное совершенство. А для нас она — Единое и Всецелое, ибо смысл, приобретаемый нашим существованием, или ощущаемая нами пустота нашего бытия зависит от того, как в нашей жизни исполняется божественная воля. Теперешний час или наполняется вечностью, или теряется в пустоте в зависимости от того, насколько Божья воля способна проникнуть в него. Именно об этой Божьей воле говорится в молитвенном прошении. 

И вот, если христианин должен просить об исполнении воли Божией, значит, возможно также и то, что она не исполняется. Нам незачем просить Бога о том, чтобы солнце взошло. Поэтому прошение предполагает, что выполнение воли Божией не происходит само собой, а остается проблематичным и, быть может, подвержено риску. 

Божья воля — это то, что должно исполняться в мире согласно Его предначертаниям. Но как осуществляется это исполнение? То, что солнце восходит и садится, звезды движутся своим путем, вещества и энергии ведут себя таким-то образом, — все это также происходит по воле Божией. Но эта воля падает на долю естественных явлений. Она принимает форму необходимости. В этой области нет никаких вопросов. Ничто не может происходить здесь иным образом. Совершенно иначе проявляется воля Божия в великой и благородной сфере живой природы и еще совершенно иначе — в том, что, согласно Божией воле, наделяющей благодатью, имеет своим источником Откровение и веру. Ясно, что эта воля не может быть осуществлена по природной необходимости. То, что должно происходить в сфере человеческого духа, не может иметь свое начало ни в чем ином, как только в глубинах человеческого существа: в его сердце, его уме, его любви и его свободе. Но нет никакой гарантии, обеспечивающей здесь исполнение Божьей воли. Познание истины, благородные поступки, порядок, справедливость — все это может осуществляться лишь через чистоту и добрую волю человека. Но эта последняя не гарантируется никаким принуждением, напротив, ей угрожает лень, тщеславие, эгоизм и нерадивость сердца... Что касается верности Тому, Кто нам доверяет, то сила, мужество, чистота, великодушие: все, что благородно, и все, что еще выше, — вера, любовь, смирение, святость, вся божественная нежность, содержащаяся в дарах благодати, — ничто из этого не гарантировано принудительно естественным законом, но должно вытекать из свободы сердца и воли. Но как она непостоянна, хрупка, ненадежна эта свобода человека! Сколько добрых, хранительных, спасительных сил, но и сколько иных, ведущих к заблуждениям, унижающих, разрушительных. В человеке есть коварство, противящееся Богу. Человеческий бунт говорит Божией воле: «А я не хочу». 

Тогда эта воля оказывается под угрозой тем более, чем выше ее цель. Чем благороднее божественное намерение, тем меньше уверенности, что оно осуществится, тем слабее в каком-то смысле воля Божия на земле. То, что наиболее свято в Божией воле, то, что вытекает из глубин Его сердца, то, чего желает Его любовь, искупающая нас и отдающая себя, кажется действительно бессильным в этом мире, подверженным всевозможным случайностям, и осуществление Его предначертаний представляется маловероятным. Но так ли это? Когда Христос принес в мир святую волю Отца, долженствовавшую выразиться в Его бесконечно чистом существовании, что произошло в действительности? Нечто совершенно неправдоподобное: его объявили совратителем и преступником и казнили. Тогда стало ясно, какая участь уготована воле Божией в этом мире, — хотя, по-видимому, всякое противодействие должно было бы в конечном итоге послужить Богу, подобно тому, как страшное непослушание людей привело Спасителя к смерти, которой он искупил грехи людей. 

Итак, мы понимаем, что христианин, воспитанный в духе Христа, должен трепетать при мысли, что воля Отца может не осуществиться. Он знает, что такое мир, что такое он сам, а следовательно, он знает, до какой степени осуществление Божией воли может оказаться под вопросом. 

Теперь мы должны коснуться подлинной тайны, относящейся к области божественной свободы, и здесь наши слова, наши «почему» и «как», отражающие образа и связи земных вещей, всегда искажают эту тайну. Человек может даже препятствовать осуществлению воли Господа по отношению к нему — воле, которая через события, встречи, обязанности и испытания должна осуществиться в его судьбе. Человек может замкнуться, и тогда воля Божия не сможет достичь его. Она не разовьется, поскольку человек не дает ей свободы. Тогда останется невыполненным то, что по Божьему предначертанию должно было произойти с этим человеком, если бы он подчинился Божией воле и предоставил ей возможность свободного ее проявления. Ибо Бог не принуждает человека. Предначертание и промысел не совершают в нем своей работы так, как солнце и дождь на земле; они зависят от свободного живого отклика, к которому взывают. Этот отклик дает божественному промыслу свободу действия, свободу проявления; противодействие ему теснит и сдерживает его. 

Здесь, таким образом, воля Божия тоже под угрозой. Конечно, она все равно остается всемогущей и победоносной, и именно она в конце концов восторжествует над всеми событиями, как и над каждым из них; но в этом и заключена тайна испытания веры, которая должна пройти через мрак слабости, не утрачивая единения со Святой Волей, чтобы под ее святым покровом получить однажды оправдание на Суде. 

И долг христианина — заботиться о свершении Божией воли, которая есть совершенное величие и смысл всех вещей и, однако, кажется тем более слабой в лоне мира, чем более священно то, чего она хочет. 

Таким образом, христианин должен чувствовать себя ответственным за свершение этой воли, вставать в борьбе на ее сторону. И можно было бы предположить, что он скажет: «Если так происходит с Божией волей, то мой долг обеспечить ее осуществление». 

Но достаточно вникнуть в эту мысль, чтобы почувствовать, что на таком пути мы покидаем область христианства. Суверенная воля человека не может выступать гарантом исполнения таинственной воли Бога, и если эта воля и может осуществляться через человека, то только по благодати. 

Это ясно выражено в прошении. Оно предполагает, что воля Божия — великая вещь, достойная того, чтобы заботиться об ее осуществлении. Кроме того, она предполагает, что воля Всемогущего в мире под угрозой, иначе забота о ее свершении не имела бы смысла. Это значит, что Тот, Кто призывает нас выполнить Его волю, есть также и Тот, Кто может предоставить нам выполнение этой воли. 

Какой непроницаемый покров закрывает здесь тайну! Христианин, познающий тайну Господней воли, в то же время знает, что эта воля не может осуществиться иначе, как через дар самого Бога. Христианин знает, что забота его о свершении воли Божией — это лишь эхо иной, изначальной заботы, живущей в сердце самого Бога, что Бог не предъявляет миру непреложно Свою волю, но наделяет свои творения, на которые направлена Его любовь, могуществом для ее свершения. Христианин знает, что воля Божия — это любовь, и она несет с собой силу, дающую возможность выполнить Господню волю. Он знает, что призыв Господа к нашей воле — это благодать, исполненная любви забота о свершении Его святой воли, что в то же время — это любовь Господа к тому, на кого направлено ее действие, и что слава Господня и спасение человека — это одно и то же. 

Так, в своей заботе о свершении воли Господа, христианин знает, что он заодно с Богом. Когда эта забота принимает форму молитвы, тогда это обращение к Богу проникнуто невыразимым доверием: христианин просит того, чего требует сердце самого Бога. 

Что Божия воля есть требование, исполнением которого определится Суд, что она дает смысл всякому существованию, что она, однако, поставлена под угрозу, забыта, по-видимому бессильна в этом мире, что она стоит перед людьми как цель, которую они не могут достичь иначе, как с помощью благодати, что она есть обязательство долга и стремление к высшему благу, ответственность человека за божественные предначертания — все это образует единую ткань глубокой священной тайны. 

То, как христианин осознает и выполняет ее, — мы будем называть попечением христианина. 

Здесь открываются перед нами пути к Молитве Господней, которые мы искали. Они дадут нам возможность проникнуть в ее полноту. 

ОБРАЩЕНИЕ: «Отче наш, сущий на небесах...»

Первое замечание 

В предыдущих рассуждениях мы искали путь к плодотворному восприятию Молитвы Господней, который позволил бы постичь ее во всей ее полноте и целостности; и мы нашли этот путь выделив в молитве «Да будет воля Твоя». Мы видели, что божественная воля, осуществление которой определяет смысл всякого существования, подвергается опасности в этом мире; мы поняли заботу христианина о свершении этого блага — самого высокого, какое только может быть, и в то же время столь хрупкого, — и согласие, данное Богу христианином, принять на себя заботу о Его святой Воле. Эта главная мысль поможет нам постичь глубину молитвы Господней, проникнуть в смысл каждого прошения. Мы не будем пытаться объяснить ее содержание, основываясь на этой главной мысли, поскольку не хотим заранее утверждать что-то. Но прошение «Да будет воля Твоя» показывает нам состояние духа христианина, живую связь между ним и Богом, посредством которой Бог наделяет человека своей благодатью; именно это прошение поможет нам постичь смысл последующих. 

Молитва начинается словами: «Отче наш, сущий на небесах». Эти слова молитвы обращены к Нему, и взор христианина ищет другого лица — лица Отца, чтобы их взгляды могли встретиться и чтобы движение сердца человека нашло путь к божественному сердцу. 

Мы выделим последние слова этого обращения — «сущий на небесах». И не только будем рассуждать о них, но постараемся ощутить их внутренне. Эти слова — движение сердца, духа. Последуем же за этим движением, выражающимся в словах обращения. Дадим ему захватить нас и последуем за ним... 

Прежде всего — это чудесный священный призыв к Другому, который есть Бог. Если в человеческом сердце живет религиозное чувство, то он воспринимает этим чувством то, что выходит за пределы вещей, превосходит их и обитает во всем. Мы окружены людьми и вещами — домами и улицами, деревьями, землей, горами. Они заполняют поле нашего сознания. Их реальность навязывается нам и завладевает нами. 

Но как только наше внутреннее «я» сосредоточивается в себе и обретает свободу, освобождаясь от внешних воздействий, оно констатирует, более или менее отчетливо, с большей или меньшей интенсивностью, что вещи существуют не только такими, какими они представляются нам. Наше внутреннее «я» ощущает присутствие иной реальности. Все существующее (эти предметы — этот стол, дом, улица, дерево, земля, гора) содержит в себе нечто более великое, чем эта непосредственная реальность, нечто таинственное, что нам, однако, глубоко знакомо: ту священную, божественную суть, которую ощущает наше «я», отвлекаясь от внешнего, видимого мира. То же относится и к человеческому существованию, к судьбе, предопределению. И здесь всякая человеческая реальность, все, что сделано или пережито, проникнуто смыслом, силой и пронизано связями — божественными. 

Но слова «Отче наш» гласят: «Ты имеешь дело не только с „божественным", не только с тайной, окутывающей все вокруг тебя, но с неким Существом. Есть не только нечто, что ты можешь чувствовать, но есть Кто-то, к Кому ты можешь обращаться. Не только сила, касающаяся тебя, но Лицо, которое ты призван созерцать. Не только смысл, волнующий тебя, но сердце, к которому ты можешь придти... Это „божественное" — Бог, Господь; и Он таков, что ты можешь обратиться к нему непосредственно». 

Но не будем принимать это как нечто само собой разумеющееся. Обратимся к нашему опыту: легко ли перейти от неопределенности божественной тайны к определенности божественного лица? Случается ли нам осознавать, что мы видим Его своим внутренним взором? Чувствуем ли мы, что слова нашей души, что движения нашего сердца достигают Его, что они услышаны и приняты, что уже само по себе было бы ответом? Если кто-либо переживал это чувство, пусть будет признателен и свято хранит его, ибо это великая благодать. Но большинство знает, как трудно находить в молитве точку опоры в неопределенном и неуловимом. 

Но и помимо этого опыта далеко не всегда Бог для нас таков, что мы можем просто обращаться к нему: это дар, который мы от Него получаем. Да так ли уж всегда просто обратиться даже к человеческому существу? Я могу стать перед предметом, показать на него и сказать: «Это стол». Я могу также подойти к кому-нибудь и показать на него и сказать: «Это человек». Но это еще не значит обратиться к другому, это значит всего лишь назвать этого другого. Я даже могу сказать кому-то: «Иди сюда»; и опять это еще не обязательно прямое обращение, это, в сущности, нечто подобное тому, что я делаю, когда подзываю животное. Чтобы я действительно мог обратиться к кому-то, нужно, чтобы этот кто-то допустил это. Надо, чтобы он это разрешил. Надо, чтобы он открыл мне свое «я», заметив мое присутствие, приняв меня, по крайней мере, обратил на меня внимание. Без этого обращенное к нему слово вместе с движением моей души до него не дойдет... Насколько же, следовательно, все это сложнее и иначе, когда речь идет о Боге! Уже то, что у нас есть потребность непосредственно обращаться к нему, что мы предпочитаем как можно скорее перейти от отношений безличностных к личностным, когда улавливаем присутствие божественной тайны, — уже это есть дар, которым он нас наделяет. Это Он дал нам способность обращаться к нему, беседовать с ним и ждать его отклика. И состояние благодати выражается в том, что обращенный к нам божественный призыв становится все более настоятельным, определенным и значительным. 

Бог первый позвал нас. Это Он сначала обратился ко мне. Тем самым Он, по сути дела, наделил меня верой в Его присутствие призывая меня к Себе. Так я могу, обращаясь к Нему со своей христианской верой, искать лицо Божие. 

И вот молитва призывает нас обратиться к нему со святым призывом — совершенно просто. 

Она не говорит: «Если хочешь призвать Бога, пойди в такое-то место, там ты Его найдешь»; или: «Выполни то-то и то-то, чтобы получить к Нему доступ». Ничего этого нет, но «Отче наш» говорит: «Просто обратись к нему, и твой зов достигнет Его. Твое слово дойдет до Него повсюду. В любой час твой призыв дойдет до Него. В любом состоянии, при любых обстоятельствах, среди всяких вещей, которые могут тебя захватить, твой призыв может устремиться к Богу и найти Его». Но, по правде сказать, это тоже не очевидно. Это представляется естественным лишь тогда, когда мы не думаем об этом глубоко. Поистине непостижимо то, что путь к Господу открыт во всяком месте, во всякое время, от всего существующего. Что этот призыв «Боже мой...», обращенный прямо к нему, никогда не теряется и всегда достигает своего назначения. 

Сказано также: «Отче наш, сущий на небесах». Бог повсюду во всякое время и при всяких обстоятельствах, но Он — «на небесах», 

Он пребывает во всем, во всякой вещи и во всяком событии, но Он — «Тот, который на небесах». 

Бог есть Тот, бытие которого присуще Ему одному. «Небеса» означают ту форму, в которой святой Бог пребывает с самим собой. Небо — это недоступность Бога, та блаженная, непостижимая свобода, в которой Он принадлежит самому себе, будучи тем, кто Он есть. 

Мы носим в себе интуитивное представление о небесах. Каким-то образом мы ощущаем, чем может быть эта небесная жизнь: она должна быть совершенно святой и чистой, исполнена совершенно спокойной, скрытой, неведомой нам задушевности, прекрасной и блаженной. Но это интуитивное представление может иметь множество оттенков и может деформироваться, приобретая эстетический, сентиментальный характер. То, что действительно ощущает наша душа, «христианка по природе», — ее тоска по родине — осуществляется лишь в словах Христа, в пламени его души, в его бытии и глубинах его существа. Небо — это способ божественного бытия в его отличии от нашего, но именно там находится наше отечество с его «вечными обителями». 

Таким образом, обращение «сущий на небесах» означает, что мы должны брать точкой отправления место, где мы находимся, час, в который мы живем, предметы, с которыми мы имеем дело, но также и то, что Бог, которого мы ищем, находится на небесах, отличных от всего земного. Направляя наш призыв к небесам, мы должны подняться над «землей», предоставив Богу свободу быть Тем, Что Он есть, признать Его отличие от вещей, от времени, от нас самих. Мы не предписываем Ему того, чем Он должен быть, но принимаем, что Он Тот, Каков Он Сам в Себе. Таким мы Его хотим. Таким мы Его ищем. И мы заранее допускаем, чтобы Он не был таким, как этого хочется нашему нетерпению, мы хотим, чтобы Он оставался таинственным и непостижимым; но именно поэтому Он — наше отечество, где «наше сердце может успокоиться». 

Вот на что мы дерзаем с Богом, который «на небесах» в отличие от нашей жизни. Мы не хотим Бога, каким мы можем Его себе представить, исходя из земных понятий: Бога, который отождествлялся бы с человеком, с вещами, с миром. Нет, мы хотим Его, Бога живого, который сказал: «Я есмь Тот, Который есмь». Весь смысл нашего христианства заключается в обретении истинного Бога, Его одного. 

И здесь нам также следует быть бдительными. Не только по отношению к вещам и к людям, но прежде всего по отношению к самим себе. Наша человеческая природа стремится защититься от Бога. Самая скрытая форма этой защиты, самое тайное ее оружие состоит в трансформации образа Божества в лицо, сходное с образом человека. Так Бог наделяется своего рода добродушием. И тогда истинная встреча, непосредственный свободный призыв становится невозможным, ибо человек находит свой собственный образ, проецированный на облаках. Он уже не говорит с Богом живым, но с самим собой. Слова «сущий на небесах» означают: «Я стремлюсь именно к Тебе, Боже мой, к такому, каков Ты Сам в Себе». 

И христианин дерзает принять Бога в свою жизнь, допускает, чтобы в его личное существование, которое, как кажется ему, протекает само собой, вошла тревога, и чтобы Бог проник в него с тем, что в нем есть нового и непостижимого. 

ОБРАЩЕНИЕ: «Отче наш, сущий на небесах...»

Второе замечание 

Откуда бы он ни раздался, наш призыв может дойти до Бога. Нам не надо искать определенного места. Отовсюду порыв нашего сердца может достичь Его. Не требуется никакого особенного момента. Мы можем обращаться к Нему во всякое время. От нас не требуется выполнения какого-то особенного условия, нет таких обстоятельств, которые по своей природе открывали бы нам доступ к Богу или препятствовали ему. Что бы ни случилось, каковы бы ни были обстоятельства, путь всегда ведет к Богу. Это велико и благодетельно; и, по-видимому, потребовалось бы пережить отчаяние удаления от Бога, чтобы быть в состоянии действительно оценить значение этого блага. 

Но этим не исчерпывается содержание прошения в молитве Господней. 

Отовсюду путь ведет к Богу — это так, но можем ли мы быть уверенными, что следуем этим путем, когда нам кажется, что мы на него вступили? 

Существовало бесконечное множество человеческих существ, многие из которых были благочестивы, многие обладали высокой и благородной душой, и они были уверены, что Божество существует во множестве форм, что оно воплощается в различные явления природы. Подумаем о том народе, которому наша история столь многим обязана, — о греках. Они были благочестивее, чем большинство других народов, одареннее других, и однако они направляли свои молитвы многим богам — Зевсу, господину мира, Афине, богине всего мудрого и прекрасного» божествам земли, темной и плодородной. 

Не будем судить об этом поверхностно. С нашей стороны это прозвучало бы и самоуверенно, и наивно, если бы мы сказали о них: «бедные язычники», как это иногда случается, — говорящий при этом чувствует себя обладателем истинной веры, удивляясь, что могли существовать такие заблуждения. Но, по-видимому, есть нечто в природе человека (и также в природе вещей, то есть в самой природе религиозности), что делает возможным для набожного человека веру в «богов». Это даже источник особого рода искушения, так как ведет к формированию определенных религиозных воззрений. Мы хорошо сделаем, если из чувства превосходства не будем отвергать возможности существования таких религиозных взглядов, потому что какую мы можем иметь гарантию, что Европа однажды снова не очутится перед «богами», хотя эти боги и не будут теми же, какие были у греков и германцев? 

Другие думали, что Божество абсолютно непознаваемо: таинственное нечто, пронизывающее все вещи, непостижимая глубина, из которой все поднимается, скрытый смысл вещей, присутствующий всюду... И это также были люди, не лишенные достоинств и благочестия, считавшие Бога, согласно этому пантеистическому образу мышления, безличным Всем, и почитавшие Его интуитивно из страха и томительного чувства. Существует в природе мира, у истоков вещей, в глубинах души нечто, что заставляет нас мыслить подобным образом и идти навстречу такому благочестию. 

Третьи рассматривали Бога как беспредельно далекое, не имеющее никакого отношения к этому миру существо, которое можно почитать лишь на бесконечном расстоянии, не имея возможности обратиться к нему с просьбой, приблизиться к нему, полюбить Его, соединиться с Ним. 

Можно было бы перечислить много разных видов ложных религиозных воззрений. 

Следовательно, возможно, что сердечный религиозный порыв направляется по неверному пути, обращается к ложному образу 

Бога. И возможность замены живой божественной реальности иллюзорными образами не коренится в какой-либо случайности или в недостаточно глубоком осмыслении мира, она вытекает из первоосновы вещей и из самой природы человека. Это ошибочное восприятие реальности; таким образом, не случайные причины, а глубинные силы вызывают движения человеческого сердца, которое само уже не в состоянии отличить истинный путь от ложного. На этих ошибочных путях мы видим не только заблуждения и опустошение души, но встречаем и благородные мысли и больших религиозных мыслителей. Каждый народ подвержен своим опасностям заблуждения на дороге к Богу и опасностям искажения божественного лика; и так же каждая эпоха и каждое человеческое существо. Эта опасность коренится в особенностях их природы, в их недостатках, но также и в лучшем, что есть в них. 

«Отче наш» показывает дорогу к «истинному Богу». Эта молитва говорит: «Если ты хочешь придти к Нему, тебе надо искать Его там, где находится Тот, Который учит тебя молиться этими словами. Подойди к Нему, и ты достигнешь Бога вместе с Ним». Апостол Павел говорит о «Боге Отце нашего Господа Иисуса Христа»: «Если мы хотим найти Бога, наше сердце и наш ум должны мыслить Бога таким, каким мыслит Его Иисус, говоря о Боге. Надо обращаться к Тому, к Кому обращается Иисус, говоря о Своем Отце. Надо искать свою цель вместе с Иисусом Христом, через Христа, который сказал: „К Отцу можно прийти только через меня"». 

Итак, если мы спросим, кто такой Бог, вот ответ: Тот, с Кем говорит Иисус, когда говорит со Своим Отцом. Если же мы спросим, каковы намерения Бога, вот ответ: те, которые являет Иисус Своим существованием и Своими делами: «Тот, кто видит Меня, видит Отца». 

Это не дается само собой, и тем более не всегда легко действовать в согласии с этим. 

В наши дни раздаются жалобы, что христианство ограничивает свободные движения сердца, что оно принуждает искать пути к Богу только через Христа, что оно налагает на верующих особый свойственный Ему отпечаток. Жаловались, что это парализует спонтанный и творческий характер религиозного существования, что свободная целостность его форм становится однообразной. Эти жалобы заслуживают того, чтобы на них обратили внимание. Почему нельзя предоставить религиозному чувству развиваться свободно в том направлении, которое выбирает мое «я», почему нельзя доверять этому чувству и почему то, куда оно приведет, будет не всегда благом? Почему я не имею право найти образ Божества, тот образ, которого требует моя природа и моя судьба? Христос отвечает: «Так как ты можешь жалким образом впасть в заблуждение. Потому что ты можешь найти фальшивый образ Бога. Даже больше: ты можешь дойти до мысли, что находишься в присутствии Бога, тогда как ты прославляешь самого себя, или можешь очутиться перед западней» поставленной темными силами». 

В основании тех ложных образов Бога, о которых мы говорили, и в основании их величия мы обнаруживаем зло, мрак, разрушение и гибель. 

Бог, открывающийся нам в Молитве Господней, именуется в ней «Отцом». Мы говорили о чувствах христианина по отношению к истинной божественной реальности; его забота распространяется и на то, чтобы, когда говорят об Отце, речь шла об истинном отцовстве. 

Есть и ложное отцовство. Первобытные религии всех европейских народов знают небесного царя: божество, царствующее на небе, покрывающее вселенную сводом, ослепительное и всемогущее. У греков его называли Зевсом, у римлян — Юпитером, у германцев — Вотаном. Формы видоизменяются в зависимости от душевного склада того народа, у которого они сложились, но они всегда имеют одинаковое значение: царственное, господствующее, отечески правящее всемогущество. Однако то, что имеет в виду Христос, говоря о небесном Отце, есть нечто совершенно иное. 

Это не то, что можно ощутить как всемогущее благо, охватывающее и пронизывающее весь мир, которое в следующий же миг может смениться чувством отвращения или леденящей покинутости. Это и не то, что можно ощутить как могущество, творящее и действующее сверху, ясное и светлое, которому противостоит темная глубина, где все смешивается и зачинается. Мысль Иисуса иная. Всемогущий Бог, создавший мир и господствующий над ним, Творец и Господин людей соблаговолил, по-видимому из вечного милосердия, коренящегося в Его любви, сделать свои создания своими детьми. Он Отец нам, но не по природе, Он стал им по замыслу Своей любви, божественному замыслу, существовавшему прежде всех времен. Явлением Христа он призвал Свое творение: «Ты будешь Моим сыном, ты будешь Моей дочерью». И верующий отныне становится им, не по природе или необходимости, а по заключенному союзу, — таким образом, здесь поистине осуществляется тайна воли Божией, заложенная с самого начала в образ творения согласно требованию божественной любви. 

Если поэтому я иду к Нему как ребенок и говорю Ему: «Отец», — я говорю Ему это не потому, что смотрю на себя как на частицу некоего великого целого или испытываю неясное чувство охваченности какой-то силой, но потому, что я верю слову Христа. 

И я с чувством удивления спрашиваю себя, как могло произойти, что мой Создатель и мой Господь обращается ко мне и говорит: «Сын мой...» Я хотел бы попросить Его: «Дай мне внутренне осознать то, что я Твой сын, Твоя дочь; что это именно Ты учишь меня сознавать это. Благодаря тому, что Ты сделал со мной. Благодаря тому приобщению к Тебе, которое дало мне крещение». 

Если мы можем сказать Богу: «Отче», то это не в силу нашей природы или сущности, но по милости и дару, которые мы от Него получаем. Счастлив тот, кто живо чувствует это в своем сердце; пусть он хранит его с благодарностью. Но многие не имеют этой живой уверенности — еще не имеют. Поэтому долг христианина — заботиться о том, чтобы таинство божественного отцовства оставалось чистым и не смешивалось ни с чем иным. И пусть этот дар Господа остается для нас удивительным и непознаваемым — мы должны продолжать наши усилия, чтобы научиться произносить «Отче» в согласии с сердцем Христовым, мы не должны позволить этой тайне, самой интимной и священной тайне нашей веры, покинуть нашу душу или утратить свою определенность и чистоту. 

Конечно, нам было бы легче предоставить сердцу право следовать своим наклонностям... Создать себе по своему усмотрению образ небесного Отца таким, каким он может быть внушен нам, например мирным покоем летней деревни или желанием обрести надежную защиту. «Отче наш» предостерегает нас. Будь внимательным. Ты — дитя Божие не вследствие взаимодействия тех сил, которые скрещиваются в этом мире, но по благодати и вере. 

А вера — это не только счастливая уверенность в Божией любви, она также борьба и одержанная в этой борьбе победа. Поэтому ты должен научиться говорить «Отце наш», учиться этому из жизни Христа. Из того, как Он Сам говорит «Отче», в Своих притчах и поучениях приводя человека к такому способу обращения. Вот с чем ты должен сообразовать жизнь своего сердца, и вот чьему руководству ты должен предоставить движения своей внутренней жизни. 

То, чему учится сердце, когда оно следует примеру жизни Христа, позволяет христианину постепенно занять положение ребенка по отношению к Отцу — сына или дочери. Язык имеет для выражения такого отношения только одно слово — ребенок. Это слово означает близость, но оно легко может принимать оттенок уничижительный. На других языках это слово имеет еще большее богатство оттенков, на что следует обратить внимание. Надо, чтобы, воспитанные таким образом, мы возросли и приобрели достоинство «Сынов Божиих» и «Дочерей Божиих», сохраняя зрелость своего возраста. До силы и зрелости того, кого Господь призвал стать в полном согласии с Ним — в том согласии, при котором забота христианина о выполнении воли Божией сливается с Его собственным всемогуществом. 

Возникают глубокие отношения. Они вытекают не из физической природы человека, а из сути и силы его души; не из неопределенных эмоциональных переживаний, но из определенности и глубины веры, и где раньше господствовали осторожность и недоверие, а возможно также узость и ограниченность, там постепенно появляется свобода — свобода духа и сердца, рождающаяся при встрече с Богом живым. Отцом Господа нашего Иисуса Христа. 

Но обращение «Отче наш» содержит и слово «наш». Это значит, что нас призывают обращаться к Отцу в молитве Господней и в этой молитве брать с собой и других. 

И опять-таки что-то в нас сопротивляется. Надо ли всегда быть в сообществе многих других, быть всегда смешанным с толпой? Ведь я — это я. Лишь я сам могу быть мною. Что такое мир, если меня нет? Не присуща ли природе личности единственность? Что мне другие, когда я обращаюсь к Богу? Ведь это должно означать, что я поистине возвращаюсь к самому себе? Разве этими словами не сказано раз и навсегда: «Бог и моя душа, и помимо этого нет ничего на свете»? 

«Отче наш» отвечает предостережением. Молитва напоминает, что самосознание и сознание единственности личности могут быть языческими. «Личность и то, что ей принадлежит», — этого не существует. Один Бог есть действительно самодовлеющее лицо. Человек, напротив, существует лишь в сообществе со всеми другими, в союзе диалога и действия, в общности греха и судьбы. Молитва «Отче наш» дает нам понять, что личностное сознание в нашу эпоху построено на самозванстве, ибо с тех пор, как пошла речь о «личности» вообще и «человеческой личности», были введены сначала незаметно, а затем все более определенно образ и мера личности божественной. 

От всего этого надо освобождаться и произносить не «мой Отец», а «наш Отец», осуществляя таким образом свое вхождение в навечно нерасторжимое общество сотворенных лиц. По природе своей я являюсь человеческим существом среди многих других. По благодати я христианин «среди многих братьев», объединенный со всеми в общности греха и искупления, в единстве мистического Тела Христова, в надежде вечной жизни, которую увидит «огромное множество, которое никто не может исчислить». 

Следовательно, в своей словесной или умной молитве я должен брать с собой и других. 

Но вполне ли ошибочным был взгляд о единственности личности? И возникшее на этой основе чувство было ли ошибочным? В нем выразилась уверенность в неповторимости христианской личности. 

Обращаясь к нам, Бог не прибегал к большим числам. Бог не говорит, что именно многие индивидуумы в своей совокупности являются его детьми. Он обращается не к массе, но к каждому. К каждому индивидууму. И для каждого Он предстает весь. Бог всецело для меня, обращен ко мне всем Своим существом. Он неделим. Когда я обращаюсь к Нему, Он весь здесь, для меня. И не по схеме, пригодной для всех, но для меня, в частности для меня, который искренне отказавшись от всякой гордыни, никогда не сможет отказаться от желания быть всегда самим собой. Его обращенный ко мне зов исходит всегда из самого сокровенного в Его существе и направлен к самому сокровенному во мне, хотя «я» — эта каждая индивидуальность — есть абсолютно и всецело создание Божие. 

Значит, когда я иду к Нему, я иду такой, какой я есть, зная, что у меня нет двойника, и что мои слова, обращенные к Нему, не могут быть произнесены никем другим, ибо то, что Он мне дает, дано только мне... Между Ним и мной существует особая связь и тайна, в которую никто другой не может проникнуть. Утверждение «Бог и моя душа, и кроме этого — ничего на свете», прозвучавшее в первые времена христианства, сохраняет свое значение и до настоящих дней. Оно гарантируется обетованием Апокалипсиса, согласно которому победившему «будет дан белый камень, на котором написано новое имя, которое никто не знает, кроме того, кто получает». 

Это так, и это такая же правда, как нерасторжимая общность людей. Смирение не позволяет христианину возвыситься над другими, когда он ощущает единственность и неповторимость своей личности, но в то же время эта его единственность — это истина, которая вызывает у него чувство пребывания с Богом наедине. 

Благодаря этому чувству и самая общность делается иной. Те, которых я беру с собой, обращаясь к Богу в «Отче наш», — уже не масса. В своей молитве я не смешиваюсь со всеми возможными существованиями. Конечно, они многочисленны, их бесконечное множество, «огромная толпа» детей Господних, которых никто не в состоянии сосчитать во всем пространстве и во все времена. Христианское — «мы все», — но каждый из нас пребывает с Отцом в таинстве единственности. Каждый из нас неповторим. Таким образом христианское «мы» отличается от множества, которое есть только число, как оно отличается от того, что свойственно просто человеческому роду, простой природной общности. Это «мы» включает одновременно единство и множество, общность всех и индивидуальность каждого, объединяя всех и то, что оставлено за каждым. 

ПЕРВОЕ ПРОШЕНИЕ: «Да святится Имя Твое...»

В наших предыдущих рассуждениях мы искали путь к постижению общего смысла и внутреннего настроя «Отче наш». Они открылись нам в прошении о выполнении воли Божией, в заботе, которую каждый христианин разделяет с Богом, обо всем, что принадлежит Богу. Затем мы поняли, куда направлена молитва: божественная цель наших призывов — Тот, Который «на небесах». Но путь к Нему ведет через Христа, и наша молитва должна быть обращена к Тому, Кого Христос именует Отцом. 

Мы подходим теперь к первому прошению: «Да святится Имя Твое». 

Речь здесь идет о божественном имени. Следовательно, о слове. Но если мы глубже вдумаемся в то, что означает вообще «слово», нам придется коснуться очень глубоких предметов. 

Слово — это структура, созданная из звуков; это колебание воздуха, движение губ и гортани. Но этим мы описываем только внешний образ слова. Слово состоит из нескольких элементов. Это некая целокупность, обладающая духом и душой. «Дух» — это значение, даваемое совокупности звуков, сущность, смысл, то, что люди думают и выражают словом. «Душа» — это порыв сердца, трепещущего в слове. В этом единстве духовного и телесного каждое слово несет в себе элемент общий для всех употребляющих это слово, всегда имеющий одинаковое значение; элемент частный, проявляющийся более дифференцированно, и наконец, высший элемент, целиком восходящий к конкретному индивидууму и делающий данное слово принадлежностью только того, кто его произносит, и никого иного. 

Какая неуловимая структура у этого слова! Сейчас его еще нет. Но вот я заговорил, и оно возникло. Но тут же оно перестало звучать, и его больше нет. Однако если приглядеться глубже, то это не так. Слова «дерево», или «книга», или «дружба» уже существовали тогда, когда я их еще не произносил. Я их не создал, они существовали и тогда, когда меня еще не было. Я научился им у своих родителей и своих учителей: слова, их сочетания не только произносятся индивидуумом для выражения его внутренней жизни; это существующие структуры, полные смысла образы, через которые выражается бытие; это формы, посредством которых наше существование находит выражение, чтобы определить себя и таким образом в свою очередь обрести структуру. Мы образуем слова, и слова образуют нас. Наш язык — это мы сами, а с другой стороны, он как будто существует сам по себе, но он неразрывно связан с нами, определяет нас. Язык создает мир, порядок существования, в котором рождается индивидуум, в котором он движется. Язык образует сферу, окружающую человека, в то же время действует в нем, формирует его. Слова проникают в нас. Мы не только произносим их, мы мыслим ими. Если присмотреться внимательно, мы заметим, что с самого начала наша мысль развивается в слове. Очевидно, мы не можем мыслить иначе, как только в словах. Слова — это пути нашей жизни, форма нашего существования. Они сильны, эти слова, эти мимолетные структуры! Они утверждают себя с невероятной силой. Некоторые народы давно исчезли, а их язык еще живет. Город мог быть разрушен, его основатели забыты, в нем не осталось никаких следов жизни, но имена, вышедшие из него, остались... 

Слова могущественны. Случалось, что они с силой урагана отрывали людей от их привычек, чтобы вести их на вершины. Слова, как пламя, падали в души, призывали к великим деяниям, срывали замки с творческих глубин, так что возникали высокие творения... Слова освобождали, давали мужество, радость, пробуждали доверие. Слова ранили, оставались в ране, цепкие, как когти; слова отравляли, разрушали. 

И вот во всех человеческих языках есть слово, обозначающее высшее существо, от которого все исходит, которое все определяет, от которого все получает смысл, к которому все устремляется, — слово «Бог». Высказывалась глубокая мысль, что оно не было создано историческим человеком, а было дано в земном Раю одновременно с передаваемым им понятием, и теперь оно входит в язык наравне с другими словами, пробуждает надежду, трогает, наставляет и ведет. 

Но у этого слова особая судьба. В определенный исторический момент Бог звал человека и обнаруживал Себя — говорил с Авраамом, с патриархами, с Моисеем. Он проявлял Себя тогда как Творец истории, который в своей божественной свободе явился с призывом к человеку и заключил с ним союз. Тогда Он завладел словом «Бог» и сделал его Своим именем. И не только в том смысле, который мы вкладываем в слова, когда вообще говорим об «именах». Мы обозначаем так слова, принадлежащие такой-то стране, такому-то народу, такому-то человеку, чтобы отличить нас от других. Но это не есть первоначальный смысл имени. «Имя» в первоначальном смысле есть нечто большее, чем простое обозначение: оно содержит сущность того, что называет. Имя — это нечто таинственное: оно замещает своего носителя. И вот эту тайну, которая теряется в неопределенности для людей и вещей, Бог определил для Себя и наложил Свою печать на слово. Он, так сказать, вошел в Свое имя и с тех пор пребывает в нем. Когда Он говорил о храме: «Здесь будет мое имя» — это значило: «Я Сам буду там пребывать». И когда говорили: «Мы призываем Твое священное Имя», — это значило: «Мы Тебя призываем, мы обратились к Тебе, мы на дороге к Тебе». 

Божественное имя вошло тогда в состав других слов, стало частью языка. С тех пор божественное имя — а с ним и Сам Бог — вошло в историю человечества. Оно было причастно к этому многообразному явлению, которое объемлет и запечатлевает человека: язык; оно проникло внутрь человека и действует в нем, достигая самых глубин его существования. 

Но заповедь Бога предписывала «не произносить Его имени всуе». Иудейский народ так глубоко почитал священное имя, что это наложило печать на духовный строй его жизни. Он окружил это имя — через которое Сам Бог неким образом пребывал в человеческом языке — таким почитанием, что не смел даже произносить его, и, боясь профанации, заменил это имя другим словом — Господь. 

Таким образом имя, в котором Бог сотворил свою обитель, существует в мире. 

В этом имени, которое Ему принадлежит, Бог проходит через человеческий язык, через человеческое сердце, уста и человеческие судьбы, и с этим священным именем происходит то же, что с другими словами: оно летуче, подвержено превратностям существования... Оно могущественно, оно действует и творит. Его почитают, но и дурно употребляют. Оно заключает в себе полноту почтения и обожания, и оно же служит орудием проклятия. Оно произносится с целью молитвы и благословения, но также и необдуманно — в сомнении, в богохульстве, со злорадством. Часто даже бывает так, что, произнося священное слово, человек не вкладывает в него никакого смысла, и тогда слово превращается в свою тень. Говорят: «Боже мой, да...», «Ах ты, Господи...», но если спросить такого человека: «Веришь ли ты в Бога?» — он ответит: «Нет, это просто манера выражаться». Так божественное имя, лишенное смысла, появляется в человеческой речи, как привидение. Скажем точнее: как изгнанник, как незнакомец в чужой стране. 

Но «Отче наш» призывает нас вспомнить, что мы имеем обязанности перед божественным именем. 

Молитва не только говорит: «Ты должен чтить Его имя», но и «Ты должен окружить это имя заботой. Ты должен знать, что оно свято, могущественно, что оно блуждает без приюта, находясь во власти людей. Ты должен заботиться о нем, и притом так, как требует этого твоя вера, в согласии с самим Богом, прося у Него самого сделать так, чтобы люди почувствовали святость Его имени, дали бы Ему убежище в своем сердце и считали бы его священным». 

Но как же это может быть? 

Это есть тогда, когда имя Божие употребляется не для богохульства, но с почтением, не в сомнении, а с верой, не для проклятия, но для благословения, не с желанием вреда, а для наставления, не легкомысленно, а серьезно, не с дурными, а с добрыми намерениями. 

Однако это еще не наивысшее наше желание; наше предельное желание — сделать имя Божие священным в устах человека. Ибо «святое» — это высшее слово. За ним уже ничего нет. Можно только его почувствовать, утвердить, принять в себя или же восстать против него. Имя Божие свято: под этим понимается особый характер того, кого называют этим именем, и то, что присуще только Ему одному, неведомое, недостижимое, таинственное, близкое, принимающее, как отчий дом, и все то, что мы можем сказать, чтобы обозначить Его невыразимую простоту, охватывающую бесконечность и образующую Его сущность. Это и должно быть для нас «священным». В нас должны родиться мысли и чувства, направленные на священное, откликающиеся на священное, поскольку и эти мысли, и эти чувства из священного возникают. Мы должны в душах своих окружить божественное имя этим глубоким, нежным и сильным чувством. Мы должны преклониться перед этим именем, охранять его, блюсти его, стремясь, насколько это для нас возможно, не предавать его произволу каждого. 

В этом и состоит попечение о божественном имени, которое могло бы освятить нас самих. Имя Его стало бы в нас силой, действовало бы в нас и преобразовывало бы нас. 

Поэтому мы просим в «Отче наш»: «Дай мне заглянуть в эту тайну. Дай, чтобы во мне жила неусыпная забота о моем хлебе, о моей семье, о моей работе и обо всем достойном и важном. Но прежде всего пробуди во мне заботу о Тебе и о том, что Тебе принадлежит, о Твоем имени и его величии. И допусти меня стать рядом с Тобой в этой заботе». 

Как здесь ясно видно, что такое христианство! Вторая из десяти заповедей обязывает человека не произносить всуе имени Божия. Это было законом, и народ, получивший этот закон, был образован Богом благодаря ему. Потом явился Христос, и то новое, что Он принес, выражено в этом прошении молитвы «Отче наш», о котором мы здесь размышляли. Речь снова идет о святости имени Божьего, как и в законе, но Бог не облекает своего желания в форму заповеди: Он доверяет его людям как заботу о священном величии, и таким путем человек призывается к союзу с самим Богом. 

ВТОРОЕ ПРОШЕНИЕ: «Да приидет Царствие Твое...»

Второе прошение «Отче наш» касается того, что наиболее близко сердцу Христа: «Да приидет Царствие Твое». Произнося эти слова, мы ясно чувствуем трепещущую в них жизнь. В них ощущается ожидание будущего Царствия Божия, неодолимое стремление к нему. Мы призываем спасительное для нас Царствие, но оно еще так далеко от нас. Движение, которое мы страстно стремимся видеть законченным, началось. Далекое, желанное, призываемое — Царство Божие — что же это такое? 

Чтобы почувствовать его в его возникновение, в его начальном своеобразии, нужно читать Евангелия, особенно от Матфея, Марка и Луки. 

Первые слова Иисуса, сохранившиеся с начала Его деятельной жизни таковы: «Царство Божие близко. Покайтесь и верьте в Благую Весть». Что же это за весть? Та, которая обещает наступление Царства Божия. Такова Благая Весть: Царство Божие, ранее отдаленное, теперь близко. Люди призываются с радостной настоятельностью: «Разумейте час. Обратите ваши взоры к тому, что грядет. Откройте ваши сердца». И возникает тревожащая нас забота, что час может быть пропущен. 

В своих притчах Христос постоянно возвращается к Царству Божию. Мы должны брать их такими, какими они были рассказаны Христом, в их первоначальной непосредственности, и попытаться понять их значение, их глубинный смысл; при этом мы скоро заметим, что нельзя определить «Царство Божие» как нечто однозначное. Это нечто всеобъемлющее, мощное, многообразное, влекущее, полное движения. Чувства и мысли человека должны быть таковы, чтобы он был в состоянии объять все это многообразие и воспринять его в его единстве. Но не следует пытаться ограничить его рамками какого-либо понятия; при такой попытке его неповторимость исчезает и целое обедняется. 

В одной из притч сказано, что Царство Божие подобно кладу, зарытому в поле. Человек, может быть крестьянин, обрабатывающий поле и случайно зацепивший лемехом своего плуга горшок, полный монетами и драгоценностями, возможно спрятанный когда-то при приближении врага, снова закапывает его и пускает в ход все, чтобы приобрести это поле. Он продает свой дом, орудия и все, что ему принадлежит, так как знает, что получит нечто более драгоценное, чем то, чего он лишается. Такова же притча о жемчужине. Купец увидел ее где-то, узнал ее цену и превратил в деньги все, что мог, так как прибыль гораздо больше, чем цена, которую он платит. Здесь Царство Божие представлено как бесконечно ценное. Человек призывается отдать все для его приобретения, и дается понять, что приобретаемое стоит того, чтобы взамен отдать все. Более того, главное внимание обращается именно на то, что обретаемое — значительно ценнее даваемого взамен. Но это многое «все», именно «все» для того, кто дает, — мало по сравнению с огромной ценностью обретенного Царства. 

В другой раз Царство Божие приравнивается к горчичному зерну, самому мелкому из семян. Оно посеяно, произрастает и дает прекрасное деревце, к которому могут прилетать птицы и свивать свои гнезда. Здесь Царство Божие «меньше», чем остальное, оно почти исчезает, почти ничто среди мощных реальностей мира. Но в нем заключена огромная возможность развития, и когда ему предоставлено необходимое пространство, оно разрастается до размеров, способных дать жилище и убежище. 

Царство Божие — это также сеть рыбака, которую забрасывают в море, вытаскивают на берег, а затем рыбаки садятся и разбирают улов. Они выбрасывают «плохих» рыб, которых закон запрещает употреблять в пищу. Других они уносят к себе. Здесь Царство Божие изображено как открытое для многих; оно затрагивает и объемлет большое количество душ. Но некоторые не приспосабливаются к нему; они нечисты, и их отбрасывают. Другие чисты, и их оставляют. 

То же относится и к притче о плевелах в поле: Царство Божие связано с миром, с ходом исторического развития. Оно включает людей с различной природой, одно событие следует за другим, здесь смешаны влияния взаимных отношений, зависимостей. Итак, никто не может различить то, что в действительности принадлежит внутренне к Царству Божию, так же как в поле нельзя отделить пшеницу от сорных трав, чьи корни и побеги перемешаны с корнями и побегами хороших растений. Надо, чтобы прошло время роста и созревания, чтобы поле было скошено, урожай собран, история закончена и пришел час Суда; тогда произойдет разделение. 

И еще Царство Божие — это дрожжи, подмешиваемые хозяйкой в муку. Дрожжи начинают бродить в смеси, пронизывают ее всю, тесто поднимается, набухает и становится хлебом. Здесь Царство Божие действует внутри, совершает дело, доходя до самых малых частей массы, которую приводит в движение и преобразует. 

Господь использовал и другие притчи; и образы следуют за образами. Поэтому невозможно в немногих словах сказать, чем является реально Царство Божие. Можно обратиться к описательному объяснению. 

«Царство Божие» — это значит, что Бог подлинно господствует в Своем могуществе, что Бог в милосердии Своей любви простил грехи и что человек, освященный божественностью Христа, всецело принадлежит Богу. «Царство Божие» — это значит, что человеческий ум озарен сиянием правды и что нет отныне утомительных поисков и тяжелого изнуряющего труда над жалкими частностями, а есть полнота, обнаруживающаяся в свете и святости; что сила святой правды возвышает человека: с нею — освобождающей, насыщающей и украшающей, превосходящей всякое понимание и, однако, осеняющей каждое сердце, могущественной в недоступном великолепии и одновременно нежной и близкой — с нею человек достигает реального и глубокого единства. «Царство Божие» — это значит, что существует чувство святости Бога, интуитивное восприятие Его величия. Человек отдает Ему свою свободу с радостной уверенностью, что Он царит в человеческой воле и во всех человеческих желаниях. Это значит, что человек непосредственно ощущает божественную благость, ее глубину и драгоценность, что сердце чувствует Божию красоту, Его нежность и что счастье, которое Он дает, ощущается до самых оснований человеческого существа. «Царство Божие» — это значит, что Он — Отец, Брат, Друг — близок человеку до самых сокровенных глубин его души, до глубин сердца, что ощущается могущество Его Любви, проходя­щей и возвращающейся, дающей и получающей; преобразуется все бытие; и по мере того, как все становится единым, раскрывается красота каждой вещи. «Царство Божие» — это значит, что Бог проявляется в своей реальности и полноте, что Его могущество охватывает все и что творение пребывает в Нем, в единении с Ним, а потому свободно в проявлении всего того, что в нем (творении) наиболее личностно. 

Когда Господь явился в мир, Царство Божие было близко. Бог подошел так близко, что, казалось, мог проникнуть всюду, готовый привлечь к Себе человека и привести его к свободе общения с Богом. Людей призывали «покаяться», преодолеть свои заблуждения и осознать свое падение, чтобы обратиться к Тому, Кто их призвал. И думается, что, если бы люди поступили так, произошло бы нечто неслыханное. Вспоминается пророчество Исаки, и кажется, что тогда, когда «времена свершились», можно было реально присутствовать при наступлении Царства Божия. Но люди не поверили. Они пропустили это единственное, неповторимое время. Настал час мрака, и явилось сознание, что Царство Божие отодвинулось. 

И вот Господь говорит нам в молитве «Отче наш»: Царство Божие не «здесь», не на земле. Но оно близко. Оно всегда близко, и мы должны просить, чтобы оно настало. 

Царство Божие — это нечто, что направлено к нам, что должно явиться нам, каждому из нас, каждому человеческому существу в его единении со всеми. 

Оно спешит, но его приход не неизбежен. Может случиться, что оно не придет. Ибо оно может наступить лишь при наличии свободной воли человека. Надо, чтобы душа человека открылась. Чтобы он верил. Чтобы он был внутренне готов принять Царство Божие. Чтобы его желание было действенным. Чтобы он готов был пойти на риск принятия Царства Божия» чтобы он дал ему проникнуть в себя, целиком предался бы ему. Но если он замкнется, останется равнодушным или воспротивится, или восстанет и откажется от повиновения — тогда Царство Божие отдалится от него. Сила божественного всемогущества действует в человеке, но она может осуществиться лишь тогда, когда она принимается свободно, когда навстречу ей устремляется свободная воля человека. Если это не так, сила Божия в каком-то смысле бессильна. Если человек распыляется в повседневных заботах, дает увлечь себя страстям, если он предается другому человеку и властолюбию, Царство Божие не осуществляется, отступает, уходит. 

Снова перед нами тайна, с которой мы уже сталкивались. Бог — Господь. Его мудрость проникает всюду, Его воля всемогуща, и все же... Он приходит с требовательностью Своей любви и хочет осуществить Свое Царство; Он стремится к человеку и «быть среди сынов человеческих для него радостно»; Он хочет осуществить среди них тайну любви и единения; Он хочет этого со всей божественной серьезностью — но Он оказывается загадочно слабым перед их свободой. 

Так «Отче наш» вновь зовет нас позаботиться об этом величии, от которого зависит наша судьба и будущее мира и над которым, однако, нависла такая угроза в этом мире. Мы не должны следовать своей воле, своему желанию, определяя то, что нужно делать: мы должны действовать в согласии с Богом, по Чьей благодати мы только и можем увидеть осуществление того, что под угрозой. 

У Господа должны мы просить, чтобы Его Царство настало. 

Что же происходит, когда Царство Божие действительно открывается человеческому существу? Об этом мы узнаем от святых. Прежде всего от одного из них — Франциска Ассизского. Ему можно усвоить много великих дел, но особенно — то, что он стал совершенно исключительным истолкователем Евангелия. 

С чрезвычайной ясностью ипроникновением он показывает все то, что наступает, когда слова Христа осуществляются. 

Вокруг святого Франциска действительно Царствие Божие: простота, святая непринужденность обращения, многосторонняя и деятельная полнота. Он глубоко человечен — человечен в каком-то особенно высоком смысле, и это именно потому, что в нем свободно господствует Бог. Вокруг него мир не такой, какой он был до него. Легенды, относящиеся к нему (и не уж важно, действительно ли птицы отвечали на его зов, рыбы слушали его, а волк из Губбио клал свою лапу в его руку), свидетельствуют о преображении мира вокруг него. Но важно то, что возникли такие легенды о нем. Ему открылось Царство Божие. 

Правда, возможно, что и в нем оно не осуществилось всецело. Возможно, и в нем оно тоже было в состоянии беспрестанного приближения и удаления, и если бы святой Франциск считал его достигнутым и утвердился в сознании обладания им, он потерял бы свое самое драгоценное благо. К нему непрестанно нисходила таинственная полнота, которую Христос называет «царством». И он постоянно открывался для нее, чтобы снова ее получить. 

ТРЕТЬЕ ПРОШЕНИЕ: «Да будет воля Твоя на земле, как на небе...»

В ходе наших объяснений «Отче наш» мы снова подошли к прошению, в котором искали путь к истолкованию основного смысла всей молитвы: «Да будет воля Твоя на земле, как на небе». Остановимся на нем еще раз. Не для того, чтобы размышлять о том, что такое Господня воля — это величайшее могущество, создавшее все и кажущееся, однако, таким слабым в мире, Им созданном; это бесконечное величие, в котором заключается смысл всякого существования и которое тем не менее постоянно подвергается опасности быть оставленным, так что на христианина ложится долг блюсти его, и он объединяется с самим Богом, прося Его даровать исполнение Его святой воли. Но попытаемся понять значение этого прошения: чтобы воля Бога стала на земле, как на небе. 

Если мы спросим современного культурного человека, что такое небо, он скажет: «Пространство, в котором движутся небесные тела». Ответ точный; такой ответ основан на знании естественных наук. Но нам он ничего не объясняет. Не такое небо мы имеем в виду, когда обращаемся в прошении к Богу, так как вовне, в космическом пространстве, воля Божия относительно веществ и энергий исполняется так же, как и на земле. Если спросить ребенка, что такое небо, он, может быть, укажет на него со словами: «То, что наверху». Это тоже точный ответ — это то, что очевидно для ребенка, но для объяснения «Отче наш» этот ответ также ничего не дает, так как реально не существует ни «наверху», ни «внизу», которые можно было бы противопоставить. 

Но может также случиться, что ответ будет другим — дается ли он ребенком или верующим — и будет составлен в таких терминах: «Небо — это там, где Бог». Или же: «Небо — это место, откуда приходит Спаситель». Или же: «Небо — это вечное жилище, которое Он нам приготовил...» Эти ответы имеют иное происхождение, чем предыдущие: это не ответ естественных наук, не то, что нам кажется, не вымысел, а вера. Эти ответы могли бы указать нам истинную дорогу. Если мы хотим узнать, что такое небо, надо обратиться к откровению, спросить Того, Кто пришел с неба к нам, спустился на землю и вернулся на небо: Иисуса Христа. 

Но Он говорит о небе не как о чем-то замкнутом в себе, обособленном, а как о связанном с живым существованием Бога. Когда Иисус называет Отца, Он почти всегда добавляет: «Отец наш небесный». И с другой стороны, Христос связывает небо с человеком как с его высшим благом, как с его конечной целью. Поэтому нас призывают «собирать наши сокровища на небесах», то есть видеть в достижении совершенства наших мыслей и наших действий цель и результат нашего существования. Апостол Павел следует Божественному призыву, советует нам обращать нашу «беседу» на небо, туда, куда возвратился Христос, где Он «сидит одесную Отца». 

Итак, мы скажем: небо — это место пребывания Бога. Это не место, существующее само по себе, «в» котором пребывает Бог, но «неприступный свет, в котором обитает Бог», лучезарная неприступность, закрытая для человека в своей высочайшей ясности и совершенной святости, где Бог пребывает Сам с Собой. Небо — это Бог постольку, поскольку Он пребывает с Самим Собой — свободным в своей внутренней самобытности, предоставленным Самому Себе. И когда говорится, что воля Божья совершается на небе, можно задать вопрос: Кем? — Богом же. Святой Дух — сущностная полнота воли Бога. В Святом Духе Бог осуществляет волю к бесконечному дару Самого Себя: Отец отдает Себя Сыну, а Сын отдает Себя Отцу и, пребывая рядом с Ним, «обращается к Нему», как говорит апостол Иоанн; посредством этого движения Бог отдает Себя и как бы выходит из Себя Самого, но тем не менее навеки обретается и объединяется в Себе Самом. Неприступная тайна блаженного единства этой полной отдачи и соединения, этого осуществления Его воли в Святом Духе — это как бы принцип и лоно неба. Его интимнейшая обитель и тишайшая гладь Его мира. 

Отсюда же творению даровано выполнять волю Божию. Ибо эта воля — воля к взаимному общению в любви — создала мир, чтобы, божественно отдавая Себя, Бог присутствовал в мире, чтобы мир, в свою очередь, отдав себя в свободный дар, приблизился к Богу, стал един с Ним в любви. Но создания, в которых эта воля находит свое совершенное завершение, — ангелы, блаженные — приняты в единение божественной любви там, на небе. Там они находятся вблизи Него, участвуя, по благодати Святого Духа, в божественной близости, в которой Сын, отдающий Себя, находится вблизи Отца. В них воля Божия осуществлена, ибо, живя божественным Духом, они пребывают в вечной полноте своего бытия. И они постоянно осуществляют эту волю своими действиями, совершающимися по ту сторону от всяких препятствий и всякого зла, с необходимостью, так как они находятся в глубочайшем и интимнейшем средоточии самих себя, в радостной невозможности действовать иначе. Это осуществление воли Божией совершается с легкостью, красотой и божественной радостью, оно есть «вечная хвала» Ему. 

В небе божественная воля осуществляется в ее чистоте и полноте. Как может быть иначе, если слава Божия есть суть этих счастливых творений? Если мы не исполняем волю Божию, то это потому, что у нас о ней ложные представления, потому, что мы ее не понимаем. Но для них светит, заложенная в самой глубине их Святым Духом, божественная полнота, и потому они не могут совершать, по слову апостола Павла, что-либо иное, кроме «выполнения истины, нахождения истины в любви». 

Мы не выполняем святой воли потому, что реальность мира нам кажется сильнее и ярче ее, потому, что какие-то другие ценности этого мира ближе и привлекательнее для нас. Но они, их души, упиваются великолепием Божиим. Никакая сила в мире не могла бы их оторвать от Его сладости и силы. Они могут лишь исполнять волю Божию, бесконечную и влекущую, и в этом их блаженство. В них — святая невозможность грешить; таким образом Божия воля выполняется на небе в самом чистом своем совершенстве. Она — воздух, которым они дышат. Она — биение их сердец. Она — содержание и сила их существования, они не могут поступать иначе, как любить эту волю, и их любовь есть их свобода. 

И затем в прошении говорится о земле. И снова зададимся вопросом: что такое земля? С точки зрения человека — это небесное тело, на котором живет человек. Уточним: человек такой, каков он сейчас, во время своего падения и блужданий. Этот человек знает о Боге лишь очень немногое. Его сердце не пронизано мощными потоками божественной любви. Поэтому он может забыть Бога, пренебречь Им. Бог может быть потерян для его духа и его мысли. 

Тайна парит над творением. Бог сотворил мир и отнесся к нему с божественной мудростью. То, что Он сотворил, неодушевленные вещи и человек, — не призраки. Это подлинные Его творения, которым он дал не только облик: из несуществующего (небытия) Он сотворил реальность. Он создал свое творение от начала до конца, завершив его всецело, так, чтобы оно могло быть свободным и независимым. Он предоставил ему возможность самому определять свое существование. Вот в чем мудрость мировой реальности. Но то, что дает возможность вещам существовать согласно их природе, называется у людейсвободой. Из рук Бога человек выходит наделенный способностью сам определять свое существование, свои действия, хотя это не совсем точно, следует сейчас же добавить нечто. Но прислушаемся сначала к этим словам, вникнем в их глубокое и истинное значение; лишь тогда последующее приобретет настоящий смысл. 

Такая свобода и независимость творения таят в себе опасность. Человек может дойти до мысли: «Весь этот мир вокруг, такой реальный и такой определенный, и я, живущий и действующий самостоятельно, — нам достаточно друг друга. Мы можем рискнуть и сделать ставку на тот факт, что мы одни существуем». Именно совершенство, данное Богом своему творению, создает для него опасность неправильно понять себя и счесть, что он может сыграть свою партию без Бога. Это был бы грех. И он был совершен, он совершается постоянно. 

И вот мы снова чувствуем тревогу христианина, его опасение за свое собственное спасение и спасение творения: может случиться, что человек не поймет совершенства божественного творчества и злоупотребит им, впав в грех. Тогда это совершенство распадается. Ибо эта получившая свободу и независимость реальность, — вот, что нужно теперь добавить к сказанному ранее, — это бытие, это существование живы, лишь пребывая в Боге, — не рядом с Ним, не без Него, но «в Боге мы живем, движемся и существуем». Как это может быть, никто не понимает, но человеческое бытие в мире, подлинное и реальное, все-таки лишь от Бога и в Боге. Более того: оно существует в движении, приближающем к Нему. 

Существование человека определяется не тем, что оно конечно, ограничено самим собой, но лишь движением, направленным к Богу. Человек приобретает реальность в той степени, в какой он приближается к Богу. Это то движение, которым создание ответно отдает себя Тому, Кто отдал ему Себя и пронизал его Самим Собой, создавая его. Но как раз это движение есть не что иное, как выполнение божественной воли. Выполнять волю Бога — это значит приближаться к Нему. Только так создание становится реальным в высшем смысле этого слова. 

Идя таким путем, оно должно прийти к Богу и через благодать получить в удел место, — то всесвятое место, где Он пребывает в Самом Себе, «на небе». 

Свобода, дарованная творению, его природа и его независимость имеют одновременно смысл призыва: «Приди ко мне!» 

В чем тайное желание и счастье матери? Она дала жизнь своему ребенку, она произвела его на свет, чтобы он существовал и дышал. И вот он растет; маленькое человеческое существо раскрывается, становится мало-помалу центром, по отношению к которому реальность начинает становиться действительно «миром». В чем заключается тогда счастье матери? — в том, чтобы ребенок вернулся к ней в своей первой улыбке, в своем первом слове, своим первым шагом. Чтобы через любовь возникло новое единение между ними, еще более сильное и тесное, чем первое единство, которое дало ему начало. Так же и Бог страстно хочет, чтобы творение вернулось к Нему во взгляде человека, в его слове, в любовном стремлении к небесному единению через исполнение Его воли. И вот почему христианин озабочен тем, чтобы эта воля осуществлялась. Можно также предположить, что ребенок не улыбается матери, что он замкнут, не обращается к ней, не тянется к ней, молчит, отворачивается, уходит, — и нас леденит это неестественное поведение; мы чувствуем, что сердце матери застывает... Но насколько страшнее, насколько несравним с этой страшной картиной грех, при котором создание отдаляется от Бога! Тогда, нам придется сказать словами Книги Бытия, «Бог скорбел внутри Себя», когда люди пошли своим дурным путем, и Он наказал их потопом, — это божественная скорбь, скорбь божественной любви, на которую нет ответа. Боль, причиняемая судьбой творения, которое Он любит и которое идет к мраку, к смерти, к небытию. 

Так Христос, «пришедший искать то, что было потеряно», учит нас молиться: «Да будет воля Твоя на земле, как на небе». Боже, сделай так, чтобы Его воля, которая осуществляется в месте пребывания тех, кто достиг единства, упоенный божественным светом и любовью, осуществлялась и здесь, внизу, где все еще колеблется в этой страшной нерешительности: будет ли божественная воля действительно понята творением? Будет ли свобода творения, данная ему Богом, понята как призыв и как сила, позволяющая вернуться к Богу, или же как повод к тому, чтобы покинуть Бога? 

Молитва Господня просит, чтобы воля Божия осуществлялась через веру — на земле, где мы не видим ее света; и мы должны творить эту волю так, как если бы мы созерцали это сияние веры. Она просит, чтобы «мы любили», вопреки нашей слепоте. 

ЧЕТВЕРТОЕ ПРОШЕНИЕ: «Хлеб наш насущный подавай нам на каждый день...»

Мы обратимся теперь ко второй части «Отче наш», к тем скромным прошениям, в которых выражаются заботы и нужды нашего повседневного существования. 

Но не станем поверхностно относиться к кажущейся простоте этой части молитвы. Выраженное здесь отражает повседневное существование — существование христианина. Следовательно, человека, живущего тем, что принес в мир Христос. Таким образом, именно прошения первой части молитвы дают смысл прошениям ее второй части. Если рассматривать их отдельно, смысл их кажется предельно простым, но если понимать их исходя из первых фраз молитвы, то именно простота открывает неизмеримую глубину. 

Так обстоит дело и с первым прошением второй части молитвы: «Хлеб наш насущный подавай нам на каждый день». Это прошение со многих точек зрения относится к области материального существования человека, целиком материального; кажется, что оно исходит из уст сомневающегося, равнодушного, неверующего. Поэтому мы вправе спросить себя, действительно ли эти слова, так часто и так легкомысленно произносимые, несут смысл, который вложил в них Господь. Ибо эти слова ни в коем случае не были простой просьбой о земном благополучии, но поистине словами таинственными и дерзновенными. Это прошение есть слово веры, буквально «побеждающее мир», создающее в нем атмосферу нового мира, который должен прийти от Бога. 

В самом прошении содержится одно слово, само по себе уже вызывающее удивление. Точно это слово не переведено; вообще текст «Отче наш» в какой-то мере поврежден, как это бывает с народными песнями, которые от частого повторения теряют свое оригинальное и выразительное звучание. Там есть греческое слово, которое эрудиты совершенно не понимают, так как оно употребляется лишь один раз. Хлеб, исправшиваемый в прошении, называется эпиусиос. Наиболее правдоподобный перевод, несомненно такой: «Хлеб на завтрашний день». Если взять в основу текст Матфея, прошение будет выглядет так: «Дай нам сегодня наш хлеб завтрашнего дня». 

Таким образом, в молитве испрашивается совсем не хлеб «ежедневный» в обычном смысле. Совсем не сказано, что каждый день имеет «свой хлеб», ему обеспеченный, и что сегодняшнее прошение есть прошение о том, что подобает этому дню. Нет: молящийся просит хлеб на завтра. Он живет сегодня, выполняет задачу сегодняшнего дня и испрашивает пищу на следующий день. Не на все будущие дни: только на завтра. Послезавтрашний день сегодня не насущно важен. Он станет важен завтра, когда задача, которую надо выполнить до того времени, будет закончена. Потом, когда пробьет новый час, на устах будет новое прошение. Итак, мы чувствуем, что никакой гарантии не дано, что мы будем благополучно жить час за часом. 

Во всяком случае, какова бы ни была форма прошения, оно привлекает наше внимание к тому, что поддерживает каждый день христианина и христианское доверие: к тайне Провидения. 

Но что значит Провидение? 

Смысл христианского существования выражен в словах нашего языка. Но язык христианина, слова, заключающие тайну, силу, радость и нужды этого существования с течением времени претерпели изменения, особенно в последние два века. Существование христианина приблизилось к мирскому, и это изменение образа его жизни повлекло за собой изменение его речи. Теперь в нашем обычном языке постоянно встречаются слова, взятые из области священной веры и христианской любви, но уже мало что сохранившие от своего изначального смысла: разве что иногда еще какое-то воспоминание, какой-то трепет, дуновение — в остальном же они секуляризовались. Так случилось и со святыми словами о Провидении. 

Само по себе это слово означает тайну сердца Христова. Но оно было профанировано. Если мы обратим внимание на то, в каком смысле употребляется слово «провидение», то должны будем признать, что чаще всего оно означает нечто вроде «миропорядка»: то есть оно выражает приблизительно то, что у всего есть добрый и разумный распорядок, что все вещи, а следовательно и люди тоже находятся друг с другом в разумных, то есть определенных природой отношениях. Значит, если бы предоставить волю мудрой «природе», если бы человек действовал согласно разуму и природе, все было бы хорошо... Из этого представления выросли в XVIII и XIX веках особые взгляды на мир и даже целое экономическое и филантропическое учение. 

Но предполагаемый мудрый миропорядок, долженствующий обеспечить благо человечества, есть вещь весьма ненадежная. Мы испытали то, к чему он привел: к мировой войне и последующему хаосу. Однако, помимо того, что этот порядок совершенно не таков, как нам о нем говорят, то, что Иисус понимает под «провидением», нечто совершенно иное, неслыханное. Нечто такое, что не принадлежит к этому миру, но идет с неба. 

Как же Он говорит о провидении? В Нагорной проповеди (Еванг. от Матфея, гл. 6, ст. 24—34) Он говорит: «Никто не может служить двум господам. Или он будет ненавидеть одного и любить другого. Или он привяжется к одному и будет презирать другого. Не можете служить Богу и Маммоне. Поэтому Я говорю вам: не заботьтесь о вашей жизни, что вам есть и что пить, и о теле вашем, во что вам его одеть? Жизнь не больше ли пищи, и тело — одежды? Взгляните на птиц небесных, они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец ваш небесный питает их. Но не гораздо ли вы больше их? Кто из вас может, при всех стараниях, прибавить себе рост хотя бы на один локоть? И почему вы заботитесь об одежде? Взгляните на лилии полевые, как они растут: они не трудятся, они не прядут. Но я говорю вам: сам Соломон во всей славе своей не одевался так, как каждая из них. Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в огонь, Бог так одевает, не сделает ли Он больше для вас, маловерные? Итак, не заботьтесь говоря: что мы будем есть, что будем пить, или во что одеваться? Ибо об этом заботятся язычники. Но Отец ваш небесный знает, что вы в этом нуждаетесь. Ищите же прежде всего Царства Божия и правды Его, и все это приложится вам. Не беспокойтесь о завтрашнем дне, завтрашний день позаботится о себе сам. Для каждого довольно своих трудов». 

Похоже ли на простой «миропорядок» приглашение не заботиться, не говорить: «Что мы будем есть, что будем пить и во что одеваться? так как язычники занимаются всем этим»? Не эти ли «язычники» как раз умели так прекрасно говорить о «мировом порядке» — стоики, например, учившие, что все одушевлено великим разумом и что все шло бы лучше, если бы люди доверились ему? Здесь, должно быть, нечто совершенно другое. 

Но что же именно? Может быть, это сказочное существование, где пища падает в рот лентяю или одежда растет на деревьях? Или обещание, что мир утратит свой жестокий характер и верующим будет дана возможность сделать с ним то, чего хочет их благочестивое желание? 

Конечно, нет; все то, что сказано тут о провидении, следует понимать, исходя из последней фразы: «Ищите прежде всего Царствия небесного и правды его, и все остальное будет вам дано в дополнение», даже — «брошено в дополнение» — сказано в тексте. 

Отсюда вытекает все. Человек призывается сделать искание Царства Божия своим первым и самым главным стремлением. Прежде всего сделать все возможное, чтобы Царство Божие наступило и заняло свое место в жизни. Первой его заботой должно быть, чтобы все происходило так, как хочет Бог — Всевышний Бог, о котором сказано, что «Его мысли возвышаются над человеческими так же, как небо над землей». Нужно, чтобы все происходило согласно его предначертаниям и Его желанию, вопреки миру и его земной мудрости. К этой высоте человек должен стремиться. Он должен перенести средоточие своей жизни за пределы собственного «я», чтобы поместить его в Боге. Он должен мыслить, судить, действовать исходя из того, что находит свое выражение во Христе. Но это трудно, очень трудно! Человеку это кажется безрассудством, отказом от всякой твердой опоры. Но если это происходит, если человек встает рядом с Богом, в согласии с Ним, в попечении о Его Царстве, то Бог по-новому, творчески заботится о нем. Все силы жизни, которые прежде в этом прославляемом разумом порядке противостояли человеку, теперь сосредоточиваются вокруг него и приходят в движение по направлению к нему. Стало быть, чудо? Да, чудо, даже с простой точки зрения нашего мира. В сущности, это — новое творение, возникшее из силы, способной творить невероятное, из могущей свободно действовать божественной любви. Мир и его облик не завершены. Они могут быть послушными и пластичными в руках Бога. Если творческая любовь Бога воспринимается с полной любви и доверия христианской заботой, если свобода человека открывается навстречу Божией любви и вмещает ее, то возникает новая форма реальности. Создается новый «порядок», исходящий от Бога и касающийся спасения нового человека. В нем силы бытия устремляются навстречу человеку. Он получает то, в чем он нуждается перед Богом, несмотря даже на мрак и отчаяние. В той степени, в какой человек заботится прежде всего о Царствии Божием «не на словах только, но на деле и в истине» — в этой же самой степени он един с Богом в любви. Тогда по воле Бога рождается новое единство, пронизывающее все. Жизненные события упорядочиваются вокруг такого человека, и все, что случается, происходит через любовь. 

«Провидение» — понятие великое и таинственное. Оно означает ту структуру существования, которая создается вокруг человека, когда он делает из Божией заботы свою собственную. Вокруг такого человека мир преобразуется. Это начало «новых небес и новой земли». 

Вот что такое провидение, а не то, что сделала из него обмирщенная мысль Нового времени. Не будем принижать божественного. Пусть оно сохранит свою огромность и свое величие. Если мы почувствуем, что мы слишком ничтожны для него, остановимся на этом. По крайней мере, мы почтим этим истину. Оставим Богу Его богатство и величие, признав перед Ним свое ничтожество и свою бедность. Он окажет нам милосердие. 

«Провидение» — не синоним мирового порядка. Существование порядка в мире — величественный факт. Мысль, что все находится в гармоническом соотношении и действует по определенным законам, — значит, и мы, люди, в том числе — должна внушать нам почтение. Но наш разум, наше сердце, достоинство нашей личности не могут удовлетвориться только таким порядком. Простой порядок в мире происходит через нас, идя из бесконечной дали в бесконечную даль. Для такого порядка мы только материал и инструмент. Он не заботится о нас, ограничиваясь тем, что нас использует. И в этом справедливость; поэтому не будем просить, чтобы все происходило, как в сказках. Но порядок Провидения означает нечто иное. Он идет от Божественного сердца, он освящает сердце человека, согласовавшего свою любовь с любовью Божией и разделившего заботу Его о Его Царстве. Он действует в этом человеке, в его мыслях, его словах и поступках. Оно излучается из него на все, что его окружает: на других людей, на вещи и события. Оно завладевает реальностью, придает ей новый порядок и преобразует мир. Это не фантазия, не сказка, не магия и колдовство, но действие всемогущей любви Божией через сердце, открывающееся ей. 

Именно исходя из этого мы должны понимать прошение о хлебе насущном. Человек, произносящий его, не заботится о всеобщем миропорядке. Он не просит у Бога разумной организации существования и на сегодня, и на завтра в соответствии с его собственной потребностью в пище и одежде. Этот человек пытается, наоборот, укрепиться в «искании Царства Божия». Он осуществляет свой союз с Богом в заботе об этом там, где он находится, и в тот день, в котором он живет. И поэтому он просит, чтобы место, где он находится, чтобы текущий день, чтобы вещи, которые окружают его теперь, — чтобы все повиновалось святой любовной воле Отца и чтобы просящий имел хлеб, одежду и все то, в чем, как знает Отец небесный, он нуждается. 

ПЯТОЕ ПРОШЕНИЕ; «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим...»

Прошения второй части «Отче наш» — очень простые, понятные, как обстоятельства нашей повседневной жизни. Мы уже говорили, что форма повседневного существования — это жизнь сынов Божиих. Конечно, она проста и идет совершенно естественно, но силою Божией благодати. Если наша мысль постигнет эту истину, мы быстро проникнем в глубину тайны. 

Так было уже с первым прошением. То же будет и со вторым: «Прости нам прегрешения наши, как мы прощаем согрешившим против нас». Мы просим тут, чтобы Бог соблаговолил простить нам наши прегрешения, но поняли ли мы, что точно означает по существу эта просьба о прощении и что оправдывает смысл такой молитвы. 

«Прегрешения», или (в русском переводе) «долги», — это наша несостоятельность в отношении того, что мы обязаны были сделать: совершение нами того, чего делать было нельзя, то есть наше пренебрежение исполнением должного. Но чем определяется то, что должно быть сделано, и то, что запрещено делать? (В нижеследующем есть небольшие преувеличения. Нужно было подчеркнуть религиозный характер христианской доктрины долга в противоположность современному морализму. Само собой понятно, что мы никоим образом не касаемся здесь ни этики в точном смысле этого слова, ни возможности истинно христианской этики.) 

Следуя требованиям современной этики, мы говорим, что надо исполнять «нравственный закон». Что в данном случае имеется в виду, станет понятно, если мы попытаемся вспомнить все те представления о нравственном законе, которые существуют в наше время. Одни рассматривают нравственный закон почти как государственные законы. Последние установлены соответственно с правом и обязательны для граждан. Другие приравнивают нравственный закон к законам социально-нравственного порядка, также имеющим принудительный характер, считая его несколько более глубоким и действенным. Третьи понимают его более абстрактно — подобно законам логики, регулирующим мышление. Подобно тому как наше мышление, чтобы не быть ошибочным, должно следовать законам логики, так и поступки наши должны следовать законам морали, чтобы поведение человека было нравственным. 

Существуют и другие представления, сходные с этими и более идеальные, но сказанное уже позволяет понять, что перед лицом «нравственного закона» просьба о прощении не имеет смысла. Нельзя просить прощения у государственного закона. Он всегда в силе. Нарушивший его виновен и должен ответить за преступление. Нельзя просить прощения у закона мышления. Он всегда остается в силе: тот, кто допустил неточность мысли, должен исправить ошибку или взять на себя ответственность за ее последствия. Пока мы рассматриваем долг исключительно как абстрактный закон, и Бога только как Того, Кто его учредил, просьба о прощении не имеет настоящего смысла. Мы даже не очень ошибемся, если скажем, что подобная просьба будет несостоятельной, малодушной и просто неуместной. Перед простым «нравственным законом» совесть остается в известном смысле наедине со своей ответственностью, весь груз которой она должна нести сама. Говорить в этой ситуации о прощении — почти то же самое, как если бы взрослый человек захотел сделать своих отца или мать ответственными за собственную нравствен­ную ущербность. Ему самому надо нести ответственность за свое нравственное несовершенство. 

Но у верующего, то, что для него по совести обязательно, не только абстрактный нравственный закон: это нечто живое, дарованное Богом. Это святое сокровище, которое, исходя от Бога, затрагивает последнюю глубину нашего существования и требует исполнения. Сам Бог есть по существу это благое сокровище, и Он хочет, что мы стали благими, как Он благ. Против этого-то блага мы и грешим. Если мы поймем «прегрешения» в этом смысле и Бога — таким, каким он предстает в этом контексте, будет ли тогда просьба о прощении иметь реальный смысл? Сможет ли так понимаемый нами Бог простить нам наше прегрешение, коль скоро мы вернем этому слову его подлинное и первоначальное значение, понятное нашей душе и нашему сердцу? Не простив, разве Он не будет тем самым отрицать Самого Себя? Если Он требует, что благо свершилось, Он еще не требует ничего произвольного, а только того, что Он Сам гарантирует. Его собственная святость есть это благо. То, чего Он требует от людей, — это в каком-то смысле Он Сам; получается, таким образом, что Его действия направлены к нему Самому. И это никак не может быть иначе, коль скоро Он — Бог. Но тогда что же такое прощение? 

Если мы постараемся понять величие этого божественного требования, мысль о прощении опять не найдет реальной опоры. Кажется, что она снова от нас ускользает. Мы еще недостаточно отграничили ее от абстракций, когда говорили себе, что долг не есть «нравственный закон», но скорее требование святости Самого Бога. 

Нам надо еще глубже проникнуть в содержание мысли о прощении. Откровение нам говорит: долг — это святая и живая воля Божия, обращенная ко всем людям, и ко мне в том числе. Эта воля Божия имеет совершенно личный характер. Он не только означает: «Заповедь имеет значение также для тебя, как для прочих». Нет, заповедь обращена ко мне в моем особенном существовании. В самой глубине ее природы она не есть нечто абстрактное, годное для всех и, следовательно, для меня, как частного случая. Конечно, она касается всего человечества, но здесь она касается меня в моей исключительности и единственности; более того, она касается меня на правах требования и настойчивой просьбы сердца, которому я дорог. То, что я должен делать, сохраняет, таким образом, вечное и всеобщее значение. То, что охватывалось понятиями «нравственный закон», «благо», «требование святости», остается: абсолютное величие, имеющее универсальное значение, превышающее всякое хотение и всякое индивидуальное бытие. И только глубокое проникновение в требование святой Божественной воли позволяет увидеть, что только при ее исполнении реализуется нравственный закон в его истинном смысле: свобода действия и в то же время обязательная норма и шкала ценностей. Дело обстоит не так, что нравственный закон помещается где-то внизу, существующий сам по себе, в то время как над ним располагается требование любви, неся с собою нечто новое, без чего можно было бы обойтись. Скорее то, что расположено выше, только и позволяет понять суть тех категорий, которые лежат на более низком уровне; так что нормы закона с его высшей необходимостью, налагаемой на свободу, но не подавляющей ее, обретают всю свою полноту только тогда, когда этот закон охвачен, подчинен требованиям любви. Его строгость остается, но она лишена абстрактности и включена в живую связь между личностью и личностью. Или, лучше сказать, между Творцом и Его творением. И еще точнее: между Отцом небесным и мною, Его сыном, Его дочерью. 

Теперь мы дошли до самого существенного: то, что должно быть сделано, то, что для нас обязанность — это постижение содержания отношений любви между Богом и мной. Это содержание Его любви и в то же время первое необходимое условие, благодаря которому Он может меня любить. 

Здесь просьба о прощении приобретает чрезвычайно глубокий смысл. Если я повинуюсь Божией воле, я не только подчиняюсь надличностному нравственному закону, но я выполняю требования любви, которые, правда, включают в себя выполнение всякого нравственного закона, И тогда достигается не только сознание выполненного долга и состояние нравственного совершенства, но и более глубокая близость с Богом и более живое участие в творчестве отдающего Себя Бога. Если я не подчиняюсь Божией воле, это не только действие, носящее абстрактный характер, но протест против любви Божией, прегрешение перед любовью, последствием чего будет то отчуждение, которое отдаляет нас друг от друга, вступление в мир иллюзий, заблуждение и смерть. 

Итак, во всем этом нет «закона» и абстрактного юридического «лица», противостоящих друг другу, но есть живое отношение: призыв святого Бога, в любви заботящегося о человеке, обращенный к Его творению, направленному к Богу и направляемому Богом. Если можно так выразиться, в складывающемся подобным образом отношении проявляется новое измерение, новый творческий элемент. 

Итак, если я согрешил, этот грех уже не находится в абстрактной сфере между «законом» и юридическим «лицом», но в живой сфере любви: между мной и Им, в слове и ответе, в том живом движении, в котором Бог сходит к людям, давая этим человеку возможность прийти к нему. И для меня существует возможность осознать через любовь этот грех и обратиться через это осознание к живой любви Бога: покаяние. Раскаяние — это любовь в грехе. Раскаиваясь, я могу молить Бога простить мне мой грех. В наиболее глубоком смысле его прощение имеет то же значение, что и Его призыв делать добро. Здесь воля Божественной любви тоже обращается к творению и проникает вглубь его вины. 

Но как верховная святость Господа оказалась одновременно живой заботой о его творениях, но как вечно действующий характер Его заповедей оказался включенным в любвеобильную заботу о человеческой душе, так и божественное осуждение зла входит в его любовную заботу о его детях. Если человек дает свое согласие на божественную заботу, то пред ним открывается тайна нового бытия, где «закон» остается в силе, но где в то же время возрождается спасение того, кто его нарушил: в этом прощение. 

Но все это предполагает, что сам виновный тоже вступает в область любви, или, скорее, утверждает себя в единении любви, утраченном им за-за своего греха. 

Итак, «Отче наш» призывает того, кто просит прощения, воскресить себя в любви. Но молитва не оказывает человеку доверия сразу, и поэтому человеку дается случай проверить себя, чтбы узнать, действительно ли он вступил в круг любви. Для того, чтобы это прошение человека было осуществлено, молитва ставит условие: «Прости нам прегрешения наши, как мы прощаем согрешившим против нас». Эти две соединенные фразы означают: «Ты можешь просить прощения, если ты сам находишься в той сфере, где эта просьба имеет значение. Не просто в состоянии стыда или сожаления или опасения неприятных последствий, нет — в любви. И ты поймешь, истинно ли ты любишь, спросив себя, каково твое отношение к другому, если он виновен перед тобой». 

И здесь нам на память приходит событие глубокого значения. Когда Господа спросили, какова первая и самая главная заповедь закона, Он сказал: «Возлюби Господа Бога Твоего всем своим сердцем, всею душою и всеми помышлениями твоими и всеми твоими силами. Такова, — добавил Он, — первая и величайшая заповедь». Затем идет эта поразительная фраза: «Но следующая заповедь подобна ей: люби ближнего своего, как самого себя». 

Действительно, очень странная вещь! Если главная заповедь названа «первой и величайшей», как же вторая может быть «подобной ей»? Что это значит? Очевидно, что обе заповеди: «любить Бога всеми силами» и «любить ближнего, как самого себя», имеющие на первый взгляд различное содержание, на самом деле образуют единство. Они не идентичны, но составляют целое. Я могу любить Бога лишь будучи на деле готов быть тем, что я есть через Него. Между тем Он меня создал, желая, чтобы я был существом, находящимся в обществе других существ. Его любовь принимает меня со всем, что во мне самого личного, но как одного среди других людей. Та любовь, которую Он требует от меня, — это тайна единения между Ним и мною, но, вследствие этого, также и между мной и другими людьми, между Ним и всеми людьми. Любовь — это поток, струящийся от Него ко мне, проходящий сквозь меня и направляющийся ко всем другим. Это кругооборот крови, исходящей из одного сердца, но пробегающей через множество членов единого тела. 

Следовательно, если я хочу вернуться к Божественной любви, будучи отягощен моей виной, включиться в это обращение крови, исходящей из божественного сердца, и если кто-то другой, виновный предо мной и, следовательно, находящийся ко мне в таком же отношении, в каком я нахожусь к Богу, но не соединенный со мною в единой мольбе о прощении, то я воздвигаю стену между мною и им, но вместе с тем и между Богом и мной. Но нет, это не так: между Богом и мною поднимается та же самая стена, которую я воздвигаю между другим и мною; очевидно, что я не участвую в любви и не могу получить прощения. 

Так, «Отче наш» говорит: «Нельзя победить греха иначе, как через любовное единение с Богом. Значит, если ты обращаешься к Богу с твоим грехом, проверь себя, чтобы знать, находишься ли ты в любви». Этого нельзя знать так, как знаешь, что ты пристойно одет или что возвратил долг, так как любовь — это предмет веры. Что Бог меня любит, но так же, что я, по Его милости, люблю Его — все это не принадлежит к этому миру, это благодать (милость) и тайна, а следовательно, я могу лишь надеяться на это через свою веру. Но я получаю залог, позволяющий мне надеяться и верить, что я буду обладать любовью, если искренне прощу другому его прегрешения — жестокость, оскорбление, нанесенный ущерб, злые слова, клевету, жестокое суждение, издевательство — все то, в чем он виновен передо мной. 

Я могу твердо верить, что участвую в любви в той мере, в какой мое прощение ближнему будет искренним. Чем более искренне я преодолеваю внутреннее сопротивление, чем настойчивее стараюсь прогнать свою ненависть и отвращение, чем глубже проникает мое действительное, искреннее, освобождающее прощение в глубину того зла, которое мне причинили, тем больше я могу надеяться пребывать в любви, благодаря которой моя молитва о прощении будет услышана. Ты должен любить Бога и ближнего, как самого себя — это значит: ты должен прощать другим, если хочешь, чтобы Бог простил тебя. Ты должен делать другим то, чего просишь для самого себя, чтобы замкнулся тот круговорот любви, который только и делает возможным всякое прощение. 

Однако мы забыли еще нечто: первое условие, необходимое для того, чтобы иметь право хотя бы только попытаться произнести это прощение, — признание того, что мы действительно виновны перед Богом. И, по правде сказать, это совсем не так просто. 

Для того, чей грех очевиден, ощутим, это означает, что он должен осознать себя столь реально виновным в грехе, чтобы отказаться от желания оправдать себя, предолеть трусость, не позволяющую принять на себя ответственность за совершенное, от хитрости, останавливающей от решающего шага. Но для того, кто «живет праведно», это означает, что он должен понять, насколько творимое им «добро» полно ущербности, сколько в нем эгоизма и узости сердца, лукавства и задних мыслей. Он должен понять, что его добродетель очень часто определяется всего лишь хранившими его благоприятными условиями, зависит от случая, его поддержавшего, от привилегий, защищавших его. Но, глядя еще глубже, он должен понять и признать, что он сам со всей своей добродетельной жизнью виновен вместе со всеми в человеческом грехе, всюду присутствующем, что все его добрые и злые деяния означают в последнем счете лишь разновидности огромной вины, охватывающей нас всех, «не могущих оправдаться пред Богом» и нуждающихся в прощении. 

Как прошение «Отче наш» побуждает нас признать оскорбление, нанесенное Богу грехами, которые мы сознательно совершаем! Признать тяжесть нашей вины, которую мы часто считаем такой незначительной. Увидеть грехи, скрывающиеся под покровом нашей праведности и наших добродетелей, и, кроме того, признать, что мы не только совершили грехи, но что мы грешники, и что во всем, что мы есть, мы несем вину перед Богом. «Отче наш» призывает нас не подниматься над другими в некоем «аристократизме» совести, но искренне разделить коллективную ответственность людей. Молитва призывает нас просить прощение не только за индивидуальный грех, но и за тот, которому подвержены все люди, чтобы Бог открыл нам глаза на него, освободил нас от его хватки и помог нам избавиться от него, позволив непрестанно возвращаться к нему. 

Ибо быть христианином — значит непрестанно и всегда освобождаться от великой единой вины, охватывающей все индивидуальные грехи и вины, чтобы идти к Богу, просить у Него прощения, постепенно перерождаться в этом всегда новом прощении. 

ШЕСТОЕ ПРОШЕНИЕ: «И не введи нас во искушение...»

Наши размышления по поводу «Отче наш» подходят к концу. Нам остается рассмотреть еще два прошения. Они объединены в одной фразе. Первая такова: «И не введи нас во искушение». 

В ходе этих размышлений мы неоднократно имели случай заметить, как быстро молитва вводит нас в глубину и тайну, отправляясь от кажущейся обиходности понятий, в немалой мере зависящей, вероятно, от их частого повторения. Вспомним еще раз о том прошении, при помощи которого мы пытались найти доступ к постижению основного смысла «Отче наш». Оно показало нам, что мы имеем дело не с догматической, а с живой структурой. Одна мысль всегда вызывает другую, уточняет ее, определяет, давая возможность развития. Определенная реальность указывает на другую, более глубокую, та — на еще более глубокую и так далее. Переживания различного характера сплетаются одно с другим, воля оформляется, сердце растрогано, и наше внутреннее «я» обретает образ. 

В «Отче наш» полностью отражается существование человека — существование истинное, христианское, в котором искупленный человек связан взаимоотношениями с другими людьми, с вещами и предстоит перед Богом. Мы ожидали, что «Отче наш» покажет нам, что значит жить по-христиански, поможет понять, чем христианин является в мире, какие реальности его поддерживают, в каком душевном устроении он живет. И действительно, каждое прошение дает нам возможность заглянуть, подходя каждый раз с особой точки зрения, в самые основы этого существования. 

Такую же возможность мы обретаем обратившись к прошению «Не введи нас во искушение». Снова мы погрузимся в это живое целое, открывающееся перед нами, чтобы дойти до самых глубин. На этом пути познания у нас, быть может, возникнут мысли, которые сначала удивят нас, но жизнь христианина так сложна, что сомнения и вопросы при этом неизбежны. И не следует скрывать трудные моменты его жизни или темные ее стороны, ибо именно тогда мрак втайне восторжествует. Наоборот, если мы открыто взглянем на эти трудности, неся в душе своей глубокую христианскую веру, величие божественной любви предстанет перед нами в еще большем блеске. 

В прошении говорится: «...не введи нас во искушение». Что это может значить? Можно было бы объяснить это так: Бог не должен давать нам возможности грешить. Но такое объяснение было бы неверно, ибо мы уже живем с этой возможностью и освобождение от нее было бы чудом. Поскольку Бог придал вещам ощутимую реальность и наделил их богатством значения, раз и навсегда появилась возможность принимать их созданными для них самих и самодостаточными. И поскольку Бог создал человека независимым в своем духовном существовании и для того, чтобы он самостоятельно соприкоснулся с миром, узнал его, судил о нем и принимал решение, ему тоже раз и навсегда дана возможность самому определить свое место в мире, войти вместе с другими в единство мира, стать по существу самодовлеющим. Такое состояние человека — грех; но грех был совершен в действии первого человека и постоянно возобновляется во всех наших дурных делах. 

Итак, смысл прошения может быть только таким: соделай, дабы эта неизбежная возможность не стала действительностью! 

Этот смысл, несомненно, и заключается в прошении. Но оно включает в себя еще многое другое, и нужно попытаться это другое постичь. Возможно, прошение имеет еще в виду тот процесс, когда возможность греха, заключающаяся в самом существовании человека, концентрируется вокруг него, давит на него, когда обстоятельства складываются, события совершаются, житейские факты накапливаются таким образом, что он должен сделать выбор между добром и злом. И этот выбор совсем не прост, нет, веши принимают такой оборот, что зло достигает опасной близости, а могущество страстей, лень, бунт, присущие человеку, пробуждаются и толкают его к действию. Это будет искушением в его чистом виде. 

Искушение может приобрести страшную притягательную силу. В Книгах Царств рассказывается про Саула, этого страстного, необузданного человека, как он, собрав свою армию против филистимлян, с нетерпением ждет момента, чтобы вступить в битву, но не может начать ее прежде, чем будет принесена торжественная жертва всесожжения. И вот Самуил, пророк, приказывает ждать, пока он сам не прибудет для жертвоприношения. Но он не является. Враги становятся все более угрожающими, народ теряет мужество и начинает рассеиваться. Самуил не появляется. Надо спешить, и Саул приказывает приготовить все необходимое для жертвоприношения. Во время жертвоприношения пророк приходит и объявляет ему, что он не устоял перед искушением и отвергнут Богом. 

С каждым может случиться, и неоднократно, что из-за сложности жизни и недостатка осторожности возможность греха сгущаться в давящую угрозу становится искушением. Тогда молитва означает: сохрани нас от него. Ты имеешь право испытывать нас, Ты имеешь право подвергнуть нас опасности решения, но, Господи, вспомни о нашей слабости. 

Итак, молитва становится смиренным признанием истины и призывом к милости Божией. 

Однако смысл прошения не только в этом. Может ли Бог допустить, чтобы искушение было настолько сильным, чтобы мы действительно пали перед ним? Отрицать, что Он это может и что в Своем божественном величии имеет на это право, значило бы отрицать один из видов проявления Его могущества. 

Отдельное событие никогда не бывает изолированным. Оно всегда включено в длинную цепь событий жизни. Сегодняшнее искушение возрастает в связи с тем, что происходило вчера и ранее в течение всех предыдущих годов. В связи с тем, что я сделал и что я упустил в течение всего этого времени, в связи со всем тем, что еще существует, что проникло в мое существо как слабость или сила, как предостережение или опасность; все это уже давно и глубоко проникло также в окружающую нас реальность, в реальность вещей и людей, ситуаций и отношений. И вот к искушению моему в данный момент присоединяется все, что произошло ранее. Поэтому может случиться, что недостатки: легкомыслие, непослушание, лень, страсть и все, что осталось от многих моментов прошлого, — находит свое завершение, и я наказан искушением, превосходящим мои силы. 

Опасно было бы думать, что это не так. В прошении Молитвы Господней подразумевается, что это именно так и что Бог, допуская это, лишь проявляет свою справедливость. Но прошение взывает к тому, что в Нем выше Его справедливости — к Его милосердию. 

Итак, это прошение взывает к долготерпению Божию. Это великая мысль — мысль о Господнем долготерпении. Лишь Всемогущий может обладать абсолютным долготерпением. Лишь Вечный может ждать не спеша. Лишь Господин всякого величия, Кому все принадлежит и Которому все повинуется, — Он один может ждать Свое создание на всех перекрестках дурных путей, в конце всех лабиринтов. Он всегда может принять просьбу о прощении. Она Его не смущает. Она не противоречит решению Его правосудия. Она не вызывает Его нетерпения. Она для Него только возможность, созданная Им Самим, совершать в Его святом долготерпении акты прощения и милости, превосходящие в торжественном величии Создателя все, что человек мог объявить возможным или невозможным, справедливым или несправедливым, чтобы ввести его в некоторое новое состояние: познание новизны благодати и Святого Духа. «Бог и Отец Иисуса Христа», к которому обращается Молитва Господня, может призвать в лоно Свое заблудившегося человека, которому, с его точки зрения, уже нечего ждать и нет надежды начать новую жизнь. Тогда как слабость и зло, содеянное в прошлые дни, должны были бы по справедливости сгуститься в смертельное искушение, Бог может обновить сердце, чтобы оно получило силу победить. 

Господь всяческого долготерпения, не дай нам миновать успокоения Твоих непогрешимых рук! 

Дошли ли мы до самых глубин или же корни нашего существования проникают еще дальше? Что же все-таки должны мы думать о темной тайне предопределения, о которой говорится в главе девятой Послания к римлянам? Бог все знает; ничто не происходит без Его воли; ничто не имеет своего основания нигде, кроме как в Боге, потому что все существующее существует лишь через Бога. То же относится и к нашему вечному предназначению, и человек не имеет возможности надеяться на какую-то справедливость, помимо Бога. «Может ли глиняный сосуд сказать мастеру, сделавшему его: зачем ты меня так сделал? Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого? Что если Бог, с целью показать Свой гнев и явить Свое могущество, с великим долготерпением переносил объекты гнева, уготованные к погибели, и что если Он пожелал явить изобилие Своей славы по отношению к объектам милосердия, которые Он приготовил к славе?» 

Все попытки проникнуть в эту тайну посредством установления тонких, и даже слишком тонких, различений в проявлениях Его воли в конечном счете тщетны. Надо даже опасаться, не принижают ли они Бога, не оставляют ли человека в пустоте, не делают ли они его чем-то полузависимым, чем-то средним между творением и нетворением... Нет, здесь господствует непроницаемая тайна, которой мы не будем касаться. Ибо достоверно, что «Бог хочет не смерти грешника, но чтобы он обратился и жил»; так как достоверно, что всякое зло исходит лишь от человека, а не от Бога, и что, следовательно, вечная гибель человека зависит от его собственного греха и что Бог только проявляет Свою справедливость, когда она совершается по Его воле; после всех усилий разума и проведения всех разграничительных линий остается лишь сказать, что все, что происходит, происходит в конечном счете не только в присутствии Бога, но и по его таинственному предначертанию . 

Это глубокая тайна. Она вставала перед многими страдающими человеческими существами, омрачала их души. Она породила целое направление теологии, построенной на отчаянии. Но нам не удастся уклониться от всех этих трудностей замалчиванием того, что есть. Напротив, мы должны понять ее через великую гармонию, в которую она входит, через проникновение в самые глубины христианства. Божественное предвидение и предопределение предстают ужасными, когда понимаются нами неправильно, они возмущают человеческое достоинство, которое у нас от Бога, и колеблют нашу веру в спасение. Мы должны поэтому спросить себя: Кто же этот Бог, по предначертанию которого все происходит? Ответ: Тот, Кто есть любовь. Тот, про Кого Христос говорит, что 

Он — наш Отец. Предначертания сохраняют свой непостижимый характер. Но Тот, за Кем решающее слово, любит нас, и непостижимый характер Его предначертаний — это тайна Его любви. 

И сразу все меняется. Все! При этом ничто не замалчивается, но все входит в совокупность Целого, охватывается, пронизывается и преображается им. В этом-то и заключен смысл прошения Молитвы Господней. 

Однако нужно воспринять эту тайну, а не только говорить о ней. Декларации бесполезны. Мысль может лишь показать путь. Все становится действенным лишь тогда, когда осуществляется на деле. 

Да, мы можем обрести блаженство. Наша христианская жизнь — благодать. И это значит, что она основана ни на праве, ни на наших делах, но что ее источник — это свободный дар Божий, и мы обязаны ею Его любви. 

Вот в чем состоит радость христианина, вот откуда в ней черты таинства и дерзания, вот что придает христианству красоту, за которую невозможно достаточно отблагодарить, ибо благодать означает нечто, идущее из гораздо большей глубины, чем всякое старание и всякое обязательство: из свободной божественной щедрости. Благодаря ей христианство — это радость, красота, расцветающая по милости Бога, который ускользает от всякого принуждения. Христианин полон радости, потому что он все получил от любви. И христианин всегда полон святой заботы о том, чтобы все действительно исходило из божественной любви; но это возможно, если любовный дар идет исключительно от божественной свободы, никоим образом не является пленником каких бы то ни было прав и гарантий, если он остается благодатью. Это свойство настолько важно для христианина, что он отказывается от всего, что носит название «обеспечения». Ибо обеспечение есть право, договор, обязательство. Христианин отбрасывает обеспечение со всеми его последствиями, и, таким образом, в сердце своем соглашается с тем, что Бог мог создать человека, определить его место и решить его судьбу согласно Своей воле; он отказывается от всякого бунта, от сопротивления Божией воле. И здесь-то обнаруживается истинный смысл идеи предопределения. Она — высшая гарантия того, что все проис­ходит из божественной свободы, что все остается благодатью, потому что только так все может быть любовью. 

Мысль о предопределении — это мысль о любви. Как только мы ей придаем иной смысл, она становится устрашающей. 

Понимая предопределение как свершение Божественной любви, христианин говорит Богу: «Ты — Господин. Ты во всем свободен, свободен также и по отношению ко мне. Я рожден по твоим предначертаниям, со всем моим бытием и моей судьбой... Нет ничего выше Твоего Провидения. То, что Ты решаешь, справедливо. Справедливость не есть нечто высшее, чем Твои предначертания, нечто такое, с чем они должны сообразоваться, но они суть источник всякой справедливости. Я хочу поэтому, чтобы эти предначертания были какими угодно, во всей Твоей воле. Я горячо стремлюсь к блаженству, и Ты, Господи, есть бла­женство... И вот, я могу обладать Тобой, лишь если Ты отдаешь мне Себя, такова любовь... Но можно ли любить иначе, чем свободно? Поэтому я рассчитываю на Твою свободу, чтобы благодаря ей стать предметом Твоей любви, на Твою свободу, о которой Ты говорил мне, что она называетсяблагодатью... Я жажду блаженства, лишь данного любовью; так я рассчитываю на все последствия свободы любви, даже на свободу любви отказать в себе». 

Это смелый образ мыслей. Из них нельзя создать систему. Это не теоретическое построение с «если» и «следовательно», а диалог всякого сына Божьего со Своим Отцем. Молитва любви. Всякий раз, когда из этого пытались создать систему, неизменно получались плохие результаты, против которых вынуждена была подниматься Церковь. Этими истинами нельзя обладать отвлеченно, надо просто осуществлять их в любви и молитве. Тогда христианин оставляет все, что называется страхованием, правом, убедительным доводом. Но именно таким путем он приходит в согласие с божественной любовью. Здесь есть единение, которое сильнее всякого страхования. Это как если бы человек отделился от земли и оказался способен свободно подниматься. В той мере, в какой он освобождается от всякого страхования и предается свободе божественной любви, — в такой же мере рождается доверие, превосходящее всякую рассудочность, надежда, превосходящая всякое страхование. И тогда является новое понимание, вырастающее в пространстве, открытом любовью. Это так, и так должно быть. 

О, Боже, Ты, Который есть любовь, Ты меня создал. Ничего больше не требовать, не отвергать. Рассчитывать, спорить — больше ничего этого не надо. Только Ты, мой Господь! 

Прошение приводит нас в глубины бездны, в наиболее интимное средоточие силы, благодаря которой христианин живет любовью божественной и для нее. Если следовать ей, делается понятным, почему главы 9—11 Послания к римлянам, во многом такие темные или даже страшные, завершаются восклицанием: «О бездна богатства и премудрости и ведения Божия, как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его! Ибо кто познал ум Господень? Или кто был советником Ему? Или кто дал Ему наперед, что Он должен был воздать? Ибо все из Него. Им и к Нему. Ему слава вовеки. Аминь». 

СЕДЬМОЕ ПРОШЕНИЕ: «Но иэбави нас от лукавого...»

Остается еще седьмое и последнее прошение. Оно объединено с прошением, о котором мы говорили в предыдущем размышлении. «Не введи нас во искушение»; оно продолжается: «Но избави нас от лукавого». 

Что это за «лукавый», это зло, об избавлении от которого просим мы в «Отче наш»? 

Что такое зло? По-видимому, ответить на этот вопрос трудно только потому, что зло многообразно; не надо трудиться искать его; оно осаждает нас со всех сторон: болезни и нужда, страдание, несчастье, смерть. Да, наш опыт не противится нам, и наше человеческое сердце понимает, что мы предстаем перед Всевышним со всеми этими несчастьями, прося прийти на помощь. 

Однако первый раз, когда речь шла о прошении хлеба насущного, мы уже видели, что не должны понимать эту просьбу о помощи слишком поверхностно. Нельзя представлять себе это так, как будто существует врач, могущий исцелять эти болезни, и мы обращаемся к Богу, как к лучшему врачу; или что существует некоторая власть, могущая разрешать экономические затруднения, и мы обращаемся к Нему как к высшей инстанции, которой мы имеем основание больше всего доверять. Мы уже видели, что прошение христианина обозначает нечто иное, чем простая просьба о помощи у высшей, благосклонно расположенной силы, при участии которой все в мире могло бы идти как в волшебной сказке; такое представление о смысле прошения свидетельствовало бы о заблуждениях наивного, поверхностного человека, которые могли бы рассеяться лишь в том случае, если бы его взгляды стали более глубокими. Мы видели, что прошение христианина обращено к Провидению. Но вот слова, определяющие, что такое Провидение: «Ищите прежде всего Царствия Божия и правды его, и все остальное приложится вам». Без сомнения, божественное провидение во все времена действует в человеческом мире. Но оно начинает реально раскрываться постольку, поскольку человек в полном согласии с Богом начинает заботиться о Царствии Его. Тогда мир вокруг него преображается, «все обращается ко благу того, кто истинно любит Бога» и «все дается ему — все прилагается ему — с избытком». 

То же происходит и здесь; всякое прошение о том, чтобы Бог избавил нас от зла, относится к сфере Провидения и предполагает то, что предполагается Провидением — заботу о Царствии Божием. 

Но есть еще нечто большее в словах о зле. Прошение об освобождении от него не случайно соединено с тем, в котором мы просим Бога простить нам наши прегрешения. Необходимо глубже вникнуть в эту связь, чтобы увидеть, что в этих двух фразах речь идет об одном и том же. 

«Зло» — это то, что возникает из греха. 

Обратимся к нашему повседневному опыту. 

Если я имею что-то против моего ближнего, ненависть или отвращение, я не воспринимаю его таким, каков он есть в действительности. Его образ проходит как бы через фильтр, дурной фильтр, благодаря которому добро отсеивается или скудеет, а зло становится уплотненным. Слова его не достигают моей души, они транспонируются в другую тональность. Я не доверяю его доброжелательности, я приписываю ему несуществующие дурные побуждения, темные мысли, злые намерения. Все, что от него исходит, включается в некую систему, направленную против меня, всякое доброжелательство исключается, остается только враждебность, так что иногда кажется, что все искажено и отравлено каким-то злым роком... И если этот ближний не обладает безупречной прямотой или щедрой благожелательностью, мое отношение к нему действительно вызовет в нем враждебность ко мне. Недоброжелательность вызовет недоброжелательность, отвращение — отвращение, злоба — злобу. Сколько воспоследует «зла»! Но откуда оно возникло как не из моего лукавства и моего зла? 

Если сердце лениво, самые прекрасные вещи остаются сокрытыми. Слова, проникновенные, могущие возвысить душу, не производят на него впечатления. Холодно воспринимаются события, которые должны были бы трогать. Все нежное, легкое, что могло бы свободно подняться в своей красоте, бессильно упадает на землю. Приблизившиеся было к нам радость и великодушие угасают, не получив поддержки. Высокое обращается в ничто. И здесь тоже — какое страшное зло! Но оно исходит из сердца и его злобы. 

Когда человек переживает страсть, она терзает его сердце, оно становится ее игрушкой. Она восстанавливает его против событий повседневной жизни, она лишает людей и предметы ценности, которые они имели в его глазах прежде, из-за нее его обязанности становятся для него бесцветными и отвратительными. Она вносит беспорядок в чувства и мысли, толкает на возмущение, все спутывает. Она мучит, давит, соблазняет... Все окутывается злом, но это зло возникает из дурного состояния души человека. 

Сколько еще можно было бы сказать в этом роде! 

Мир не представляет собой чего-то законченного. Он не готовый дом, в который можно войти; не окончательный порядок вещей, в котором можно утвердиться. Конечно, в каком-то смысле он обладает всеми этими чертами, но не они характеризуют тот мир, который мы в действительности имеем в виду, когда придаем этому слову более глубокий смысл. Этот мир существует для человека и через него. В нем два центра: один находится повсюду во всех предметах, другой — в людях. Или, точнее, в конкретной личности: в ее глазах, которые видят предметы, в ее воле, которая сталкивается с ними, в ее сердце, которое их чувствует. От нее — к предметам, от предметов — к ней, «мир» создается только между ними. И не в том смысле, что человек является здесь началом, воспринимающим лишь «субъективно» (в уничижительном смысле слова), а при добросовестном изучении мира человека можно было бы игнорировать. Нет, мир, мир человеческий, рождается лишь во встрече конкретного человека с предметами; человек реально и истинно созидает его по отношению к своей собственной — человеческой — сущности. Если, например, в нем есть злоба, то и в мире будет «зло». 

Речь здесь идет не о благочестивых намерениях, и вышесказанное следует понимать как реальное определение нашего мира. Было бы, несомненно, неправильным утверждать, что «снаружи» существуют лишь смутные «массы», порождающие наши ощущения, в которых созерцающий и мыслящий человек один мог бы установить порядок. Нет, происходит встреча. То, что действительно обозначается словом «мир», не есть лишь совокупность предметов, отраженных, воспринятых, оцененных человеком, но скорее живое слияние предмета и человека, совершающееся при этой встрече. Все становится таким, каким допускает его стать человек, или каким он его определяет, или таким, каким его образует воздействие человека. Тот мир, который в действительности имел Бог в виду, когда творил его, созидается лишь в контакте с человеком, Бог призвал его завершить этот мир во встрече. Вот почему мир определяется в соответствии с тем, что есть человек: благо в человеке становится красотой и светом в мире, злоба в человеке становится «злом». 

Поэтому прошение, о котором мы говорим, означает: «Избавь нас от злобы в нас, чтобы не было зла в мире... Дай нам понять, что зло происходит от злобы в человеке, от злобы во мне... Дай мне понять, что мир может непрестанно обновляться, внешнее благо — внутренним благом искупленного сердца, которое получило от Тебя через веру и крещение зачаток нового творения». Именно здесь должно начаться «новое небо и новая земля», необремененные более никаким злом, потому что в них нет более злобы, но лишь благо, исшедшее из блага. Из внешнего счастья, которое возникает от внутренней святости, потому что «то, что было прежде, прошло». 

Мы говорили о зле, порождаемом злобой каждого индивидуума. Это его первый аспект, но с ним связаны и другие. 

Произносимое слово не возвращается в небытие, когда перестает звучать. Оно входит в сознание тех, кто его слышит, оно запечатлевается в душе того, кто его произносит, оно продолжает действовать в памяти, в сердце, в вызванных им поступках. Оно становится частью действительности. Так же обстоит дело и со всеми нашими действиями. Как только они возникли из свободы, являющейся их источником, они становятся частью реальности. Они продолжают путь в дебрях существования и производят свое действие. Они создают в мире основу того, что именуется «историей». Конкретное зло, причиняющее мне сейчас страдания, не вышло из ничего. Оно порождено словами, произнесенными раньше, неразумием, небрежением, прежней злостью. Злоба сердца становится реальностью в мире, где она сгущается в зло и где-то затрагивает другого человека посредством соблазна, трудностей, определенной атмосферы. Одолевающее меня зло есть сгущение злобы, некогда имевшей начало в другом и во мне самом. Но зло рождает новую злобу, несущую в себе семена нового зла; непрестанно одно сцепляется с другим и образует бесконечную дурную цепь. 

В большой истории дело обстоит так же, как и в малой. Войну вызывает не какая-то естественная сила, но вездесущий эгоизм, жестокосердность, которая помышляет о той или иной выгоде, безразличие к судьбе других, жажда власти, тщеславие, желание господствовать, жадность, подсознательное стремление подав­лять, мучить, разрушать. Когда началась война, она казалась естественным событием, и, конечно, так оно и было тогда, но злоба, накопившаяся в миллионах сердец, в темных глубинах рода человеческого, была причиной ее жестокости. Отчаяние, тяжесть, которого ощутима повсюду, поражает отдельных людей как всеобщее зло; но исходит оно, однако, не от земли или от законов природы, а от человека. Когда спрашивают, достаточно ли на земле места или хлеба для всех, то ответ может быть только один, и однако множеству людей не хватает ни места, ни хлеба, потому что действительное зло коренится не в природе, а в черствости и жестокости всех эгоистов, в нерадении лодырей, в легкомыслии людей поверхностных и сластолюбивых. 

Поэтому прошение «Избави нас от зла» означает: «Сделай так, чтобы разорвалась дурная причинность, в силу которой зло непрерывно возникает из злобы, а из зла — новая злоба». Она может разорваться в каждом сердце, которое отдает себя Богу и становится на Его сторону, стремится исполнить Его волю. 

Ибо, несомненно, существует такая причинность, но в этом нет слепой фатальности. Искупление — для всех и может осуществиться в каждом. Свобода детей Божиих дарована Богом и может пробудиться в человеке, а потому, исходя из свободного сердца, сила искупления может проникнуть в мировую причинность. 

Апостол Павел говорит нам, что всякое зло порождается грехом. Грех этот есть великий грех всех, совершенный тогда, когда первый человек и в нем весь род человеческий отверг мир любви, соединявшей его с волей Божией, а тем самым творение впало в оставленность, упадок, разлад и смерть... Грех живет в каждом сердце. Его действие продолжается в личных грехах каждого сердца и рождает новый грех. Не надо думать, что совершается много отдельных и независимых частных грехов — индивидуальный грех, так сказать, прорывает себе русло в общем грехе; отсюда то страшное и темное единство, то бремя и сила греха, о которых говорится в Послании к римлянам. На каждом лежит бремя этого общего греха, и грех, который совершает каждый, отражается неким образом на всех. Так прошение об избавлении от зла становится общечеловеческим молением. 

Человек приносит Богу общую вину, ставшую источником всечеловеческого зла, при этом каждый человек несет ответственность за вину и за страдания всех, включая свои собственные. Это прошение об избавлении от зла вообще. 

Но мы еще не вышли из наших будней и не достигли христианской жизни во всей ее полноте, и здесь мысль делает высшее усилие. 

Это избавление от зла, составляющее сущность прошения, в конечном счете имеет место отнюдь не в земном времени. Это то избавление, которое совершится, когда придет Христос. Чувствуется, что прошение это подразумевает. Грех и зло имеют столь огромные масштабы, то, что именуется грехом, настолько разрушило дело Божие, вплоть до самых глубоких его корней, что истинное спасение сможет произойти лишь тогда, когда мир, прошедший весь круг греха и зла, смерть, воскресение и суд, будет вновь принят Богом в единение с Его святой волей. Последнее слово всей христианской жизни, конечная цель всех христианских стремлений выходят за пределы мира и времени. Высшая цель человеческого существования направлена к тому, что произойдет — не тогда, когда земля, по данным науки, превратится в лед или когда настанет «конец мира», предусмотренный астрофизикой, но когда вновь придет Господь. Когда произойдет по воле Божией третье великое событие после Искупления, бывшего вторым, и после Сотворения мира, бывшего первым. 

В конце Апокалипсиса звучит призыв общины, нетерпеливо ожидающей Господа: «Гряди, Господи Иисусе!» В прошении «Избави нас от лукавого», в самой глубине его, звучит тот же призыв. Непрерывно, исходя из бессчетных сердец, возносится к Богу прошение, глубинного смысла которого многие не знают. И однако это глубина тайно пробивается наверх. В прошении звучит самая сокровенная глубина твари, которая стенает, тянется к Богу, мучается и ждет наступления конца времен. 

Здесь слышится призыв, исходящий из самых недр христианского сознания. Оно знает, что мир не может быть изменен, не может быть переделан к лучшему, как полагают оптимисты. То, что случилось, имеет непостижимые размеры. Но то, что противопоставил этому Бог, соразмерно Его любви. Беспредельная катастрофа, которая есть грех, ужасное сцепление злобы и зла на протяжении истории, то, что люди порознь и сообща сделали, все. 

что было в их силах, противоборствуя Ему, помогает нам понять, что в действительности один Бог может «сделать что-то», и заставляет нас горячо желать того, что не только может изменить все ко благу, но установить новый мир — мир конца, который есть прорыв вечного. 

АМИНЬ

Наши размышления о Молитве Господней закончены. 

Сначала мы искали вход в плодоносные глубины «Отче наш», и мы нашли его в прошении «Да будет воля Твоя» — главной молитве христианина, при посредстве которой тот, кого научил Бог, берет на себя свою долю ответственности за исполнение воли Отца и тем самым встает в согласие с Богом. Так мы проникли в сердце Молитвы Господней, в единение христианина со своим Отцом Небесным. 

Затем различные прошения раскрыли для нас то, что составляет сущность этого единения. Прошения первой части ввели нас в тайну Божественного Имени, в тайну Царства Божия, в тайну Его воли и того, что она означает на Небе и на земле. Затем мы подошли ко второй части молитвы, в которой с такой ясностью и простотой говорится о повседневной жизни. Но мы сказали себе, что эта вторая часть должна быть понята исходя из первой и что, следовательно, та ясность жизни, которая показана в ней, есть нечто великое, а именно простота чада Божия, которое живет в тайне, выраженной в первых прошениях. И когда мы рассмотрели каждое из них, нам достаточно было немного проникнуть в них — они поразили нас своей сакральной глубиной. 

Но после священных слов Молитвы Господней по христианскому обыкновению в качестве заключения произносится последнее слово:аминь . Постараемся пропитать им наше сознание. 

Это слово употреблял Господь. Он произносил его в особо торжественных случаях: «Аминь, аминь — истинно, истинно говорю вам...» Это слово принадлежит религиозному словарю Ветхого Завета; это утверждение, обет, торжественное призывание, совершаемое ради того, чтобы сказанное было выражением истины, чтобы оно получило пред Богом священное подтверждение. В том же смысле это слово поставлено в конце «Отче наш». 

В чем заключается эта уверенность, это подтверждение? 

Когда Марфа в роли хозяйки дома «хлопочет о многом», чтобы приготовить все для Господа, Он говорит ей: «Одно только нужно». А Мария, целиком поглощенная Им и сидящая у Его ног, «избрала благую часть». Это окончательные слова. Всегда и неизменно «благая часть» — это предание и служение Богу всем своим существом. Но Христос сказал и другие слова: «Не тот, кто говорит „Господи, Господи", войдет в Царство небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного». Здесь наше внимание обращается на опасность бесплодия, которое угрожает жизни, сосредоточенной только на молитве, то есть на опасности лишь со­зерцать, но не действовать, довольствоваться чувством и не желать, оправдывая тем самым свою нерешительность и безделье. Аминь напоминает нам, что истинная молитва есть также действие. Не внешнее, но внутреннее, некое внутреннее свершение. Молитва не должна оставаться рядом с действительностью, не должна быть мечтательной, полной желаний — весь человек должен погрузиться в нее — не только созерцанием, но и напряжением воли и движением сердца. Нужно, чтобы совершилось истинное движение, в котором сердце открывается и устремляется к Богу; разум должен ощутить ответственность за то, что понял, принял решение, для того чтобы все не рассеялось потом, чтобы дух укреплялся и проявил себя в повседневных действиях. 

Все это заключает в себе конечное аминь. Оно скрепляет, как печатью, ответственность молитвы. 

Господь сказал: «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его». Царство Небесное не есть нечто, что придет к нам сверху, как в сказке, и оно не создается само собой в человеческой природе. Оно исходит от Бога, оно непрестанно приближается, но нужно, чтобы человек схватил его и им завладел. Нужно, чтобы делал он это всем своим существом. Но многое в нем противится этому: желания, от которых ему нужно отказаться, если он действительно хочет Царства Божия, страсти, которые он должен подчинить дисциплине или сломить, чтобы освободить место для Царства Божия. Мы опутались со всех сторон, эти путы крепки, и их нелегко порвать. Эгоизм держится с помощью страстей прочно и не желает сдаваться. 

Именно на них должно быть направлено «усилие», которое надо употребить, чтобы достичь Царства Божия. Нужно преодолеть себя. Разорвать опутывающую нас цепь, прорваться через человеческие соображения, привязанности, ситуации, которые кажутся окончательными через привычки, воображаемые обязанности. 

Аминь выражает эту решимость. Он призывает ее и скрепляет ее, как печатью. В центре всей молитвы Господней — Царство Божие, в ней живет понимание его близости, надежда на его приход. Аминь говорит: «Я хочу, чтобы оно пришло». Оно стремится ухватить его: «Да будет так». И оно пронизывает своей силой предыдущие прошения: их нужно произносить с жаром и в священной решимости этого аминь. 

Первое провозвестие Господа гласило: «Приблизилось Царствие Божие; покайтесь и веруйте в Евангелие». 

Царство Божие не приходит к нам, подобно подарку, полученному во сне. Оно не овладевает нами колдовским образом. Благая Весть призывает нас. Она возвещается теми, кто учит нас — письменно или устно — событиями, опытом, движениями сердца, она обращена к нам, и мы должны в нее веровать. Но для того, чтобы мы были на это способны, нужно «покаяться», преобразиться, без этого мы остаемся глухими, бескрылыми, бессильными и закрытыми. Вместо того, чтобы постоянно удаляться от Бога, мы должны изменить направление нашей жизни и обратиться к нему, овладеть своим сердцем, рассеянным, преданным людям и вещам, и отдать его Ему, подчинить Его воле нашу мятежную волю. 

Все это легко сказать, но чрезвычайно трудно сделать. Трудно не только потому, что так многое в нас этому препятствует, воля наша противится, нами владеют страсти и это наше глубинное «я» связанно тысячами переплетенных между собою корней. Трудно еще и потому, что наша сущность переменчива и зыбка. Насколько это так, мы понимаем, лишь пытаясь иногда проникнуть в ее глубины. Возможно ли, давая обещание, так сказать «да», чтобы это «да» действительно ему соответствовало, чтобы ничто в нас не возвращалось на прежний путь, чтобы все хранило верность и ничто не ускользало? Легко ли обрести уверенность? Не только точку зрения, мнение или убеждение, но истинную убежденность, которая охватывает весь характер, весь строй личности — участь истины, ибо разве не зависит вся наша духовная судьба от того, что мы находим истину и живем ею? Нет, отнюдь не легко, а напротив, очень трудно, чтобы истина действительно овладела всем нашим существом и оно полностью перестроилось бы в соответствии с ней. 

А тем более, когда речь идет о Боге и Его Царстве, о Том, Кто являет себя и, однако, остается сокрытым, Кто приносит спасение и утоляет сердце, но так, что наше глубинное «я» без конца отступает в страхе и тянется к многоформному и многокрасочному миру. 

Так ли легко обрести живую уверенность и верность? Бог и Его Царство вечны и беспредельны — а мы эфемерны и ничтожны; как соприкоснутся наша ограниченность и эта бесконечность? Разве не терпят наши способности постоянные неудачи? Как бы велика ни была наша уверенность, разве мы не делаем оговорок? Не остается ли нерешенным вопрос, который диктуется уже не соображениями, а лишь тем одним, что ограниченные силы ума и сердца не могут до конца жить этими истинами во всей их силе? Не сохраняется ли сомнение, несмотря на всю уверенность, некое колебание даже тогда, когда мы думаем, что мы тверды в вере, неспособность отдать себя до конца, ничего себе не оставляя, какая-нибудь привязанность, обремененность, помехи — несмотря на всю нашу самоотдачу? Когда мы размышляем обо всем этом, мы хорошо понимаем, что в конечном счете означает здесь аминь: это значит покончить с бесконечными сомнениями и вопросами, ввести в границы вечное колебание, сделать выбор между «да» и «нет» и держаться принятого решения. 

Аминь значит: да будет так. 

Аминь утверждает неустойчивую тварь в верности Богу. 

Аминь помогает непостоянной природе человека обрести точку опоры пред Лицом Божиим. Нужно произносить «да будет так» искренне, мужественно, всем сердцем, всей душою и всею крепостию, утверждаться в постоянной готовности вставать после падений, вновь обретать силы, растерянные в равнодушии и бездумности, подыматься и вновь укрепляться после забывчивости. Нужно постоянно одерживать все новые победы над сомнениями, преодолевать неуверенность, побеждать усталость. 

Но есть одно «сомнение», которое мы должны принять, потому что оно исходит из самой веры. Никакое аминь не имеет силы, если его не произносит Бог. Человек говорит: «навсегда» — и тут же за дело берется жизнь и подкапывает это «навсегда», которое рушится через некоторое время. Человек говорит: «я отдаю всего себя» и не думает о том, что течения в его природе уже следуют другими путями, подрывают это слово и что однажды он окажется где-то далеко, не понимая, как это произошло. Человек захвачен, потрясен, наполнен и полагает, что его душой овладело самое высшее, что из его души начал истекать сам Абсолют, — но жизнь идет: события, горе, помехи, дуновение ветра и пение птицы изгоняют то, что некогда было столь сильным, и вот все ушло, человек больше не понимает, как он мог думать, что причастен непреходящему. 

Чтобы аминь было действенным, нужно, чтобы его произнес Бог. Чтобы Тот, Кто есть Верность, заложил в нас ее основы, чтобы Тот, Кто есть Истина, засиял в нашей душе. Нужно, чтобы Он взял нас в Свою длань, дал нам силу, которая укрепляет среди всех колебаний и которая, когда все угрожает рухнуть, постоянно обнаруживает себя. 

Тот, кто молится, — преодолевает лень и духовное бесплодие и приобщается к живому внутреннему деланию; он стремится увидеть становление Царства Божия, его воля направлена на то, чтобы утвердить свою неустойчивую природу в решимости и постоянстве. Вот что выражает аминь. И тогда аминь само становится молением: «Господи, скажи Сам: аминь. Взрасти это аминь во мне как истину, которая укореняется; как верность, которая не колеблется; как решимость, которая не знает усталости».