Символ, N04,1980

ПОДВИЖНИЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ – ИСПЫТАНИЕ ВРЕМЕНЕМ

Жан-Клод ГИ

Пожалуй, наибольшим изменениям в жизни Церкви подверглась за последние десятилетия подвижническая сторона. Эти изменения настолько очевидны, что нет нужды подробно рассматривать их: они заметны не только в одежде или жилище, но и в выборе про­фессиональной деятельности, и в повседневном образе жизни. Изменения во внешнем поведении сопровождаются многими другими — не столь явными, но, тем не менее, более значительными, так как они касаются «внутреннего» подвижнической жизни - ее духа, ее настроя. Так что не следует удивляться возникшей у многих расте­рянности: мужчинам и женщинам, ведущим такого рода жизнь, ныне становится трудно сохранять верность тому, что они некогда восприняли как свое призвание, ибо многое связанное с этим призванием оказалось поколебленным. Некоторые христиане также обескуражены, так как им кажется, что эти изменения лишены смысла и свидетельствуют чуть ли не об отречении от призвания; эти изменения представляются им знамением упадка, с которым необходимо начать немедленную борьбу.

В этой статье я не стремлюсь дать описание и анализ нынешних изменений в подвижнической жизни; я хочу лишь попытаться вы­яснить их причины и смысл. Ибо очевидно, что недостаточно ссылаться на соборный призыв "осовременить" подвижническую жизнь, возвра­щаясь к ее первоисточникам. Почему Ватикан I с такой настойчи­востью призвал к духовному пробуждению — вот вопрос, на который следует искать ответ, тем более что это пробуждение началось еще до Собора.

Пробуждение? Что же, подвижническая жизнь после столь долгой и бурной истории вошла в полосу оцепенения и спячки, и ей грозит ныне окончательная гибель?

В этой статье я хочу помочь ответить на этот вопрос и прежде всего предлагаю заново перечитать весьма длинную историю подвиж­нической жизни в Церкви. Возникавшие на протяжении шестнадцати столетий формы подвижнической жизни настолько разнообразны, что не всегда легко восстановить всю последовательность ее истории. Быть может, перечитав эту историю, мы лучше поймем значение кризиса подвижнической жизни, надежду, которую он нам подает, и обязанности, которые он на нас возлагает.

**

Подвижническая жизнь (мы, по существу, не знаем, что ей пред­шествовало) возникла в Церкви в IV веке. Вскоре после того как император Константин даровал христианам мир и признание, гонение и мученичество за Христа заменились "бескровным мученичеством"— умерщвлением плоти и аскетизмом. Все большее число христиан стало удаляться в пустыню; возник повсеместный интерес к "мона­шеской" жизни, и она начала приобретать организованные формы. Так зародилась подвижническая жизнь. Ее возникновение отмечено некоторыми особенностями.

Прежде всего, это явление было стихийным — инициатива исходила не от какого-то внешнего авторитета и даже не от церковной иерархии. Это движение родилось как бы в некоем "безумии". Группы составлялись и организовывались, не опираясь, что и понятно, ни на предыдущие или внешние по отношению к ним образцы, ни на какие-то заранее установленные нормы.

К примеру, Антоний Великий, услышав на воскресной службе призыв Иисуса раздать все имущество бедным и последовать за Ним, тут же покинул свою деревню и поселился неподалеку в убогой хижине, не зная, что ждет его в дальнейшем. Со временем он, благо­даря опыту, постиг стремление, которое жило в нем и которое, шаг за шагом, привело его к "великому пустынножительству. Никто не предуказывал ему путей его новой жизни. Ведя такую жизнь изо дня в день, размышляя о ней вместе с другими, он постепенно пришел к познанию того, к чему привлек его Дух Божий.

Зачинатель отшельнической жизни Антоний Великий не был одиночкой: первые поколения тех, кто заселил пустыни Нижнего Египта, вели такую же жизнь. Они помогали друг другу лишь тем. что делились своим опытом.

Организаторы общинной жизни поступали так же. Пахомий Великий, основатель общинной жизни, не задумываясь, встал на этот рискованный путь. Его побудили к этому и обстоятельства жизни, и темперамент, и внутреннее тяготение, но он не ведал, ни куда ведет этот путь, ни как ему следует действовать. И действи­тельно, его попытка, как рассказывают биографы, оказалась не­удачной. Но неуспех Антония послужил ему уроком, и, обдумав его, он заложил новое, более прочное основание для своего дела.

В обоих случаях наблюдается одно и то же явление: первые основатели подвижнической жизни действовали не имея примера, без заранее подготовленного плана. Это было в полном смысле "опас­ное предприятие". Поверив, подобно Аврааму, они пошли "сами не зная куда". Лишь позже, защищаясь от обвинений в новшествах, они были вынуждены искать предков, указывать на пример апо­столов и утверждать, что они единственные наследники апостолов, т. е. как бы предъявлять в каком-то смысле "наследственную грамоту".

Другой отличительной чертой этого явления было б е с п р е дельное множество форм, в которых оно выражалось с самого начала. Некоторые из этих форм воспринимаются сегодня как настоящее чудачество: все эти "столпники", жившие на вершинах колонн и получавшие пишу в корзинках, которые поднимали на веревке; или «затворники», замурованные в кельях и общавшиеся с миром через узкое, пробитое в стене отверстие; или "ствольники", заключавшие себя в дупла деревьев...

Известно, что многие из этих первоначальных форм подвижни­чества довольно быстро исчезли; одни — потому что недостаточно соответствовали реальным условиям жизни и поэтому не смогли пережить своих создателей; другие же разрушились вследствие по­литических или иных обстоятельств, как это случилось с августиновской формой монашества, совершенно уничтоженной в начале пятого века нашествием вандалов. Лишь некоторые, так сказать, "удачные" формы выдержали испытание временем.

Особенно следует подчеркнуть, что с самого момента своего зарождения подвижническая жизнь приобрела чрезвычайно много­образные формы, и никто вначале не мог сказать, какие из них, за исключением слишком уж "юродивых", сохранятся, а какие ис­чезнут. В каком-то смысле нужно было, чтобы появилось это не­однородное многообразие, нужно было, чтобы оно подверглось испытанию временем.

Третья, несколько иного порядка особенность, характеризующая зарождение подвижнической жизни, состояла в том, что, какую бы форму эта жизнь ни принимала, она представляла собой движе­ние протеста внутри общества и тогдашних христианских общин. В условиях "духовного комфорта", начавшего устанавливать­ся, по всей видимости, благодаря "миру Константина", это движение было утверждением евангельской бескомпромиссности, протестом против любых компромиссов и погрязания в "веке сем", утвержде­нием, что путь, ведущий к жизни и счастью, есть отречение от всего преходящего и следование за Христом. Этот протест выражался не в речах, но в делах и поступках. Избравшие такой образ жития созна­тельно усваивали ряд каких-то отличительных особенностей и уста­навливали между собой и городскими христианскими общинами разного рода преграды -

Раньше всего устанавливалась географическая преграда: очень часто люди покидали населенные места, чтобы вести опасную, без всяких удобств жизнь в пустыне, где ничто не препятствовало внимать Богу. Иногда даже в пустынях возникали новые селения (мо­настыри, основанные Пахомием, были очень большими и требовали настоящей организации). Жизнь в этих селениях как бы предвозве­щала ту, какой когда-нибудь будет жить все искупленное человечество.

К этой географической преграде добавлялась, так сказать, социо­логическая: от других людей подвижников отделяло безбрачие, отказ от сопротивления злу насилием; ручному труду придавалось иное, особое значение; характер жилья, одежды, питания и т.п. также был совершенно другим.

Необходимо сразу же отметить, что эти преграды и различия рассматривались не как следствие окончательного разрыва с об­ществом, но как следствие избрания пути, ведущего к установлению нового универсального общества. Хорошим примером тому является житие Антония Великого, написанное святым Афанасием Великим; читая это житие, мы видим все те физические преграды, которые Антоний постепенно устанавливал между собой и обществом; но мы видим также, как одновременно углублялась его привязанность ко всем людям. Когда, дожив почти до ста лет, Антоний умирал в своей пустыне, "все (и не только монахи, но и живущие поблизости христиане) оплакивали его, как отца". И это соответствует тогдаш­нему определению монаха: "Монах - тот, кто отделился от всех и связан со всеми". Таким образом, эти различные формы протеста выражали не какое-то критическое отталкивание, но скорее то новое, что было раскрыто в человеке воскресшим Христом.

Мы уделили так много внимания периоду зарождения подвижничества, потому что в дальнейшем он всегда служил точкой отсчета для всех последующих пробуждений подвижнической жизни. Не­смотря на множество частностей, проистекавших из практических нужд каждой эпохи и накладывавших свой отпечаток на структуры подвижнической жизни, суть этих структур не менялась.

Теперь мы постараемся изобразить, хотя бы в общих чертах, постепенное развитие этого нового типа жизни, определявшееся как внутренним, присущим ему динамизмом, так и условиями поли­тической, экономической и культурной жизни. Ибо период, отделяю­щий время святого Бенедикта, последнего великого представителя первоначальной традиции (VI век), от времени каролингского воз­рождения (IX век), был отмечен важнейшими событиями, повлек­шими за собой большие изменения. Нашествие варваров, падение старого административного порядка, разрушение культуры, ослабле­ние духовной жизни - не станем здесь говорить обо всем этом. Отме­тим лишь, что все связанные с этими событиями изменения воздей­ствовали на подвижническую жизнь; и не только потому, что она была институцией, стоявшей в ряду всех прочих, но и потому, что в большей степени, чем другие институции, являлась той прочной основой, опираясь на которую общество смогло возродиться.

Монастырь, ранее символизировавший отрицание мирской устроенности, становится не только экономической силой, но и тем местом, где переписывались манускрипты и создавались школы, благодаря чему духовная культура смогла избежать гибели. В то время, когда повседневная жизнь была полна опасностей, пребывание "под сенью монастыря" стало означать для многих защиту от нападений раз­бойников. Парадоксально, что монастырь, возникший из протеста внутри общества, с течением времени становится образцом для но­вого, только что народившегося общества. Именно в монастырях Карл Великий и его наследники находили лучших чиновников для империи...

В области более непосредственной духовности мы наблюдаем подобные же изменения. Монастырь, задуманный святым Бенедиктом как "училище божественного служения" и отчасти как семья, в ко­торой игумен является отцом, становится, в силу разнообразных обстоятельств, особым местом для молитвы внутри "нового об­щества". Безусловно, подобное направление в какой-то мере про­должает осуществление первоначального замысла; но все же такая "специализация" внутри общества парадоксальным образом умаляет "инаковость", характерную для подвижнической жизни прошлого. Подвижническая жизнь, воспринимая новые задачи, тем самым начи­нает терять ту "инаковость" по сравнению с обществом, которая раньше ее и определяла как таковую.

Более того, монашеский протест прошлого становится образчи­ком для реформ. Так, например, в VIII веке епископ города Метца Шродеганг решил обновить в своей епархии находящееся в упадке священническое служение и учредил для этого служение каноников, вдохновляясь правилами святого Бенедикта; составленные Шродегангом "правила для каноников" — это просто видоизменение, а чаше всего буквальный пересказ "правил святого Бенедикта".

На протяжении столетии происходило срастание подвижниче­ской жизни с жизнью общества. После образования монастыря в Клюни подвижническая жизнь во Франции настолько слилась с жизнью феодального общества, что нелегко определить степень их взаимного влияния. Монастырь, заняв свое, и притом высочайшее место в том обществе, созиданию которого он сам и способствовал, в свою очередь стал, если можно так выразиться, "инаковым" по отношению к той "инаковости", какой обладал при своем зарожде­нии. Как говорилось в те времена:"Дом Божий - и мы верим, что он един, - поделен натрое; одни молятся, другие сражаются, третьи, наконец, трудятся. Все сосуществуют вместе и не страдают от разде­ления. Служение одних является условием делания остальных; каж­дый, в свою очередь, облегчает несение общих тягот".

Только что сказанное не означает желания дискредитировать или как-то умалить значение подвижнической жизни той эпохи. На­оборот. как мне кажется, такая эволюция была необходимой и по­лезной, а монастырь, отказавшись от такого рода деятельности, не смог бы выполнить свой долг. Более того, такая деятельность от­нюдь не обессиливала монастырь, о чем свидетельствуют все призывы к духовному пробуждению, исходящие из монастыря на протяжении веков. Однако столь тесная связь монастыря с обществом, в орга­низации которого он принимал участие, чревата для него опасными последствиями, когда это общество начинает колебаться и уступать место новой, идущей ему на смену социальной формации. Такой процесс наблюдается на протяжении всего XII века.

* *

"Грегорианская реформа", начавшаяся в XI веке, приносит свои первые плоды. Одновременно усиливается процесс политического изменения общества. Развиваются города; новые школы, а за ними университеты притягивают к себе жаждущую знаний мо­лодежь. В связи с этим возникает и новая богословская проблема­тика. Деньги приобретают все более важную роль в товарообмене; одновременно, благодаря улучшению путей сообщения, начинает развиваться торговля и т.д. Все это, взятое мной вкупе и вне какой-либо последовательности, показывает, насколько новое, родившееся тогда общество отличается от предшествующего. Духовные нужды нового общества оказались совершенно иными по сравнению с нуж­дами предыдущего общества; язык и образ жизни также приобре­тают для людей нового времени другой смысл и другое значение.

Мы видим, как в это же время в Церкви возникает новый подъем подвижнической жизни. Подобно Антонию, Пахомню и Бенедикту, наиболее значительным представителям предшествующего периода, ордена нищенствующих, среди которых особенно выделились "малые братья" и "проповедующие братья", заняли первенствующее положе­ние. Мы рассмотрим историю этого периода не столь подробно, тем более что его эволюция похожа на эволюцию предшествующего пе­риода: это явление возникло стихийно, вне какой-либо инициативы со стороны церковной иерархии. Оно понемногу стало распростра­няться повсюду, принимая самые разнообразные формы. Возникают общины людей, желающих жить, как говорили тогда, "по-евангельски". Одни общины через малое время распались, другие впали в ересь, третьи же, подвергшись испытанию временем, лишь укрепились. Однако количество и разнообразие всех этих попыток привело к тому, что Четвертый Латеранский Вселенский Собор (1215 г.) счел полезным запретить в будущем составление новых монашеских уставов. Собор предписал пользоваться уже имеющимися уставами.

Эти новые, с трудом поддающиеся какому-либо упорядочению формы в очередной раз свидетельствовали о протесте. Самым люби­мым святым той поры был, без сомнения, Франциск Ассизский. Франциск призывал к отчуждению от корыстолюбивого общества и даже запрещал своим братьям — ученикам прикасаться к деньгам. Но он так же чуждался и современных ему якобы "духовных" те­чений, которые, уча о какой-то личной харизме, шли против находя­щейся в упадке церковной институции. О неприемлемости для Фран­циска такого рода течений свидетельствует его Завещание, где отра­зилась его верность Церкви, на недостатки которой он отнюдь не закрывал глаз.

Общеизвестно, насколько в последние столетия Средневековья новые ордена "нищенствующих" повлияли на новый облик Церкви, на духовность, которая пронизала все слои общества, на самый под­ход к возникавшим тогда проблемам и на способы их разрешения. Можно провести некоторую аналогию между тем, что некогда проис­ходило в Клюни, и врастанием новых форм подвижнической жизни в окружающую социальную среду. Это врастание было столь глубоким, что отличительные черты, существовавшие при зарождении этих орде­нов, мало-помалу стерлись. Немногочисленные попытки обновления, предпринимавшиеся на протяжении этого периода наиболее дально­видными людьми, лишь подтверждают факт постепенного растворе­ния подвижнической жизни в тогдашнем обществе.

Этот второй период закончился с приходом другого мира, кото­рый мы теперь называем Ренессансом. Ренессанс поставил перед христианским сознанием совершенно новые проблемы, способство­вал выявлению новых духовных нужд; к этим новым духовным нуждам подвижническое сознание, особенно в первое время, не было подготовлено, оно не могло ни воспринять, ни удовлетворить их.

* *

Действительно, третий период подвижнической жизни наступил вместе с Ренессансом. Одна из гравюр того времени по-своему под­тверждает, что люди тогда сознавали наступление новой эпохи в развитии человечества. Эта гравюра изображает восемь основных "новых открытий" того времени. Вот они: Америка, компас, книго­печатание, пружинные часы, артиллерия, перегонный аппарат, шел­ковичный червь и лошадиное седло. Прославление этих открытии вызывало гордость за ту цивилизацию, которая, порвав с "готиче­ским" периодом (другими словами, с эпохой варваров), овладела временем, пространством и природой.

Старые ордена, слишком тесно связанные с прежней культурой и прежним образом мышления, столкнувшись с этим новым "вызо­вом", не смогли, по крайней мере, сначала занять по отношению к нему соответствующую позицию. Лютеранский разрыв, как и пер­спективы, раскрывшиеся благодаря возникновению гуманизма, самим фактом своего существования потребовали создания новых форм подвижнической жизни.

И опять мы сталкиваемся с явлением, уже наблюдавшимся в начале двух предыдущих периодов. Постепенно на всем пространстве Западной Европы, начиная с Италии, в новом развивающемся мире возникают и организуются группы христиан, движимые протестом и желающие, чтобы этот мир их услышал, ибо он нуждался в их протесте. Число таких попыток было очень велико; некоторые группы продержались лишь одно лето; другие отделились от корня, их поро­дившего, и стали склоняться к тому или другому виду иллюминизма. (Иллюминизм — одна из форм христианского мистицизма. — Прим. ред.) Третьи же, наоборот, пустили глубокие корни. Из них наиболее известен орден, основанный в 1540 г. Игнатием Лойолой. В начале своей истории этот орден расценивался многими как революционный и по своей организации, и по своему духу.

Отметим здесь два важных обстоятельства. Первое — опять, как и прежде, трудно было установить, какие новые формы способны выжить: разве не называли первых "игнатистов" "озаренными" (иллюминированными)? Второе — Тридентский Собор, как ранее Четвертый Латеранский Собор, стремился сдерживать вновь наро­дившиеся движения; в еще большей степени это делал Папа Пий V, применявший декреты Тридентского Собора для создания надежных преград, ибо он старался удержать эти движения в церковных бере­гах, не боясь связанного с этим риска обезличить их.

Несмотря на строгость Пия V — особенно ограничившего возмож­ности нововведений в подвижнической жизни женщин, — новые ордена развивались с огромной быстротой: так, например, в 1540 году было всего 9 иезуитов, но уже в 1600 году их насчитывалось 8519, а в 1750 году — 22589! Подобно своим предшественникам, иезуитский орден настолько сумел ответить тогдашним чаяниям, что в резуль­тате, в свою очередь, сросся с общественными структурами своего времени.

И несмотря на то, что, как, впрочем, и следовало ожидать, пере­лом, связанный с Французской революцией и наполеоновской эпохой, вызвал стремление чуть ли не в корне уничтожить подвижническую жизнь, это не привело к существенному изменению ситуации. Восста­навливаясь, все формы подвижнической жизни вновь обрели единство в общем стремлении (разделяемом к тому же, хоть и по другим причинам, влиятельной частью политических кругов): вернуться к положению, существовавшему до революционной катастрофы, со­вершить "реставрацию".

Уже Наполеон исподволь приоткрыл дверь для подвижнической жизни. И сделал он это по причинам весьма показательным. В связи с этим заслуживает внимания следующее изложение взглядов Напо­леона по этому вопросу, сделанное одним из историков той эпохи:

"В больницах, у постели больного никто не может сравниться с монахиней, ибо именно здесь она поистине незаменима, Так же и в школах; никто не может лучше ее - если не учить, то воспитывать детей во всем, что касается нравственно-религиозных принципов. Когда монастырь наполняется, казармы не пустеют - ведь женщины не служат в армии. Также и источник материнства из-за этого не иссякает. Всегда найдется достаточно женщин для семейного очага, независимо от числа тех, кого влечет к себе монастырь. Ибо всегда, независимо ни от чего, существует известное количество молодых женщин, чуждающихся брака, - либо по какому-то врожденному нерасположению к нему, либо потому, что в силу тех или иных обсто­ятельств они не могут найти мужа по своему вкусу. Так что практиче­ская польза от монастыря весьма значительна". (Л. Дериес. Монаше­ские конгрегации при Наполеоне, стр. 198-199).

Признание, которое подвижническая жизнь получила благодаря профессиональному мастерству и знаниям монахов, раскрыло перед ней новые возможности (причем не только для монахинь). Эти воз­можности были скоро и с легкостью использованы монахами, хотя они и не всегда учитывали связанные с этим последствия. Для самого существования подвижнической жизни важно было признание за ней определенной роли в обществе — роли, так сказать, замещающей и дополняющей, когда речь шла о деятельности, связанной с помощью обездоленным, той деятельности, которой монахи и монахини зани­мались с такой огромной самоотдачей. К тому же гражданское обще­ство, несмотря на некоторые антиклерикальные тенденции, сочло выгодным переложить часть своей ответственности на тех граждан, которые становились "специалистами" в этой области. И это, с одной стороны, способствовало ассимиляции подвижнической жизни в обществе, а с другой, — несло в себе новую опасность, ибо, настаивая 'на своей общественной полезности, подвижническая жизнь рисковала утратить присущую ей силу протеста.

Парадоксальным образом внешние приметы, отражающие разли­чие между мирской и подвижнической жизнью, становятся все более явными, тогда как самое главное — то, на чем основывается подвиж­ническая жизнь и что внешние приметы должны были бы выражать, становится все менее ощутимым. Таким образом, третий цикл под­вижнической жизни близится к завершению. Об этом свидетель­ствует общая неуверенность современных монахов. С другой сто­роны — повсюду ведутся какие-то поиски. Дают ли они возможность надеяться на возникновение нового цикла подвижнической жизни и предвидеть его характер?

* *

Прежде чем коснуться этого вопроса, окинем беглым взглядом прошлое. Мы знаем, что в периоды великих кризисов возникали новые формы строгой евангельской жизни. Но что происходило с уже существующими формами монашеской жизни? Бурные изме­нения той или иной эпохи затрагивали и их. Эти изменения влекли за собой последствия трех родов.

Во-первых, развивались движения обновления, которые черпали силы, обращаясь к "истокам". Реформаторы, видя, как в ходе ис­тории незаметно отяжелялся жизненный дух того или иного мона­шеского объединения, приходили к необходимости вернуть подвиж­нической жизни ее изначальную крепость, освободить ее от всех исторических наслоений, которые мало-помалу оседали на ней, угро­жая удушить ее. Во многих случаях подобные реформы, связанные с возвращением к первоначальной, основоположной харизме, были удачны. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к некоторым наиболее известным начинаниям такого рода: основание в начале XII века в Сито монастыря нового типа (систерсьяне), кармелитская реформа, проведенная в XVI веке святой Терезой, и учреждение Маттео из Баччио капуцинской ветви францисканского ордена.

Во-вторых, эти бурные изменения затронули также и те монаше­ские объединения, которые не считали столь глубокую и впечатля­ющую реформу необходимой или возможной. Действительно, напад­ки, которым они подвергались со стороны «реформаторов», — можно вспомнить, например, как резко критиковал святой Бернард "мона­хов в черном", — заставляли их пересматривать свой образ жития и часто, конечно, в более умеренных границах, становиться на путь реформ.

И, наконец, в-третьих, возникновение новых монашеских объе­динений заставило старые — независимо от того, были они реформи­рованы или нет, — более точно определить свое место в Церкви, свое "лицо", или, иначе говоря, "специализироваться". Правда, это подчас приводило к бесплодным распрям, в которых обе стороны лишь вредили сами себе, стараясь постичь, "какая из них больше" (например, кто больше — те, кто проводит созерцательную или дея­тельную жизнь, чей устав совершеннее?) Кроме того, чрезмерная "специализация" незаметно толкала подвижническую жизнь на лож­ный путь. Частные направления деятельности отдельной монашеской институции, с присущими ей целями и средствами для их осущест­вления, становились все более и более важными. Конечно, все стало куда яснее и, может быть, даже эффективнее, но, в конечном счете, слишком сильные акценты, которые расставлялись каждой отдельной институцией над своими частными направлениями, привели к забве­нию главной цели всей подвижнической жизни. История последних лет дает тому множество примеров.

* *

Наш обзор истории развития подвижнической жизни в Церкви может показаться некоторым слишком сжатым. Безусловно, в этот обзор можно внести много уточнений. И тем не менее он, по-моему, может помочь прояснению поставленного в начале вопроса: какой смысл заключен во всех изменениях подвижнической жизни и со­временных поисках тех, кто желает проводить такую жизнь? Что ожидает подвижническую жизнь в будущем? Попробуем резюми­ровать ответ на эти вопросы.

1.            Кажется несомненным, что подвижническая жизнь сегодня переживает период изменений и что, пожалуй, эти изменения по своей значимости аналогичны тем, о которых уже говорилось выше. Следовательно, недостаточно просто каких-то изменений в быту, на которые идут из-за необходимости осовременить (аджиорнаменто) подвижническую жизнь. Пожалуй, было бы бесплодным доволь­ствоваться лишь переустройством структур, в которых традиционно "функционирует" подвижническая жизнь — структур, касающихся отношения подвижника к деньгам, свободе и чувствам. Ибо на что можно опираться, проводя такие переустройства? На харизму ос­нователей? Но всем известна величайшая относительность любого призыва вернуться к "истокам"; во всяком случае, обращение к истории свидетельствует о том, что эти "истоки" давали наслед­никам лишь то, что наследники желали от них получить. Не отвергая прошлого и даже стараясь усвоить его опыт, для того чтобы опереться на него, лучше было бы, пожалуй, еще раз отдаться "неизвестности", побуждающей нас коренным образом пересмотреть все основы духов­ной жизни. Дерзать необходимо, но, конечно, не пренебрегая при этом ни осмотрительностью, ни рассудительностью, так как очень трудно избежать опасностей, связанных с этим дерзновением.

2.            Сегодня никто не может сказать, что будет представлять собой подвижническая жизнь завтра. Само понятие подвижнической жизни, какой ее создала история, исключает возможность каким-либо обра­зом направлять ход ее развития. Сегодня, как и вчера, невозможно разработать какой бы то ни было предварительный план. Никто, никакой авторитет, иерархический или какой-либо другой, не в состоянии "априори" что-либо решить. Лишь живой исторический опыт, другими словами, опыт переживания Бога в самом сердце современного мира даст возможность возникнуть новым формам подвижнической жизни. Опыт прошлого подсказывает нам, что по­пытки такого рода вначале могут быть очень многочисленными и разнообразными, так что сразу будет трудно отделить добрые всхо­ды от плевел. Первые шаги всегда связаны с неудачами, которых нельзя избежать без риска угасить Дух... И здесь мы особенно должны прислушиваться к словам Гамалиила: "... если это предприятие и это дело — от человеков, то оно разрушится; а если от Бога, то вы не можете разрушить его; берегитесь, чтобы вам не оказаться и богопротивниками!" (Деян. 5.38-39).

3.            Если правда, что новые формы подвижнической жизни и соци­ально-культурные условия эпохи находятся в тесной связи, то, веро­ятно, подвижнической жизни завтрашнего дня придется отказаться от притязаний на универсальность. Такая универсальность принима­лась и оправдывалась, пока цивилизация Западной Европы оставалась для Церкви мерилом всякой цивилизации: можно было создать и предложить универсальный образ бенедиктинского, доминиканского или иезуитского жития, слегка приспособив их к конкретным усло­виям. Ныне все стало по-другому, и можно предсказать, что совре­менная культурная обособленность будет возрастать. В то же время в каждой отдельной культуре размножились до бесконечности разно­го рода монашеские институции, как женские, так и мужские, кото­рые очень часто являются просто пережитком прошлого, так что возникает вопрос о целесообразности дальнейшего существования этих институций, особенно если учесть, что качественные отличия монашеских объединений должны определяться не какой-то частной целью, но тем конкретным духовным опытом, благодаря которому отдельный человек может жить, созидая общинное тело.

4. Ибо, как нам кажется, в этом и заключается окончательная правда, о которой постоянно напоминает история: монашеское объе­динение не является какой-то "целенаправленной группой". Оно созидается не для осуществления чего-то определенного, например, исключительно ради созерцания или ради милосердия. Монашеское объединение рождается, когда некий "основатель" (и никто толком не знает, почему) отходит от мира, движимый какой-то силой. Тем самым он не дает обществу, в котором жил, замкнуться на самом себе; наоборот, таким образом "основатель" призывает это общество открыться тому единому, что и дает полноту жизни. И другие, его последователи, постепенно начинают осознавать и признавать всю ценность такого опыта. В свою очередь они, соответственно своим возможностям, переживают подобный же опыт, образуя тем самым общинное тело, которое живо, пока сохраняет способность возгла­шать людям своего времени Слово протеста и вызова, то слово, Которое и собрало вокруг себя членов нового монашеского объеди­нения. В конечном счете все зависит от искренности, с которой прини­мают Дух Божий, Который один может привести к полноте жизни.