ГЛАВА V.  «Обмирщение» монашества и его «реформы»

1. Пятый и шестой века были золотым временем монашества. Тог­да аскетический порыв творил чудеса и праздновал блестящие победы. Но долго на такой высоте аскеза держаться не могла, и главным образом аскеза в формах общежития. Аскетический идеал был противоестествен и индивидуально, и социально. Он предполагал тяжелую борьбу с самим собою и с миром, удававшуюся не всем и не всегда. Когда формы монашества еще не сложились, неосуществи­мость его идеала обнаруживалась менее. На поверхности, только и под­дающейся наблюдению историка, заметны лишь энтузиасты-аскезы, создававшие строгие общежития, суровые или продуманные уставы. Слабые, отставшие на полпути и вернувшиеся назад или не пошедшие дальше, остались в безвестности, и о них доходят до нас лишь редкие и рассеянные известия, вроде рассказа о спившемся благодаря усердным приношениям мирян галльском инклузе. Первым борцам за монаше­скую идею и монашескую жизнь приходилось иметь дело с отрицатель­ным отношением к ним влиятельных слоев общества и Церкви, жить и спасаться среди лесов и болот. Много гибло, много отставало, но борьба разжигала увлечение идеалом, привлекала новые силы и новых героев. Когда победа была достигнута, положение изменилось. Вместе с распространением аскетического идеала, с признанием его совершен­нейшим видом христианской жизни, увеличился приток в монасты­ри — эпидемия бегства от мира. Она захватывала всех, даже людей по существу к монашеской жизни негодных. Не всякий, надевавший рясу, мог носить ее и сберечь в монотонной обстановке и жизни монастыря охвативший его искренний, но часто недолгий и непрочный порыв. Бенедикт предвидел это. Оттого он и рассматривал монастырь как школу, оттого и вводил год испытаний (новициат). Но года было мало, и монастырь мог ассимилировать устремляющийся в него люд только при известных условиях. Только при наличности их он мог превращать аскетический порыв в монотонное и гипнотизирующее своею монотон­ностью служение Богу. Для успешности воспитательской деятельности монастыря требовалось, чтобы приток подлежащей ассимиляции мас­сы не превышал известного предела. Для успеха монашества нужно было, чтобы рост количества увлекающихся им находился в некотором соответствии с ростом числа испытанных аскетов. А этого как раз и не было, и не могло быть в силу популярности аскезы. Положение еще ухудшалось тем, что наряду с элементами пластичными в монастыри вступали и насильственно в них заточаемые люди и руководящиеся не религиозными или главным образом не религиозными мотивами.

Итак, успех монашеского движения уже сам по себе должен был принизить высоту и ослабить напряженность раннего монашества. К тому же и монастыри изменяли свой облик и характер. Первым мо­нахам приходилось тяжелым и самоотверженным трудом отстаивать свое существование, врезаться с топором в руках в девственный лес, осушать болото, подымать новь, оберегаться от диких зверей. На окра­инах христианского мира им приходилось выдерживать натиск язы­ческих варваров и шаг за шагом нести далее колеблющийся свет хрис­тианства. Теперь сочувствие мира обогатило монастыри. Князья суме­ли оценить их хозяйственную, колонизаторскую роль и старались воспользоваться ими для подъема культуры своих земель, по возмож­ности облегчая первые шаги монахов. Теперь, даже если монастырь основывался в совершенно дикой местности, в распоряжении у него находилось достаточное количество сервов и свободных, жадно бро­сающихся на отдаваемые па выгодных условиях прекарня или бене­фиция участки земли. Поучительно посмотреть, во что превратилось детище Колумбана Боббио уже в IX веке.

2. Громадные владения Боббио в долине Треббин — лучший пример крупного землевладельческого хозяйства эпохи. В центре находится сам монастырь с 36 строениями и значительными, находящимися в не­посредственном его управлении землями, полями, лугами, лесами, пашнями и виноградниками. Его пашня при­носит в год до 2100 модиев пшена, лес кормит около 5500 свиней, луга дают до 1600 возов сена, оливковые плантации — до 2800 фунтов мас­ла. И в IX веке сами монахи уже не работают, ограничиваясь надзором за барщинным трудом сидящих на остальных землях монастыря сво­бодных и зависимых людей и за трудом сервов. Но это еще не все вла­дения монастыря. Другие его земли разделены на участки (манзы), тя­нущиеся к мелким центрам, подчиненным главному. Эти участки обрабатываются или свободными (либелларии), или зависи­мыми (массарин) людьми. И от 300 своих либеллариев Боббио полу­чает в год около 2200 модиев пшеницы, 300 амфор вина; от 350 массариев — 1400 модиев пшеницы и 500 амфор вина. Кроме того, и либел­ларии и массарии обязаны доставлять монастырю «подарки»: овец, сыр, кур, яйца, маленькие денежные суммы и помогать своим трудом в обработке земли, находящейся в непосредственном рас­поряжении монастыря. Если подвести итог доходам Боббио за год, мы получим, считая и то, что потребляется населением наделов, около 14000 модиев пшеницы, 2000 амфор вина, 1000 возов сена, 3000 фунтов масла, около 900 «подарков», 220 солидов деньгами и, кроме того, еще другие не поддающиеся учету поступления. Для своей «гос­подской земли» монастырь располагал в год 4000—5000 рабочими дня­ми либеллариев и массариев, не считая труда сервов.

Боббио вовсе не самый значительный монастырь эпохи. В нем было только 650 манз. В «Святом Жермене на полях» их было в первой четверти IX века около 3000, главным образом в руках колонов. В Прюме в эпоху Карла Великого от трех главных центров зависело 119 «курий», у мно­гих из которых были еще свои «господские участки». Под наблюдением аббата приказчики руководили сложным хозяйством монастыря. Число манз доходило до 1753, по сю­да следует еще присоединить 80 бенефициев и 340 «господских зе­мель». Все это давало в год около 6000 модиев пшеницы (не считая остающегося на мапзах), 4000 мер вина, 1500 солидов деньгами, более 2000 «подарков» и питало 1800 свиней. Число рабочих доходило до 7000. Неудивительно, что St. Gallen, располагавший 4000 гуф, считался по сравнению с другими самым бедным. В самом малень­ком монастыре было не менее 200—300 гуф, в среднем — 1000—2000, в большом — от 3000—8000 гуф.

Такие хозяйства требовали и немалых забот. Нужно было содейст­вовать их организации, помогая тому, что слагалось само собой; при­водить в соответствие с потребностями доходы или, скорее, наобо­рот, — потребности с доходами. Везде нужен был хозяйский глаз. В том же Боббио роль заместителя аббата, настоятеля — аббат крупного монастыря этой эпохи почти не жил в своем аббатст­ве, занятый церковными и политическими делами — сводилась почти целиком к хозяйственным заботам. Под его руководством различны­ми отраслями монастырского хозяйства и жизни заведовали другие монахи: келарь, эконом, огородник, садовод и так далее. Монахи были подчинены декану и его помощникам. Особые лица (из монахов же) заведовали сбором милостыни, при­емом гостей и паломников, библиотекой, архивом и так далее. Разу­меется, не все монастыри достигали такого хозяйственного процветания, но почти все шли к этому. Призывы к «довольству трудами рук своих» в большинстве случаев забывались. Необходимости в труде мо­нахов не было: хозяйство монастыря и без их участия было полною чашей. Экономическая эволюция поставила монастыри в совершенно новое положение, при котором труд монахов мог бьпь свободным и легким, мог сделать только религиозным упражнением или совершен­но отсутствовать. И мир со всех сторон вторгался в аббатство, которое само, как Боббио, устраивало на своих землях ярмарки. Государство возлагало на него заботы о мостах и дорогах в пределах его земель. Паломники и гости, останавливавшиеся в монастыре, говорили о мире и сами были частью постоянно бегущей через монастырь мирской волны. Аббат жил при дворе государя и менее всего был занят рели­гиозною жизнью своего монастыря. К тому же часто аббатом бывал член белого духовенства или даже мирянин, заинтересованный только экономическим преуспеянием своего монастыря. Со времени Карла Мартелла во главе монастырей, даже женских, появляются лю­ди, вознаграждаемые аббатствами за свои военные заслуги — аббаты-графы. Неудивительно, что вместе с проникновением в монастырь «заточников» - прежних сеньоров или князей — проника­ли в него и партийные страсти. Аббатство забывало свое религиозное назначение и, обуреваемое партийной страстью, вступало в мир в ка­честве не только крупного землевладельца, но и политической силы.

3. Увлечение аскезою широких слоев общества, проводя в монас­тырь случайных и невольных монахов, ставило перед ним неосущест­вимую задачу ассимиляции чуждых по существу монашеству, но по­давляющих своею численностью элементов. С другой стороны, эконо­мическое развитие монастырей, вызванное и естественными следст­виями труда первых монахов, и популярностью монашеского идеала, и колонизационной политикой государей, изменило их облик, превра­тив их в земельных магнатов, а следовательно, и в социально-полити­ческую силу. Политические отношения эпохи увлекали монастыри, и не могли, как мы видели, их не увлекать. Все это лишало монастырь его ассимилирующей силы, ослабляя плодовитость аскетического идеала и давая перевес средней серой массе людей, не холодных и не горячих. И такой, становившийся частью мира, монастырь миру упо­доблялся. Еще во время Карла Великого мы узнаем об охоте монахов на диких зверей, о их веселых празднествах и пирушках. Позднее, ког­да франкское государство распалось, когда норманны, венгры и сара­цины совершали свои набеги, можно найти еще более яркие примеры «обмирщения». В реймском диоцезе в X веке монахи носили шитые золотом шапочки. «Они стремятся к дорогим туникам. Их они стяги­вают на бедрах и, распустив рукава и волнующиеся складки, обтянув и выпятив задницы, сзади больше похожи на блудных девок, чем на мо­нахов». У турских монахов сапоги «блестят, как стекло». Нередко какой-нибудь граф-аббат селился около монастыря, иногда даже в нем самом, и вокруг развертывалась пышная жизнь маленького двора. Кельи отводились семейным людям. Монахи женились, прокармли­вая монастырскими доходами своих детей и родственников. Пение псалмов если не умолкало, то заглушалось шумом оружия или ткац­кого станка, приводимого в движение женщинами.

Но подобные явления, описываемые моралистами эпохи и, во всяком случае, источниками односторонними, не были уже столь распространенными. Большинство монастырей держалось на уровне золотой середины. Устав в них исполнялся, и исполнение его было при­вычным моментом повседневной жизни. Действительно, думали не о буквальном его соблюдении, не об усилении, а об ослаблении строгости его требований, и в самой Фульде вино заменило (легкое пиво). Но смягчение жизни не уничтожало ее религиозной ценности. По сравнению с нравами светского общества, даже сильно обмирщенные монастыри обладали ею, и только чувство аскетов и идеалистов возмущалось падением монашества. Не в вопиющих откло­нениях от идеала суть обмирщения. Эти отклонения не столь часты и не столь резки, особенно если исходить из воззрений эпохи, а в сильном понижении среднего уровня жизни в монастыре, неизбежного при со­прикосновении его с миром, при возвращении его в мир. Религиозный подъем может дать исключительный расцвет, и чем сильнее его влия­ние, тем скорее он спадет. Такова судьба раннего монашества, таковы неизбежные и однообразные судьбы всех реформ его. Мир знает только средний идеал, и история жестоко смеется над энтузиастами идеи.

4. Обмирщается всякое дело человеческое. Но, если в массе монас­тыри обмирщались, не иссякали и носители строгого идеала. Во все времена существования монашества заметны обе тенденции. Монахи Виковаро хотели отравить Бенедикта: их монастырь «обмирщился». И таких обмирщенных общежитий было много в эпоху «отца монашест­ва», только внимание источников и историков сосредоточено не на них, а на представителях строгого идеала. В последних улавливаются нити развития. И Бенедикта можно с известной точки зрения считать «реформатором», возродителем монашества, как такими же следует считать Кассиана, ирландских монахов, Колумбана и Бонифация. В том же ряду стоят и «реформаторы» IX—XI веков. И их как-то неловко называть реформаторами и объяснять их деятельность реакцией про­тив обмирщении монашества, потому что не излишества обмирщения создают их, а крайний аскетический идеал не мирится с золотою сере­диной и не мирился бы с нею даже при отсутствии отрицательных яв­лений. Исходный пункт движений, создающих новые монастыри, ко­торые потом становятся центрами реформы старых, не в протесте про­тив обмирщения последних, а в подъеме аскетизма, в стремлении к собственному спасению путем крайнего самоотречения, в мечтах об уединении анахорета. Благодаря успехам аскетизма известный идеал монашества, известный образ этого монашества жил и в среде белого духовенства, и среди знати, и государей. Белое духовенство, частью тоже подвергшееся обмирщению, в лице иерархии своей, надзирало за жизнью всей Церкви и мошппесша, старалось удержать ее на извест­ной морально-религиозной высоте. Ему в эпоху распада власти прихо­дилось сталкиваться с отрецательными явлениями, с отклонениями от среднего уровня во имя своей идеи Церкви и монашества бороться с этими уклонениями, стремясь к лучшему. Поместные Соборы на каждом шагу встречались с несоответствием между своими идеалами и действительностью и всеми мерами старались его устранить. Рядом с иерархией стояла государственная власть, центральная и местная. Она была солидарна с идеалами духовенства и давно уже приняла участие в жизни Церкви, осуществляя планы духовенства. В этой-то среде ду­ховной и светской иерархии хранится монашеский идеал. Она одна способна выйти за пределы интересов данного монастыря и данного местечка, понимая универсальность монашеского идеала. Его она и стремится удержать от понижения мерами сверху — соборными по­становлениями и капитуляриями, мерами снизу — поисками опоры себе в самом монашестве, в уцелевших центрах строгой жизни, в воз­никающих новых монастырях, в отдельных славных аскетах.

Первые планомерные попытки реформы монашества относятся к эпохе каролингского ренессанса, ренессанса не менее религиозного чем культурного и политического. Они совпадают внутренне и внешне с распространением бенедиктинского устава. Рядом мер Карл Великий стремился к религиозно-нравственному подъему клира и монашества, угрожая крупными штрафами за нарушение целомуд­рия, пытаясь пресечь бродячесть монахов, запрещая духовным лицам держать охотничьих собак и соколов, желая искоренить воинский дух в аббатах и положить пределы увеличению ими собственности своих аббатств. Карл посылает монахов из Монте-Кассино в школу бенедиктинской жизни (Ахенский капитулярий 802 г.). Пипин в Ита­лии принимает ряд подобных же мер. Церковные Соборы поддерживают государей; вернее, хотят того же. Стремление к орга­низации и реформе монашества продолжается и при Людовике Бла­гочестивом. На этот раз правящие сферы находят деятельного по­мощника в Бенедикте Аньянском.

Бенедикт (род. в 750 г.), принадлежавший к графскому роду и про­ведший юность при дворе Пипина, 23-х лет вступил монахом в бур­гундский монастырь святого Стефана, аббатом которого и сделался в 779 году. Но аскетический идеал Бенедикта оказался неосуществи­мым в этом монастыре и, влекомый своим аскетическим порывом, он оставил его для нового, основанного им в Аньяне (на севере от Нарбонны). Фанатик аскезы, отказывавший себе во всякой радости, в питье и пище, Бенедикт ввел строгую жизнь и в своем монастыре, ско­ро обратившем на себя внимание видных представителей Церкви. Такой влиятельный епископ, как Теодульф Орлеанский, призвал мо­нахов Аньяна реформировать монастырь святого Месмина; герцог Вильгельм Аквитанский заселил аньянскими монахами один из мо­настырей Лангедока. Даже Сеп-Дени было поставлено под надзор Бенедикта. Он сам, лично известный Людовику Благочестивому, стал казаться реформаторам удобным человеком. Бенедикта призвали на Франкфуртский Собор 794 года, занимавшийся вопросом о монаше­стве. Бенедикт же принимал деятельное участие в имперском Ахейс­ком Соборе 817 года, слившим в один «монастырский капитулярий» идеи предшествовавшего законодательства с личными идеями самого Бенедикта, уже увлеченного навязанною ему извне реформаторской деятельностью. Основною мыслью ахейскою капитулярия было единообразное и строгое соблюдение всеми мона­стырями устава Бенедикта Нурсийского, комментированного, видоиз­мененного и дополненного на Соборе. В целях более легкого проведе­ния реформы многие постановления бенедиктинского устава (одежда, пища, отношение к своему телу и дисциплина) были смягчены, но за­то другие, как «бессловесный труд», развиты и усилены. Несмотря на старания Людовика и Бенедикта, реформа далеко не разошлась, ограничась только югом и юго-западом Франции; для успеха ее не было еще достаточного количества опорных пунктов в самом монашестве; к тому же и многие из новых монастырей вскоре уподобились преж­ним. Не лишено, однако, значения, что реформирован был монастырь святого Савина, около Пуатье, откуда реформированный бенедик­тинский устав был перенесен в Отен, а из Отёна в Жиньи и Бом, то есть в колыбель клюнизма.